Хельми не проронил ни слова за все время путешествия, лишь украдкой бросал на сестру обиженные взгляды. Молчание было столь тягостным, что Астейн даже испытала облегчение, когда тяжелые деревянные ворота общины навсегда разделили их. Все же к брату она не испытывала ничего, кроме благодарности – он мог отказаться от этой дороги, предоставив проклятую изгнанницу ее печальной судьбе.

Так поступают со всеми изгнанниками.

* * *

То была одна из многих обителей Ордена Сестер Девы-Матери – монахинь, что посвятили жизнь благородному искусству целительства. Сестры приняли измученную душевными страданиями девушку ласково, окружили теплом и заботой. Казалось, для Астейн, дочери Ингвальда, начинается новая жизнь, вдали от мирской суеты, возможно лишенная земных радостей, но исполненная покоя и тишины.

Настоятельница Лута, причмокивая, несколько раз проговорила ее имя, словно пробуя на вкус. Потом едва слышно пробормотала: «Нужна заступница». Как бы потом Астейн ни напрягала память, но церемонии принятия новой веры вспомнить не смогла. Все было словно в тумане не то от слез, не то от волнения. Монахини вздымали руки, восхваляя Деву-Мать, красиво звучали слова непонятных молитв, но беспрестанная дурнота от курящихся терпких благовоний мешала сосредоточиться. От волшебного золотого сияния красных свечей и священного огня на высоком алтаре слезились глаза. Душа девушки в этом участия не принимала, а сердце оставалось закрытым для Предвечного Света.

А потом настоятельница поднесла руки к магическому огню и замерла на мгновение. После к ужасу Астейн опустила их в пляшущие языки пламени. Ни звука не сорвалось с бледных губ женщины, она даже не поморщилась. Когда же вынула их из пламени – ни единого ожога не осталось на морщинистой коже. Матушка Лута заметив недоумение послушницы, охотно пояснила:

– Это не простой огонь. Нам, Сестрам Девы-Матери, он не страшен. – Настоятельница протянула руку. На ее ладони Астейн увидела золотое Око Дракона. Из самого его центра, – оттуда, где должен быть расположен вытянутый змеиный зрачок, – на девушку смотрело едва различимое изображение печального женского лица. – Тебе нужен хранитель и заступник, как любой сироте. Раньше тебя защищала Хозяйка Леса. Говорят, она очень любит северных нордеров. евушк не проговорись, что от меня это слышала – сочтут старую Луту либо из ума выжившей, либо еретичкой. Так вот, теперь тебе нужен новый хранитель, из числа тех, что сидят у Престола Предвечного Света. Отныне тебя станет защищать Святая Хранительница Аделина – так решила Дева-Мать, явив чудо и послав нам ее образ. Аделина – женщина во всех отношениях весьма достойная. Была она великой целительницей и спасла своими чудесными руками многих добрых людей в годы Белой смерти. Жила она на самой границе Серой топи, и во время одного из набегов гоблинов пропала ее единственная дочь. Многих тогда злобные твари увели с собой. После этого очерствела сердцем Аделина и сказала: «Я верно служила Предвечному Свету и Деве-Матери, многих людей излечила, так за что же мне такое наказание?!». Кто бы ни приходил к ней – с малыми умирающими детьми или больными стариками – всем отказывала в помощи. «Мне разве кто помог, когда дочь угнали гоблины? Пошел ли кто в Серые топи изволять ее?», – так она говорила. А потом, чтобы и не ходили более, отправилась к источнику, что зовется Кровь ведьмы. Сунула руки в бурую воду – ожгла ее вода лютым огнем. Многие тогда слышали крик Аделины. И удивительное дело – не осталось на коже ни шрамов, ни ожогов. Только лишь дар целительства пропал навсегда. Обожгла она в тот день не тело, а душу. Более никто не ходил к ней, не беспокоил, не просил ни о чем.

И так случилось, что ехали через ту деревню, где жила Аделина, купцы. На одной из телег лежал не заморский товар, а бледная исхудалая девушка. Кожу ее покрывали струпья и волдыри. Сказывали торговые люди, что нашли ее у Старого тракта, что шел вдоль Серой топи, и в бреду шептала она название этой деревни. Пожалели они страдалицу, взяли с собой, нацепив предварительно на себя побольше оберегов, чтобы от неизвестной болезни защититься. Без труда признали жители деревни в девушке пропавшую дочь Аделины-целительницы. На зов общинников вышла женщина, глянула на больную, и едва чувств не лишилась. Хотела излечить вновь обретенную дочь, но не было в руках волшебного дара – сама же от него отказалась. И что бы не делала, как бы ни касалась – все без толку. Так и умерла несчастная на руках матери. Только тогда поняла Аделина, что сотворила.

Отчаяние захлестнуло исстрадавшуюся душу. Ушла она в лес, где многие дни провела в покаянных молитвах. Долгих двадцать лет вымаливала она прощение у Предвечного Света и Девы-Матери. И вот однажды явилась ей Дева-Мать и молвила такие слова: «Было преступление твое страшным, но покаяние глубоким. Лишь павший низко, может вознестись высоко. Дарую я тебе прощение и возвращаю великий дар рукам. Иди же к людям и посвяти остаток жизни их спасению!». С тех самых пор Аделина ходила из одной деревни в другую и лечила всех, кто в том нуждался.

Спустя много лет ее схватили маги-отступники, служители Предвечной Тьмы, и потребовали, чтобы она излечила Рорика Безликого, их предводителя. Ничего не сказала Аделина, молча подошла к открытому очагу и сунула руки в огонь. Занялась жарким пламенем одежда целительницы и сгорела она, не издав ни единого крика. А после смерти сама Дева-Мать возвела ее к Престолу Предвечного Света и назначила Хранительницей.

Когда рассказ был окончен, в глазах матушки Луты светилось неподдельное восхищение. Астейн же смогла лишь посильнее выпучить глаза и пробормотать что-то неразборчивое, но восторженное. Настоятельница осталась довольна.

* * *

Дни в обители проходили однообразно, но вполне сносно, в соответствии с уставом и с ожиданиями изгнанницы: наблюдения за каждодневной жизнью тех несчастных монахов дали новой послушнице определенные представления о собственной будущности.

Настоятельница Лута оказалась женщиной доброй и не слишком навязчивой в наставлениях. «Ты сама должна прийти к истинной вере, – так сказала она, приветствуя ее в первый вечер, – учись, набирайся знаний, присматривайся. Так ты найдешь здесь свое место, а следом и все остальное придет». Она напоминала сову – круглолицая, с маленьким острым носиком-клювиком, завернутая-закутанная в великое множество шерстяных накидок, ибо всегда мерзла. Толстой серой птицей неподвижно восседала настоятельница во главе стола в трапезной, или на бревне во дворе обители, или на табурете у круглого очага в кухне. Ее вообще редко видели в движении. Нахохлится на очередной «жердочке» и обводит сестер внимательным взглядом из—под полуопущенных тяжелых век. А чаще – просто дремлет.

Незметно отступили к отрогам Белого Хребта снежные великаны. На острава Седого моря вернулись притцы из дальних южных краев, а в Астейн проснулся интерес к миру. В разгар сезона цветения она спросила матушку Луту, придет ли час, когда наступит примирение в душе между новой верой и Хозяйкой Леса и ее сыновьями, коих вряд ли сможет она изгнать из сердца.

– Дочь моя, – начала было Лута, и вдруг замолчала. Взгляд настоятельницы заволокло туманом, бледные губы задрожали, словно она хотела что-то сказать и не решалась. Потом тяжело вздохнула, наклонилась к коленопреклоненной девушке, и жарко зашептала:

– Не надо никого изгонять. Путь великие боги живут в твоем сердце – оно ведь у нас большое, всем места хватит. Запомни, Предвечный Свет для всех един, но является нам таким, каким мы его готовы узреть и принять.

Монахинь было всего двенадцать, и одна из них, сестра Оск, смешливая пухленькая девушка восемнадцати лет, стала послушнице наставницей и подругой. Родом, как и Астейн, из свободных северных краев, она потеряла родителей во время набега очередного алчущего крови Морского властителя, сама чудом спаслась и вот уже три года жила в обители. Юная монахиня оказалась прекрасным проводником в таинственном мире молитв, священных текстов и книжной премудрости. Заливаясь серебристым смехом, сестра Оск рассказывала о деяниях Всеблагой Девы-Матери, о Черном и Белом Рыбаке. Если же послушница чего-то и не понимала, то Оск никогда не отчаивалась и не теряла терпение. Астейн с удивлением обнаружила, что между Девой-Матерью и Хозяйкой Леса разница не так уж и велика. С Черным и Белым Рыбаком разобралась тоже быстро: если в сети первого попадали проклятые души, пополняя армию Тьмы, то второй вылавливал из Реки Душ праведников, сопровождая их далее в Пресветлые Чертоги. У каждого Рыбка есть свой помощник: Черному Рыбаку помогает Мертвое Дитя, Белому – Сизый Ворон.

Самое же главное, именно от сестры Оск узнала девушка о пяти Дочерях Тьмы – великих одержимых душах. При жизни они совершили злодеяния, что превзошли все известные в истории. Восседают Дочери на костяных престолах в Лабиринте Тьмы, и именуются в старинных манускриптах Ликами Зла. Увы, Оск была всего лишь монахиней и знала о них слишком мало – книги о служителях Тьмы были доступны далеко не всем. Одно юная монахиня знала точно: раз в тысячу лет Лабиринт Тьмы оказывается очень близко от Земного Предела, и тогда исчадия Зла просыпаются повсюду, а Дочери Тьмы совращают невинные души, собирают армию и получают телесное воплощение. И каждую тысячу лет случается Великая Битва, и всякий раз она может оказаться последней. Именно своей юной наставнице рассказала Астейн о странной встрече в лесу в ночь, когда погиб отец Балдред. Сестра Оск заметно побледнела и безцветным голосом пролепетала:

– Дочь Горького Безумия. Ты встретила Дочь Горького Безумия. Это плохо, очень плохо. Они не отпускают тех, на кого положили глаз. Чем ты могла им приглянуться?

Вот уж вопрос, так вопрос! Красотой несказанной, не иначе. С таким же успехом Астейн можно было спросить, где находится тайная столица лесных эльфов.

Дочь Ингвальда платила сестре Оск не только дружбой, но и теми знаниями, что получила от бабушки Хервёр: она гадала ей. Монотонное течение сонной монастырской жизни вроде бы не готовит своим обитателям нежданных порогов или водоворотов, но Оск была скорее увлечена процессом гадания, чем надеялась на откровение. Едва ли не каждый вечер они убегали за стены обители, где на маленькой лужайке в березовой роще Астейн вставала лицом к северу и бросала руны на шерстяную накидку к вящему восторгу румяной от возбуждения подруги.

Месяцы, проведенные в обители, не прошли даром: при поддержке сестры Оск и под надзором матушки Луты разрозненные и весьма отрывочные знания постепенно сложились в живую карту, сплетенную временем и пространством. Посреди этого плетения Астейн узрела себя и свое место в подлунном мире.

Неопытность юности не позволила ей понять – редкая карта не врет.

* * *

Однажды в трапезной приключилась престранная история, возвращавшаяся кошмарами еще несколько ночей, пока навязчивые воспоминания не притупились под натиском событий куда более страшных.

В тот вечер как обычно сестры совершили молитву во славу Предвечного Света и Всеблагой Девы-Матери. Вернее будет сказать – кто помолился, а кто в тени резной колонны молча постоял: день за днем учила Астейн молитвы и нараспев повторяла их за сестрой Оск, но сложные слова и витиеватые фразы с завидным постоянством бесследно покидали дурную голову уже к вечеру.

– Это все оттого, что ты так и не открыла сердце Предвечному Свету и Деве-Матери, – выговаривала Оск неразумной ученице и забавно хмурила светлые брови.

Возложив на алтарь дары – выращенные собственноручно на суровой северной земле нехитрые плоды и цветы – они прошли в трапезную. Сокрыв глубокими капюшонами головы и храня молчание, как положено по законам обители, приступили к еде. Несколько раз матушка Лута ругала Астейн за то, что та вовлекает сестер в праздные беседы за столом:

– Предвечный Свет помогает нам в праведном труде, дарит земные плоды и позволяет взращивать колосья. Насыщая тело, мысленно мы должны возносить ему благодарственные молитвы и наслаждаться вкусом даров. Глупая болтовня за едой – кощунство и неблагодарность! Помни, Аделина, трапеза – это продолжение молитвы!

Лута перестала называть ее старым именем, но к новому послушница привыкнуть никак не могла. Девушка запомнила строгие наставления и приучилась молчать.

Она уже успела смириться с тишиной в трапезной и в тот памятный вечер оказалась до крайности изумлена, когда услышала сиплый голос настоятельницы:

– Вот ведь чудные дела творятся! Или Предвечный Свет до времени лишил меня разума. Матушка Талла, – настоятельница обратилась к своей верной помощнице, тощей и сутулой монахине, что всегда сидела по правую руку от нее, – сколько нас должно быть за столом?

– Да столько же, сколько и в обители, – голос еву дрогнул и пресекся. Монахиня казалась не просто изумленной нарушением вековечной традиции, но попросту испуганной: ее и без того бледное лицо обрело пепельный оттенок, а тонкие пальцы задрожали. – Все ли с вами в порядке, матушка? Нас четырнадцать: двенадцать сестер, одна послушница и вы, возлюбленная наша мать-настоятельница.

– Спасибо, Талла. А теперь скажи, сколько нас сейчас за столом?

В тот миг нехорошее предчувствие сплело внутренности в тугую косицу. Да не у одной Астейн: сестры оторвались от глиняных мисок и судорожно пересчитывали сидящих за длинным столом.

– Пятнадцать, – в ужасе выдохнула Талла, – нас пятнадцать!

– Значит я еще в разуме, а среди нас чужак. – Матушка Лута отбросила привычную сонливую медлительность, резко поднялась и вонзила пристальный взгляд в сестер, чьи лица все еще были сокрыты глубокими капюшонами.

В тот же миг сидевшая на самом конце стола монахиня медленно встала и вышла на середину зала. Стремительным движением белых рук откинула она капюшон. Крики заполнили трапезную. В страхе прижались сестры друг к другу. Кто-то, спотыкаясь о скамью и путаясь в складках сутаны, попытался неловко выбраться из-за стола. Иные же застыли в неподвижности, лишенные воли и обращенные незримой силой в каменные идолы.

От одного взгляда на незнакомку в жилах стыла кровь. Сестра Оск в одно мгновение позеленела и беззвучно сползла со скамьи под стол. Астейн хотела помочь лишившейся чувств подруге, но руки и ноги отказывались повиноваться. Словно серый туман окутал весь мир, спрятав запахи, стерев краски, заглушив звуки и оставив лишь глаза: вопреки воле разума они неотрывно смотрели на воплощенный кошмар.

Незнакомка в первое мгновение показалась безглазой – лишь два кровавых провала посреди угловатого вытянутого лица. Кровь тонкими струйками стекала из глазниц и капала на сутану. Не сразу, но Астейн все же поняла, что глаза у нее есть: красные, воспаленные, они почти сливались с сочащейся из них кровью. Тонкие серые губы, иссохшие и покрытые язвами, дрогнули, обнажая гнилые обломанные зубы.

Черный провал рта вдруг широко распахнулся, и трапезная наполнилась животным криком. Надрывный, рыдающий, он возносился к деревянным стропилам и обрушивался на сестер черной волной. Исполненный неземной боли плач затопил трапезную. Грудь готова была лопнуть от переполнившей Астейн тоски и отчаяния. И девушка рыдала, кричала и рвала на себе волосы вместе с этой окровавленной женщиной. Казалось ей, из глаз ее струятся такие же кровавые слезы, что и у страшной незнакомки. Не было более трапезной, исчезла обитель, да и сам остров растворился в горьком безбрежье. Осталась лишь скорбь, топкая и вязкая, словно смола или гнилое болото.

Крик все лился и лился бурной слезной рекой, и тогда Астейн поняла, что радость ничтожно мала, а тоска не имеет берегов.

Сестра Оск пришла в себя, но свернулась тугим калачиком на полу и безутешно плакала.

А потом появилось что-то светлое, будто нерушимая преграда выстроилась на пути скорбной реки. Незримые путы ослабели и пали. Маленькая женщина – матушка Лута – словно скала застыла на пути криков-рыданий. Губы ее шептали молитву, рождая нежное свечение. Вот уже вся настоятельница будто бы окуталась золотистым облаком. Света становилось все больше и больше. Пришла в себя матушка Талла. Встав рядом с Лутой, она тоже принялась молиться. Через мгновение золотистое облако окутало и ее. И вот уже пять монахинь сплетали слова молитвы в призрачный гобелен.

Крики незнакомки затихли. Издав злобное шипение, она резко развернулась и испуганной птицей вылетела из трапезной, едва не сорвав с петель тяжелые двери.

Матушка Лута, проявив несвойственную ей подвижность, быстро обогнула стол и выскочила следом, во влажный сумрак летнего вечера.

Астейн выбежала вместе с евуш и замерла при виде растерянного и подавленного лица настоятельницы.

– Банши, – пояснила матушка Лута, обращаясь к послушнице видимо оттого, что все прочие уже поняли, кем была незнакомка. – Банши удостоила нас визитом. Надеюсь, ее плачь был по мне.

– О чем вы говорите, матушка! – Талла всплеснула руками и, громче, чем то было необходимо в напоенной вечерними ароматами тишине, быстро проговорила: – завтра, еще до рассвета, мы принесем Предвечному Свету новые дары и станем молиться в два раза усерднее. Посланцы Тьмы просто хотят нас запугать!

– Талла, я не боюсь умереть. – Лута мягко улыбнулась. – Согласись, это будет справедливее, чем смерть иной из нас: я куда старше всех прочих.