Глава пятая

Того же вечера, привычный докторский обход в психиатрическом, полузакрытом, специальном отделении огромной питерской больницы, где-то в Купчино, у психопатов начинался как положено, в шесть тридцать вечера, точь в точь по расписанию. Хотя, скорее уж, как виделось Геннадичу, и весь обход-то ерунда, формальность разве что. Три небольших совсем, на восемь «заторможенных», почти безропотных палаты; ни шизоидов, по-настоящему отвязанных на голову, ни слабоумных, повреждённых окончательно, ни отмороженных убийц. Полуразбитые, давно пришибленные бытом алкоголики и наркоманы, опустившиеся начисто, народец в общем безобидный, даже бо́язный, пока на сладеньком опять не раскумарится, не оторвётся от души. «А как, скажите мне, тут оторвёшься-то, ну как тут раскумаришься? Стальные двери, пост на выходе, милиция… решётка, сетка на окне, не расшалишься тут, не оторвёшься, с пацанами не оттянешься…» И вот с такими, позитивненькими мыслями, Сергей Геннадьевич, главврач на отделении, в сопровождении дежурного помощника вошёл в последнюю и в чём-то образцовую, свою любимую палату.

Этим вечером каких-то новеньких сюрпризов от пришибленных, своих убогих, подопечных параноидов, он здесь совсем не ожидал: больных действительно, уже потерянных рассудком окончательно, на отделении не видели давно уже. Обычный, питерский, до белочки потрёпанный – алкоголизмом и своими благоверными, забитый люд из коммуналок у Литейного, у Староневского, с Васильевского, с Лиговки, со Старой Охты, да откуда их тут не было. Вот только Сизиков, вчерашний этот, новенький, очередной самоубийца в отделении, ему внушал определённые сомнения.

Его доставили с утра, в реанимацию, по неотложке, с передозой нестандарного, довольно редкого, тяжёлого снотворного и, как обычно с этой публикой случается, с изрядной долей алкоголя. Как положено, ещё на адресе товарища прочистили, вкатили сразу полкуба́, как полагается, адреналина; здесь, скорей уже для верности, ввели обычный антидот, затем магнезию, а к десяти перевели на отделение. И вот теперь его каталка на колёсиках стояла прямо на проходе между койками; а чуть пораньше он провёл вполне душевную, хотя и с лёгким, воспитательным характером, однако очень продуктивную и нужную, довольно тёплую беседу с потрясающей, необычайной красоты, печальной женщиной, его женой, с потухшим взглядом и несчастными, почти бездонными глазами.

– Ну-с, товарищи, как говорится, наркоманы, алкоголики, всех с добрым вечером, друзья! Как настроение? – войдя в палату поздоровался он радостно. Сергей Геннадьевич шутил: такая лёгкая, чуть панибратская манера обращения с умалишёнными своими подопечными, по его мнению играла роль простейшего, своеобразного, смягчающего демпфера, и в то же время элегантным, тайным образом, словно сближала его с ними.

– Как наш новенький? Уже очнулся, я надеюсь? – он, осклабившись, шагнул поближе к его койке на колёсиках и с видом шулера уставился на Веничку: – тогда и вам, как говорится, тоже, здравствуйте! Уже проснулись? Очень рад! Ну с днём рождения! – главврач, казалось, просто светится радушием. – Как настроение? Как наше самочувствие? Надеюсь, лучше? – хохотнул он сардонически в свою пшеничную бородку. – Вижу, вижу уж. Заметно сразу, по глазам! Неплохо, батенька…

Сергей Геннадьевич лукавил, разумеется. В глазах его очередного суицидника, сказать по правде, оптимизма явно не было, и быть, конечно, не могло. А как по-вашему, какой, скажите, оптимизм, какую радость-то, могли найти бы вы во взгляде суицидника? А если вспомнить заодно и то пикантное, и непредвиденное вовсе обстоятельство, что человек этот сражён был просто начисто, совсем недавно, феерическим известием о пребывании в дурдоме, тут, понятно уж, любому сразу станет ясно, что ни бодрости, ни оптимизма никакого, даже слабого, в его глазах быть не могло и явно не было.

– Тогда и вам, как говорится, тоже, здравствуйте, – угрюмо буркнул он в ответ. – Куда уж лучше-то? И был-то вроде ничего. Вы не поверите, но здоровее просто некуда, мне кажется.

– Ну вот и ладненько, – расплылся тот в улыбочке. – Вот и чудесненько! Я вижу, чувство юмора к больному тоже постепенно возвращается! Не зря в народе говорят, надеюсь слышали: сон лучше всякого лекарства. Согласитесь ведь! В словах народных мудрость жизни! Не находите?

– А то, ещё бы, нахожу, – скривился Веничка. – Потом теряю, как в той песенке, не помните? Эдита Пьеха ещё пела, вы не слышали? Там тоже, вечно всё теряют в этом городе… Так и живу. Зато не скучно, понимаете?.. Мудрость народная, слыхали?

– Вот и славненько! – глаза того почти светились упоением, – невероятная динамика, отличная! Такими темпами полечимся как следует, а через месяц и о выписке подумаем…

Веня от радости едва не окочурился:

– Вы что, серьёзно? Через месяц? Вы не шутите?

– А как по-вашему, мой милый? Полагаю ведь, коллеги ваши по несчастью просветили вас, где вы теперь на излечении находитесь? Ведь просветили, Константин? Не отпирайтесь вы, – он посмотрел многозначительно на Костика, – признайтесь честно, просветили? Вы-то, батенька, уж не могли не отличиться.

– Не без этого, – тот ухмыльнулся широко, – куда мы денемся? Мы завсегда, не беспокойтесь. Сами знаете, такого шанса не упустим…

– Вот и славненько, – расплылся тот ему в ответ, – и замечательно. Тогда, выходит, обойдёмся без подробностей. Будем знакомиться: главврач, завотделением, Сергей Геннадьевич. Прошу любить и жаловать. А ваше имя мне известно. Да расслабьтесь вы, лежите, друг мой, отдыхайте, мы вас вылечим. Сейчас вам требуется отдых, уж поверьте мне. Хотя бы временный покой, и всё наладится…

Такой, однако же, покой, пускай и временный, Вениамина абсолютно не устраивал. Парнишкой, вроде, он был крепким и с характером, по жизни пороха понюхал и решения уже лет десять принимал самостоятельно. Советы всяких главврачей и прочих умников ему не требовались вовсе и давно уже. Вот и от этого, крутого поворотика, вся его сущность взбунтовалась. «Погоди ещё, – подумал тут же он, – да хрена тебе лысого, ещё посмотрим, что там будет с этой выпиской, – однако вида не подал, сдержался всё-таки. – Тут на рожон-то лезть не стоит, – думал Веничка, – тут как-никак у нас дурдом. Вот отлежусь ещё, в себя приду немного, что-нибудь придумаю. Мы вроде, дядя, не в Совке, давным-давно уже. Проспал ты времечко своё, вот так-то, дяденька. Я как-никак тут не насиловал, не грабил ведь! Души не тронул, так что зря бы ты не умничал, уж как-нибудь да разберёмся с этой выпиской».

– А вы не скажете, Сергей… – он чуть задумался, совсем немного, на секунду лишь, не более, – Сергей Геннадьевич, нельзя ли нам хоть это вот, – он указал тому на виселицу с банками, – в знак наших добрых отношений, может снять уже? Уж раз динамика такая. Что вы скажете? И в туалет бы не мешало, сами знаете…

– Конечно можно, – тот кивнул уже серьёзнее. – Сказать по правде, никакой необходимости я в этом более не вижу. Вот закончу тут и санитара попрошу. Вы потерпите чуть. Распоряжусь…

«Распорядится он, придурочный… Ну что, вступительная часть уже закончена, – подумал Веня с осторожным облегчением, – заговорил как человек. Ну ладно, так уж хоть… Распорядится он… Ну дурка, натуральная…»

– И вот ещё, – добавил тот, – у нас тут, знаете, больным положено бельё. Переоденетесь, как остальные, – указал он на Костяныча и ухмыльнулся широко, – на человека хоть… похожи станете, как все на отделении. И не мешало бы нам с вами, я так думаю, поговорить тут кой о чём. Не возражаете?

На это он не возражал.

– Ну вот и ладненько, тогда я жду вас в кабинете, – он подумал чуть и подытожил, – через часик, ближе к ужину. Договорились?

– Хорошо, – ответил Веничка.

Сказать по правде, но такого он, действительно, совсем никак не ожидал, скорее всё-таки слегка храбрился. Ни малейшего желания решать хоть что-нибудь в дурдоме, с этим умником, у Вени не было, на новые свершения он был пока что не способен, не додумался. И в то же время появилась в нём неясная, почти безумная надежда на нежданную, их задушевную беседу. «Не на чай же ведь… он пригласил меня к себе, не на полбанки ведь. Ежу понятно, будет мозги компостировать, – подумал Веня, – но с чего такая спешка-то? На завтра мог бы отложить. Куда я денусь-то? Да тут за месяц и дебилу крышу вынесешь. Немного странно это, что-то тут не сходится…»

Довольно скоро, не прошло минут пятнадцати, усатый дядька санитар со взглядом дауна, принёс зелёную пижаму, к ней просторные, чуть мешковатые штаны и здоровенные, давно ободранные тапки, типа шлёпанцев; сопя обиженно, снял капельницу с банками и отстегнул его от койки. Веня по́днялся и, облачившись в одеяние шизоидов, решил пройтись, пока есть время оглядеться чуть и справить малую нужду.

На удивление, если учитывать вчерашние события, сейчас он чувствовал себя вполне уверенно, хотя подрагивали руки, не без этого, под левым локтем зрел синяк, и подозрительно саднило болью где-то в горле. «Ну да ладно-то, – подумал Веня, – ерунда, проскочит как-нибудь, бывало в жизни и похуже». И однако же, хотя бывало и похуже, тем не менее, ни разу в жизни он ещё себя не чувствовал таким раздавленным, разбитым и униженным, причём, собой же ведь, придурком, и униженным, как бы ни горько это было сознавать ему.

Он осторожно, проверяя ослабевшие, ещё опасливые ноги, вышел в сумрачный, пустой больничный коридор, прикрыл калиточку и огляделся. Коридор на отделении, как оказалось, был довольно-таки короток, из чего следовало ясно, что нелёгкая его забросила теперь в почти забытое – людьми и Господом пристанище. Поблизости виднелась дверь, за ней ещё одна, такая же, а чуть подальше – свежевымытая комната, дверь оказалась незакрытой. Незатейливой, довольно скудной обстановкой, бедной утварью, она слегка напоминала Дом Колхозника, дешёвый холл командировочной гостиницы, в провинциальном городке. Вся та же «Радуга» – на старой тумбочке в углу; всё те же самые… столы и стулья из обшарпанного пластика, всё тот же старенький диван. «Ну здесь-то ясно всё, комната отдыха, – сейчас же понял Веничка, – судя по запаху, она же и столовая». Последним шёл тот кабинет, куда, любезно так, он был недавно приглашён завотделением. На двери тускленько отсвечивала золотом табличка с надписью «Главврач». За ней, в торце уже, сидел за стойкой санитар со взглядом дауна, под низкой чёлкой вороватого фельдфебеля. Что удивительно, на Веню это чучело не обратило ни малейшего внимания.

Кроме того он обнаружил процедурную и ординаторскую, «Пыточная камера, – вздохнул он тягостно, – и келья экзекуторов…», а также дверь с табличкой беленького пластика, гласившей: «комната свиданий». «Это здорово, – он усмехнулся про себя, – почти как в лагере, была бы там ещё кровать, цены бы не было! Живи и радуйся! Законное свидание…»

За ординаторской, совсем как в детском садике, с дверной картинки улыбался разукрашенный, почти мультяшный кашалот под белым зонтиком горячей пены и воды, с уже привычным тут, оскалом дауна на ярмарке шизоидов; за ней пустая и совсем уже унылая, без всяких знаков и табличек, ну а далее, уже входная дверь, сомнений в этом не было. Тяжёлым холодом металл, сержант за столиком, иллюминатор, как в подлодке, тут, естественно, любой придурок догадался бы: приехали…

Из-под двери́ без всяких знаков ненавязчиво тянуло кислым запашком, и Веня сразу же припомнил родную курилку за сортирами. «Кто побывал, уже ни с чем не перепутает», – мелькнуло сразу в голове: слегка разбавленный – мочой и хлоркой, едкий запах омерзительных, за семь копеек сигарет, уже докуренных, до самых губ, совсем зелёными мальчишками, под Кандагаром^[6] «защищавших свою Родину». На том разведку можно было и заканчивать. Он быстро справился с насущными проблемами (опорожнился, извиняюсь за подробности) и, облегчившись наконец, недолго думая, решил попробовать удачи у Костяныча.

– Послушай, Костик, сигареткой не поделишься? Курить охота, мочи нет…

– Давай, пошли уже, – ответил тот ему с улыбкой. «Удивительно, – подумал Веня, – адекватного вполне себе, ещё живого человека, не шизоида». – Ты извини уж, я надеюсь, не побрезгуешь, мои без фильтра. Тут и это состояние, почти за счастье. С табачком у нас непросто тут…

А Веньке было всё равно, уже без разницы, без фильтра, с фильтром, затянуться бы как следует…

– Да ладно, брат, – повеселел он как-то сразу же, – а то не пробовал… Без фильтра… Помню, в армии… за семь копеек, самосад… Давай, пошли уже, хоть пацанов своих представлю на минуточку…

Едва не сразу, на глубокой и хорошенькой, второй затяжке, его резко закачало вдруг и повело, как будто пьяного на палубе; протяжным стоном в голове вдруг что-то ухнуло, он покачнулся, как-то судорожно выдохнул и машинально ухватился за Костяныча…

– Ну ты чего? – услышал он как будто издали знакомый голос, – ты чего так побледнел-то вдруг? – и, придержав его за плечи, с осторожностью, тот усадил его на маленькую лавочку: – давай-ка лучше ты присядь, хоть на минуточку, – и заглянул ему в глаза. – Чего-то, дяденька, ты тут с лица у нас сошёл, – и усмехнулся чуть: – курить-то, видно, рановато тебе, дяденька… Ты подыши пока, глядишь и оклемаешься, – он распахнул пошире узенькую форточку, – и полегчает… Не спеши, ещё накуришься… Снаружи хлынул морозо́чек сизым облачком, он чуть сглотнул, набрал совсем немного воздуха, потом ещё, уже поглубже, позабористей, и посмотрел на озадаченного Костика:

– А крепковата твоя Прима, с непривычки-то. Отвык, похоже…

– Ничего… Давай, пошли уже, – тот затянулся глубоко, окурок выкинул и ухмыльнулся широко: – прилёг бы лучше ты… Ещё успеешь накуриться, соберись пока. Тебя Геннадьевич, вон, ждёт на экзекуцию…