Глава 5

«Здравствуйте, Ю!

Не знаю, как у Вас, а у меня день с самого утра задался. Хотите – спросите, чем задался. Но лучше не спрашивайте – я и сам не знаю ответ. Просто мне как-то по-иному – теплее и задумчивее – стало смотреть в окно, ведь где-то там далеко живёт человек, который хочет знать от меня, обычного Юрки, мою правду о море. Море – вся моя жизнь. Вы думали – любовь? Тоже да. Порой.

Вот вам письмо о моей первой встрече с ним.

Простите, я немного волнуюсь.

1

После первого курса училища нас, четырнадцать человек, разных во всём, кроме любви к морю и, пожалуй, размеров одежды, определили на месяц практики на одну из северных баз.

На пропускном пункте нам обрадовались и сказали, что давно уже ждут с нетерпением. Мы обрадовались, что нам обрадовались. А командир пошёл в штаб уточнять, на какой именно корабль нас отправить.

– Всем подождать в курилке. Минут двадцать. Я быстро, – показал наш командир Борисыч на круглую беседку.

Мы расселись-разлеглись – устали. Тогда мы ещё не знали, что увидим командира лишь в самом конце практики, через много дней. Курили, рассматривая военно-морскую жизнь, для которой нас готовили. А мы считали, что уже почти к ней готовы.

Мимо проходили унылые матросские строи, ведомые унылыми же офицерами. На нас смотрели, не улыбаясь, – так смотрят на огромный валун посреди центральной площади, заготовленный для памятника. Пока работа не начата – понять, зачем валун на площади, трудно. «Хотя если его тут поставили, – наверное, думают прохожие, – значит, так нужно». Нас особо не рассматривали – отворачивались.

Ближе к пирсам один офицер громко объяснял тощему матросу различия половых органов мужчин и женщин. Язык был богат и сочен, мы такого мата ещё не слышали. Матрос глупо молчал и улыбался, тогда ему рассказали о его матери и удивились, почему тот до сих пор этого не знал. Мы хором поставили офицеру зачёт, хотя матросскую маму было жаль.

Между тем с тех пор как командир ушёл на двадцать минут, прошло уже часа два с половиной. Закурили по восьмой, по привычке подавив желудочные спазмы своеобразным ароматом питерской «Стрелы».

После тринадцатой выкуренной послали старшину взвода Ваньку на поиски без вести пропавшего командира. Тот долго упирался, уговаривал нас не посылать его, потому что где ж его, командира, там искать в этом штабе.

Но что делать, ведь Ванька был старшим из нас, а за эти пять длинных часов нас уже всё достало в радиусе километра от беседки. Ваня сдался. Мы грустно и долго смотрели вслед удаляющемуся старшине, пока его спину не скрыли от нас сумерки и туман.

Темнота так и не опустилась, не накрыла – там, где мы находились, в это время был полярный день, – и вечер обозначился лишь тишиной, малолюдностью и застывшими сумерками.

Поиграли в футбол найденной консервной банкой. Увлеклись и не заметили возникшую за нашими спинами заинтересованную фигуру. Фигура обозначила своё присутствие громким рыком и оказалась капитаном первого ранга. Как очень быстро выяснилось, фигура принадлежала большому местному начальнику.

Дорогая Ю, я не буду пересказывать вам в точности всё, что мы о себе услышали. Эти сведения из анатомии несовершенных людей и камасутры для животных вполне могут оказаться для вас малоценными. Смысл его вопросов к нам, если отбросить детали, о которых я сказал выше, сводился к тому, что начальнику не совсем понятно, кто мы, зачем сюда приехали и кто нас родил. Последнее его интересовало сильнее всего.

После того как нам наконец дали ответить и даже немного послушали, нам приказали навести флотский порядок, а именно – ходить строем и петь песни.

Капитан первого ранга ушёл, припугнув нас тем, что ему из окон всё будет видно, мы напугались и стали ходить строем вокруг беседки. Пока ходили, исполнили все известные нам песни хором, потом каждый пел, что хотел, потом ходили молча.

Часа через полтора Игорь, командир первого отделения, которого назначили главным из нас, остановился и громко выразил неудовольствие происходящим, послав его в женское интимное место. Потом закурил и послал в мужское не менее интимное место командира с Ванькой. Мы остановились, тоже закурили, и послали туда же нашу жизнь. Было грустно.

Кто-то расчехлил гитару – какое море без гитары? – и мы запели песни революционных матросов. Из окон казарм и штаба стали выглядывать офицеры. Мы заорали ещё сильнее. Вдруг кто-то сжалится и посадит нас на гауптвахту? Хорошо бы. Но этого не случилось – пришёл Ванька и сказал, что всё уже нормально и нам надо идти на корабль. Куда мы почти побежали, наперебой рассказывая Ваньке, что с нами случилось, а тот почти нас не слушал, грустно подсчитывая вслух, сколько раз его в штабе называли нехорошими словами, пока он искал командира.

У корабельного трапа нас остановил старший лейтенант с пистолетом. Ванька передал сопроводительные документы. Тот долго вертел бумаги перед лицом, подойдя к прожектору, морщил лоб, напряжённо соображая. Результат умственной работы оказался нулевым, и офицер по связи связался с дежурным по кораблю. Связь отвечала кваканьем, шипением и треском. Как они по такой связи друг друга понимали, осталось для нас неразгаданной тайной.

Когда диалог закончился, старлей сказал: “Ща, пацаны”. Что значит это «ща», мы не поняли, но нас это, почему-то, обнадёжило. Ждали не долго, сигареты три. За это время старлей нам поведал о героическом корабле, на который нам повезло на время попасть, о не менее героическом экипаже. Потом спросил, в какое мы направлены подразделение, а узнав, что мы механики, почему-то замолчал. Молчал до тех пор, пока за нами не пришёл заспанный, злой капитан-лейтенант.

Тот долго вёл нас по бесконечным коридорам и трапам, терял, находил, материл и снова вёл, пока наконец не привёл в кубрик. Объяснил, что жить мы будем здесь, указал направление к ближайшему гальюну, схематично пояснил, где будем кушать, а вернее, “принимать писчу”. Всё сказал и мгновенно исчез.

Мы зашли в кубрик, где-то слева за переборкой нащупали выключатель. Врубили фазу. И увидели себя – прямо напротив было высокое зеркало на тумбочке. Справа и слева – коечки в два яруса. На них накиданы матрасы, обшитые тёмно-коричневым дерматином в дырках и порезах, из которых выглядывал грязно-жёлтый поролон. На флоте коечки называют “шконками” – мы поняли теперь почему.

Я молча двинулся в дальний левый угол кубрика, кинул на дерматин свой вещмешок и упал сверху. Раздеться не успел.

С утра следующего дня нас долго будил взъерошенный лейтенант, то умоляя, то срываясь на писк, пытаясь достучаться до сознания, засыпал нас уставными терминами и соответственными угрозами. Язык устава был нам ясен, но с утра не особенно уважаем. Мы сделали вид, что вняли, а лейтенант, сказав, что механик уже ждёт нас в ПЭЖе (Пост энергетики и живучести), убежал довольный с ехидным видом.

Мы переоделись в робы, с трудом отыскали гальюн, сделали все дела и, конечно – а как же, с утра ведь, – долго курили. Через двадцать минут Ваня заметил, что уже хватит курить, а когда мы ему предложили показать нам дорогу в тот самый ПЭЖ, он длинно посмотрел в проём за трапом, послушал гудение железа, а вслух сказал только: курим дальше. Мы молча курили ещё десять минут. Кто-то предложил всё же пойти, куда укажет сердце, авось добрые люди нам подскажут, где этот самый ПЭЖ.

Ю, вы не поверите, мы ходили взад и вперёд между вентиляторами и трубопроводами полчаса или час, но не увидели ни одного человека. Мы заглядывали вниз и кричали туда: “У-у!” – но слышали лишь эхо. Нам опять уже хотелось курить, но вдруг откуда-то снизу вынырнул тот самый чумной лейтенант, обозвал нас… ммм… гулящими женщинами и увёл на два трапа вниз. Под его заботливым руководством мы прибыли в большое помещение с пультами и мигающими лампочками. За самым большим пультом возлежал усатый мужик в чёрной робе. Он спал, и мы ему были неинтересны.

Тут затрещала связь и загорелась лампочка на пульте. Мужик, не открывая глаз, ткнул в кнопку и прошелестел губами. Из пульта послышался писк, затем визг – кто-то был сильно недоволен. Мужик вытянул левую руку с переговорным устройством – так называемый «банан» – в нашу сторону, и мы сообразили, что и визг, и смысл речи обращены к нам. Попытались прислушаться, морщили лбы, но ловили лишь окончания фраз, поражаясь их идентичности и незатейливости. Погрустнели – очевидно, нам были не очень рады.

– Простите, а что он сказал? – всё ещё надеясь на чудо, задали мы вопрос примятому пультом усатому лицу.

Лицо, не открывая глаз, сказало, что мы всё поймём очень скоро, после чего издало звук, близкий к храпу. Мы догадались, что больше лицо нам ничего не скажет, и приготовились к плохому.

Плохое, в виде стремительного человека огромных размеров с плечами борца, приключилось очень скоро, минут через тридцать. К этому времени вахтенный мужик уже был в боевой позиции. Он кричал кому-то по связи, прикрыв покорёженную шрамами сна щёку правым плечом, и быстро записывал что-то в журнале.

Никто бы не мог даже подумать, что ещё минуту назад этот человек спал мертвецким сном, а датчик кренометра на пульте был запузырен его сонными слюнями, – сейчас стекло датчика выглядело зеркально чистым. Но механик, видимо, что-то заподозрил, так как закричал на мужика вопросительно и, получив невнятный ответ, послал того на… ммм… половой член и дал пять минут на исполнение. Потом большой человек медленно повернулся к нам, и мы замерли.

Милая Ю, этот мужчина оказался моим первым морским учителем: то, что нам объясняли целый год в училище, он справедливо посоветовал пристроить у себя сзади, потому что всё это, по его словам, напоминало балет, а тут, на железе, всё серьёзно.

Сначала механик ласково поинтересовался, на кой черт, по нашему мнению, мы тут находимся. Услышав от одного из нас о выполнении боевой задачи, долго ругался матом, а потом объяснил, что главная и единственная наша задача – соблюдать технику безопасности. А ещё сказал, что если мы не будем выполнять требований этой техники и при этом поимеем наглость остаться в живых, то он нас будет иметь безо всякого стеснения, грубо, цинично и долго. И поскольку эта техника, по его словам, важностью превосходит технику секса, то он лично перечислил все пункты, правда, их оказался только один, но очень важный: не совать выступающие части тела – механик перечислил, какие именно, ничего не упустив, – туда, куда пёс отказался бы совать даже свой бестолковый нарост. Мы выслушали его внимательно и расписались в журнале.

Затем механик приступил к практической отработке полученных знаний. Из четырнадцати человек он выбрал меня и предложил взять в руки торчащую под щитом оголённую жилу. Я уже почти коснулся её, но механик меня остановил и назвал нехорошим словом, потому что я внимал полчаса про технику безопасности не ухом, а задом, как он сказал. Потому что никто не может приказать нарушить технику безопасности. А вернее, приказать-то может, но слушать его нельзя.

И тут, дорогая Ю, я на всю оставшуюся жизнь понял великое значение техники безопасности. Я понял, что она главнее всех: и механика, и командира, и даже важнее президента СССР товарища Горбачёва М. С. и его начальников. И хотя непонятно, какие могут быть начальники у президента, но всё равно главнее их.