Я проспал до часу дня. Потом мне надо было проконтролировать, нормально ли проходит дежурство моих комсомольцев на избирательных участках. После этого я отправился в Москву посмотреть новые станции метро, открытые в этот день. Поехал на автобусе до Киевского вокзала и спустился к новой станции «Киевская кольцевая». В зале толпы народу ходили по кругу как в картинной галерее, рассматривая мозаичные панно на темы украинской истории. Этот был год, когда отмечалось 300-летие воссоединения Украины с Россией. Основные торжества состоялись позже, в мае. Но уже в феврале, по инициативе Хрущева, был издан указ о передаче Крыма Украине, чему в то время, конечно, никто не придал никакого значения. А этим мозаичным панно предстояла нелегкая судьба. На многих из них был изображен Сталин и его соратники. И по мере борьбы с культом личности Сталина его фигура исчезала с некоторых панно, пока совсем не исчезла. Так что сейчас Киевская Кольцевая выглядит совсем не так, какой я ее увидел 14 марта 1954 года. На станции я встретил своих однокурсников. Поехали с ними смотреть другую открывшуюся станцию – «Краснопресненскую». Там, так же как на «Киевской», на столике лежала книга отзывов, к которой стояла очередь. Я тоже подошел. Один паренек записал: «Наше метро лучше заграничного!» Сидящая у столика дежурная засмеялась: «А ты видел?» «Знаю!» – сердито отозвался паренек. Я тоже счел своим долгом что-то записать. Потом мы с ребятами проехали по кольцу. Ведь оно только сейчас, с открытием новых станций, замкнулось. Вернулись в университет. Там продолжался праздник. Я сходил в кино, посмотрел старый фильм «Комсомольск». Купил «Вечерку» и порадовался, что там фотография нашего избирательного участка в фойе Актового зала. Вечером в дневнике, описывая впечатления этого дня, в заключение записал: «Настроение выше приподнятого! Надо еще учить матанализ и марксизм. И потанцевать еще надо. Сейчас везде танцуют: и в клубе, и на втором этаже, и у нас в гостиной. Постараюсь успеть».

Записей в дневнике за весь первый курс очень мало. Часто повторяются слова «записывать решительно некогда». Три дня подряд начало записей обрываются с пояснением на следующий день: «Вчера не смог записать, стал клевать носом». По старой привычке на первом месте оставались комсомольские дела. Я проводил заседания бюро, собрания актива. Прошел хороший потоковый вечер с концертом. У нас обнаружились две девочки с очень хорошими голосами, которые позднее несколько раз побеждали на факультетских смотрах самодеятельности. А одна наша группа поставила отрывки из новой сатирической пьесы «Не называя фамилий», которая тогда шла во многих театрах, но потом была, кажется, снята с репертуара по указанию Фурцевой. Не успела закончиться избирательная кампания, как надо было направлять народ на репетиции первомайского физкультурного парада. Репетиции проходили в течение почти всего апреля.

На первомайскую демонстрацию мы отправились вместе с Дитером. Там он от меня отделился и присоединился к группе немцев из МГУ, которые тоже шли в составе университетской колонны. На этот раз наша колонна прошла по Красной площади довольно близко к мавзолею, и у меня в дневнике записано, что я хорошо разглядел Маленкова, Ворошилова, Хрущева и Булганина. Погуляв по центру, мы вернулись на Ленинские горы. Там на площади перед главным зданием шел концерт. Я дождался вечернего салюта и отправился домой в Братцево. Вместе с первыми залпами салюта включились авиационные прожекторы, осветившие звезду на шпиле МГУ, а высоко в небе над Москвой прожекторы осветили большие портреты Ленина и Сталина. На следующий день мы всей семьей поехали в центр посмотреть вечернюю праздничную Москву. Как обычно в эти годы, наиболее ярко было разукрашено здание Центрального телеграфа на улице Горького. Там были выставлены виды будущей Москвы, в частности изображено, как будет выглядеть район вокруг университета. Ведь тогда здания МГУ на Ленинских горах образовывали островок среди пустырей, снесенных деревень и домов для строителей в районе Раменок, включая остатки одного из уже закрытых к тому времени лагерей для строителей из числа заключенных. Сохранилась только Троицкая церковь села Воробьево у самой балюстрады смотровой площадки. На ограде этой церкви когда-то шутники вывесили табличку с объявлением «Только для преподавательского состава».

В мае комсомольских дел стало немного меньше, и у меня появилась возможность чуть больше времени уделить занятиям и начавшимся зачетам. Занимались мы часто вместе с Дитером и с Борисом Панеяхом. В начале мая мы втроем попали на заключительную партию матча Ботвинник – Смыслов в Концертном зале им. Чайковского. Ботвинник отстаивал звание чемпиона мира по шахматам, и для сохранения звания ему в этой партии достаточна была ничья. Мы с трудом достали билеты. Когда зашли, Ботвинник ходил по сцене, Смыслов думал над очередным ходом. Посидев в зале, мы вышли в фойе, где гроссмейстер Бондаревский анализировали партию. В это время из зала послышались громкие аплодисменты. Все ринулись в зал. Оказалось, Ботвинник со Смысловым согласились на ничью. Тем самым матч закончился, и Ботвинник остался чемпионом. Долго гремела овация. Кричали ура Ботвиннику, Смыслову и даже судье матча.

Дитер уже знал, что его отца скоро отпустят в Германию, в ГДР, так что это были для Дитера последние месяцы в Москве. Он собирался продолжить учебу в Германии. Мы с ним много гуляли по Москве. В это время, в конце мая, она была украшена к празднованию 300-летия воссоединения Украины с Россией. Прошлись по центру, по Красной площади. Потом сели на водный трамвайчик, доехали до Ленинских гор. Хотели сойти на берег, но увидели стоявшую на пристани компанию наших однокурсников. Они нам машут, чтобы мы не слезали. Мы остались и поехали с ними дальше в сторону Устьинского моста. Ехали очень весело, пели. Уже темнело, и рулевой развлекал нас, выхватывая сигнальным фонарем целующихся парочек, укрывшихся в Нескучном саду.

Прошли экзамены. У меня все прошло благополучно. Особенно я гордился пятеркой на экзамене по алгебре, который я сдавал часов шесть. На мехмате и тогда, и в какой-то степени до сих пор, распространен этот стиль приема устного экзамена, при котором экзаменатор, быстро прослушав ответы на вопросы билета, основное внимание уделяет дополнительным вопросам, в основном в виде задачек. При этом экзаменуется сразу несколько человек, и экзаменатор поочередно подходит к ним и смотрит, как они справляются с задачами, постепенно повышая или понижая планку, в зависимости от хода экзамена. Конечно, 6 часов – это уже специфика моего сравнительно молодого добросовестного экзаменатора Анатолия Илларионовича Ширшова, но устный экзамен в 2—3 часа – обычное дело на мехмате. Ширшов был учеником Куроша. Он только недавно окончил аспирантуру. Это был член партии, бывший фронтовик, довольно симпатичный скромный человек. Мы с ним были знакомы по партийным делам. И эти 6 часов моего экзамена не были проявлением какого-то садизма с его стороны. Он мне скорей симпатизировал и поэтому давал мне время добить задачки, которые у меня не сразу получались. С одной задачкой я провозился около часа и помню, что я как-то себя взбадривал, внушал себе, что я не имею права сдаваться, обязан дожать задачку. И в конце концов решил ее не алгебраическим методом, а используя анализ. Мне свое решение очень нравилось, но, скорей всего, это был не тот метод, который имел в виду Ширшов. И он дал мне еще несколько задач.

После этого экзамена Дитер позвал меня на промышленную выставку ГДР в Парке Горького. При выставке был пивной павильон, где мы попили немецкого пива в компании с другими немцами, с которыми Дитер познакомился. Тут, кстати, меня вдруг узнал и подошел ко мне Владик Азаренков, бывший мамин волосовский ученик. Он рассказал мне, что был в этом году в Волосове на вечере встречи выпускников.

После окончания всех экзаменов мы попрощались с Дитером. Даже мои мама с папой, которые были с Дитером знакомы, приехали ко мне, и мы устроили в моей комнате прощальный ужин. Я подарил Дитеру на прощанье томик Маяковского. Он мне тоже что-то подарил и, кроме того, оставил мне несколько немецких книжек, среди которых была «История ВКП (б)» на немецком языке. Мы с ним около года переписывались, но потом переписка как-то заглохла. Я, грешным делом, подумал, что он перебрался в Западную Германию. Ведь тогда еще не было Берлинской стены. Но оказалось, что он всю жизнь прожил в Дрездене, там работал в университете. И когда мы с ним встретились в Германии через 63 года после расставания в Москве (я его нашел благодаря его книге, о которой уже упоминал), первое, что он мне показал в своем кабинете, был мой томик Маяковского.

После экзаменов я еще оставался в общежитии, потому что предстояла поездка бригады с нашего потока в подмосковный колхоз. Самым запомнившимся интересным событием этих дней было ночное катание на лодках по Москве-реке. Тогда такое разрешалось. Римма Павлова из нашей группы собрала небольшую компанию своих друзей на свой день рождения. Многие ее подруги считали или хотели считать, что мы с Риммой пара. Я уже писал, что мы с ней познакомились в первый день заселения в общежитие. Потом я сделал ее комсоргом нашей группы. Мы симпатизировали друг другу, у нас всегда были очень дружеские отношения. Но дальше этого дело не пошло. Римма была приветливая, но в то же время очень «правильная» девушка из провинции, и я, видимо, чувствовал, что тут следующий шаг к более близким отношениям может быть только всерьез. А к этому я почему-то не был готов. Подругой Риммы и ее соседкой по общежитию была миниатюрная Надя Оревкова. При ней был нежно ее опекавший Володя Лин. Гости сначала собирались в Надиной комнате, где Володя ставил на проигрыватель пластинки с чем-то серьезным. Потом перешли в комнату Риммы. Всего нас было человек восемь. Ближе к полуночи отправились гулять к Москве-реке и решили взять лодки. Видимо, тогда лодочная станция была у самых Ленинских гор. Мы взяли три лодки и направились в сторону Крымского моста. Это был, пожалуй, мой первый опыт длительной гребли. Сначала моя лодка двигалась по синусоиде, но постепенно стало получаться, и даже иногда удавалось обгонять другие лодки. Катались всю ночь. Ближе к рассвету пристали под мостом к каким-то столбам, торчащим из воды, и решили ждать восхода солнца. В ожидании восхода немного потеоретизировали по поводу причины появления многочисленных пузырьков, поднимавшихся из воды. Наконец, появилось солнце, красное, необычно большое. Дождались, пока весь диск не взойдет, и поплыли обратно. Вернулись домой около шести утра, но поспать толком не пришлось, так как на следующий день был какой-то воскресник около университета.

А 30 июня, в последний день перед поездкой в колхоз, в нашем Доме культуры на Ленинских горах с 11 утра началась встреча с писателями. Я должен был пойти на заседание факультетского бюро, поэтому я сначала зашел на эту встречу ненадолго. Встреча началась с доклада Алексея Суркова, тогдашнего первого секретаря Союза писателей СССР. Приехали также Константин Симонов, Борис Полевой и еще несколько человек. Я немного послушал Суркова, но мне надо было уходить на бюро. Потом я вернулся. Оказалось, что приезд писателей был связан с тем, что у нас на мехмате на третьем курсе прошло собрание, где студенты обсудили статью Померанцева «Об искренности в литературе», опубликованную недавно в «Новом мире». Было составлено и подписано большой группой студентов письмо в поддержку Померанцева, статья которого в это время подверглась критике в «Правде» и в других газетах. Одним из главных инициаторов обсуждения и написания письма был наш третьекурсник с отделения астрономии Кронид Любарский. Обсуждение на мехмате, кажется, прошло вслед за таким же обсуждением у филологов. Я обо всем этом, в том числе и о статье Померанцева, узнал только на этой встрече с писателями. Когда я вернулся с заседания бюро, шло обсуждение доклада Суркова и как раз выступал Любарский. Выступал горячо и немного сумбурно. Мне он совсем не понравился. В дневнике я обозвал его самовлюбленным нахалом. Его резкой критики в адрес советской литературы я тогда принять, конечно, не мог. А Сурков, который еще раз выступил в конце обсуждения, наоборот, понравился. Я записал, что он сказал много интересного об «Оттепели» Эренбурга, о «Временах года» Веры Пановой, о Зощенко. В общем, мне, воспитанному на пафосных статьях «Литературной газеты» тех лет, были в это время чужды и даже враждебны все попытки поставить под сомнение высокие воспитательные цели советской литературы и принципы социалистического реализма. И мне было обидно, когда я видел, что явно неглупые люди не понимают величия тех идеалов, воплощению которых в жизнь должна быть посвящена вся энергия советских людей, в том числе и писателей. Кронида Любарского я еще раз упомяну, когда буду писать о бурных событиях на мехмате в 1956 году, связанных с выпуском стенгазеты «Литературный бюллетень», но к тому времени он уже закончит факультет. Позднее он станет известным диссидентом, проведет пять лет в советских лагерях, потом окажется в вынужденной эмиграции, в девяностые годы вернется в Россию и будет даже участвовать в работе комиссии по выработке конституции 1993 года.

Саму статью Померанцева, которая позднее стала рассматриваться как первый росток послесталинской оттепели в литературе, я в то время, кажется, так и не прочитал и, вообще, не сразу заметил ту особую роль, которую в литературе стал играть журнал «Новый мир» Твардовского. Впрочем, Твардовского как раз в связи со статьей Померанцева и с другими «идейно порочными» публикациями решением ЦК КПСС летом 1954 года от руководства журналом отстранили, заменив Константином Симоновым. И золотые годы «Нового мира» начнутся позднее, с возвращения Твардовского в журнал в 1958 году. А «Оттепель» Эренбурга я вскоре прочитал во время поездки нашей студенческой бригады в колхоз. У меня в дневнике записано, что во время какого-то перерыва в работе я читал своей бригаде «Оттепель» вслух. Конечно, никто в то время не подозревал, что название этой повести даст имя целой эпохе в жизни Советского Союза. Мне эта повесть не очень понравилась. У себя в дневнике я записал: «Не понравился Сабуров, выставленный как идеал. Это же „чистое“ искусство. Уже дома прочитал в „Литературке“ статью Симонова о повести. Согласен с ним». Ясно, что Симонов тогда оценивал повесть, стараясь выразить официальную точку зрения на задачи искусства, и именно поэтому я с ним был согласен. Но вообще-то и позднее многие критики, вполне свободные от идеологических шор, соглашались с тем, что повесть сама по себе, если отвлечься от символики, ничего выдающегося собой не представляет. Как сказал Дмитрий Быков, «от этой повести Эренбурга ничего, кроме названия, в литературе не осталось», хотя Быков и счел нужным в своем цикле лекций о ста книгах русской литературы 20-го века посвятить ей как феномену оттепельной литературы отдельную лекцию. Я в первые годы учебы в университете не так внимательно, как в школе, следил за современной советской литературой. В это время о многих новинках я узнавал от мамы, она мне привозила «Времена года» Пановой и другие номера «Нового мира». По-видимому, она немного раньше меня оценила появление новых произведений с более живыми героями, которые были наделены правдивыми чувствами и сталкивались с подлинными жизненными проблемами.