Потом механику стало интересно, как мы устроились. Мы осторожно поведали ему что, в общем-то, проблем никаких особых нет. И корабль замечательный, и приняли нас радушно и уважительно. И кубрик у нас уютный, и даже про отсутствие – хрен с ним – белья промолчали. Но имеется одна не очень большая проблемка. И мы бы по таким пустякам беспокоить его не стали, но уж больно жрать охота. В общем, ничего существенного, только не ели мы ничего уже сутки. Механик сказал нам: “Так-так”, а “банану” и тому, кто в нём сейчас жил, сообщил, как он сильно ненавидит его и всех его родственников. После чего механик жестом показал, что мы пока свободны и всё у нас будет в порядке, мы можем не переживать ни о чём, а если надо, он нас вызовет. Такой жест. Одной рукой.

Мы добрались до кубрика, и тотчас туда влетел крупнощёкий мужик в белом халате – в жирных, пахнущих едой разводах, – взял двоих из нас и удалился, оставив от себя только вкусный запах. Мы приготовились к большому пиру – мы же хорошо знали, как обильно и сытно кормят на флоте.

Скоро принесли и обед в двух лагунах с первым и вторым, ещё был чайник и булка хлеба. Первый, большой лагун на треть заполнили жидкостью, настолько прозрачной, что было заметно, что там в ней плавает. А в ней, признаться, ничего толком и не было. Мясо отсутствовало вовсе. Плавали несколько листьев капусты и немного картофелин. Саму жидкость чуть подкрасили красным, наверное, это задумывалось как борщ. В кастрюльке же меньшей, размерами как раз такой, как нам в училище давали на четверых, была пшенная каша, тоже без мяса. Хотя на него был намёк в виде тёмно-коричневой подливы.

Я был одним из немногих, кто отважился попробовать “борщ”. С меня хватило трёх ложек – борщ сильно отдавал обычной водой из-под крана. Второе разделили, как смогли, по-братски. Запили всё это жидкостью из чайника под кодовым названием “компот”, в котором из компотного не было ничего, и заели имеющимся хлебом, посыпав его крупной солью. Не густо, но через несколько дней мы были рады и этой пище, поскольку другой для нас не нашлось.

Следующие три дня мы прожили в кубрике, занимались кто чем, разбавляя досуг дневным, вечерним, ночным и утренним сном, походами в гальюн для гигиены и ритуального курения.

Вот с сигаретами, Ю, проблем у нас не было никогда – выменивали у матросов на якорьки с нашей формы. Те были рады. Мы тоже. И никто из начальства о нас не вспоминал, никому мы были не нужны.

На четвертый день мы устали и предприняли попытку выйти в город или на базу – ну или просто спуститься с трапа. Но дежурный на трапе доходчиво объяснил, что никуда не выпустит, потому что нам нельзя покидать корабль, так как у нас нет увольнительных документов, а их никто не даст. Мы решительно не уходили. Дежурный сказал, что не понимает причин, нами двигавших, ведь у нас и так всё есть для хорошей жизни. Мы опять промолчали и не ушли. Тогда офицер назвал нас нехорошим словом и предупредил, что расскажет об этом механику. Мы вернулись в кубрик. Ни одна душа не вспоминала о нас ещё три дня.

Вечером третьего дня узнали от почти родных матросов, что на завтра запланирован выход в море. Мы радовались и, беззлобно ругаясь, составили график смотрения на море в иллюминаторы.

Милая Ю, мы не спали всю ночь, мечтали и грезили, и каждый, прикрывая глаза, видел себя отважным моряком. Я тоже. Сбывались пацанские мечты о далёком и волнующем.

Море, Ю, море, наше море намечалось на завтра. Я был рад, что родился восемнадцать лет назад, прожил их в ожидании главного и вот – ура, дождался!

2

Предрассветную дрёму порвал на тряпки топот сотни ног. Звонки, смысла которых мы ещё не понимали, грозные крики дежурного по корабельной трансляции, отрывистые команды – корабль, этот огромный кусок умного железа, готовился к выходу.

Скоро нас закачало чуть сильнее – отдали швартовы. Внизу загудело и завибрировало. Мы стали чаще бегать в гальюн, чтобы через имеющиеся там три круглых иллюминатора наблюдать, что происходит с кораблём. А он двигался – земляная коса стала менять угол по направлению к нам, вот уже она вытянулась параллельно корпусу корабля и продолжала двигаться. В иллюминаторы мы видели, как коса закончилась высоченным столбом с окошками наверху.

“Маяк”, – подумал я. “Корабль с палубами и надстройками, с тремя восторженными рожами из кормовых иллюминаторов”, – наверное, подумал маяк.

Как только вышли из бухты, корабль – закачало сильнее – он начал проваливаться и резко подниматься. Я отошёл от иллюминатора и заметил, что в гальюне остался один. Грохочущая волна, ударившая в следующий момент в корабельный борт, окатила меня толстой струёй через открытый иллюминатор. Стало мокро, холодно и неуютно.

Солёная вода Баренцева моря плеснула мне ещё и в вечно открытый рот, навсегда отучив от этой глупой детской привычки. В правой руке торчал кусочек мокрой белой бумажки – остатки бывшей папиросы.

Как я оказался на своей шконке кверху пузом, помню смутно. Перед тем как провалиться в зыбкое забытьё, успел подумать, что мне не нравится вкус морской воды.

…

Вот уже который день мы лежали в одном и том же положении. Кто-то забывался тяжёлым сном, кто-то стонал. От долгого лежания болело всё тело, я пытался сидеть, но так оказалось ещё хуже. Бортовая качка, килевая. Шконка подо мной проваливалась в бездну, я летел за ней, быстро догонял. А потом она своим жёстким матрасом давила мне в спину. Я валился на бок, не в силах стонать, и снова скатывался вниз. Внутренности рвались в сторону, противоположную движению тела.

Дорогая Ю, простите мне низкую анатомию, но я боялся даже пукнуть, полагая, что от напряжения меня стошнит, не в силах понять, что тошнить мне давно уже нечем.

За едой продолжал ходить лишь один из нас, на него качка не действовала. Он же эту еду и усваивал, а потом одиноко пел жалобные песни. Это нравилось не всем, но послать его подальше ни у кого сил не было.

Трое из нас постоянно рыгали, уделав почти всю палубу и половину зеркала. В кубрике стояла жуткая вонь, но это никого не волновало. Пару раз за весь поход, боясь поскользнуться на блевотине, подходил к столу и я. Отломив кусочек хлеба, глотал, но он не падал в желудок, а норовил выскочить обратно. Тогда я шёл к своей койке, ложился на спину, и хлеб медленно доезжал до места назначения. Желудок радовался, что ему дали хоть что-то, и я знал, что нельзя менять положение тела часа полтора-два, чтобы его, желудок, не пугать, иначе он грозил напугать меня.

Никто не знал, сколько прошло времени. В какой-то день нас долго трясли, объясняя что-то важное, что-то, судя по лицу трясущего, крайне важное. Из всего этого мы поняли только то, что нам нужно идти в ПЭЖ к механику, а он долго ждать не любит, мы это уже знали.

Держась за бортовые переборки, мы двинулись вслед за тем мужиком, что тряс и объяснял важное. Кто-то не выдерживал и обливался жёлтой пеной, я удержался.

Механик сидел почему то в шинели и фуражке. В ПЭЖе качало меньше, чем у нас, от этого мне хотелось улыбаться.

Нас обозвали выспавшимися дебилами и рассказали о назначении имеющихся пультов. Мы согласно кивали головами и пытались делать вид, что понимаем. Потом нас просили задавать вопросы. И самый стойкий из нас, который ел, открыл уже рот, но получил такой силы удар между лопаток от позади стоящего, что я удивился, почему наш говорливый не умер. Не дождавшись вопросов, нам выдали уже известный жест, и мы ушли.

Опять заблёванный кубрик со спасительной-но-надоевшей коечкой. И опять вверх-вниз, влево-вправо, опять звериные рыки ребят и унылые песни.

* * *

– Курсантам выйти построиться на вертолётную площадку! – уже, наверное, раз пятый или шестой надрывался простуженный злой голос в корабельном динамике трансляции. Мы – вялы и безынициативны.

После того как динамик традиционно оскорбил наших матерей, его пнули, и он повис на одной нитке провода, вывалившись из гнезда, пискнул и навеки уснул.

Нас пятнадцать минут никто не трогал. Потом в кубрик влетел человек и ругался матом. Нам показалось, что нас не уважают, и мы, в свою очередь, этого человека тоже не уважили, несмотря на то что он представился помощником командира корабля. Мы проявили мужество – молчали и не шевелились.

Ваню мы уважали больше, и поэтому, когда он сказал: “Пошли!” – мы оделись и пошли на вертолётную площадку. Идти оказалось недалеко, она была наверху, прямо над нами. Весь экипаж, стоявший тут уже долго, смотрел на нас зло. Стоять – а как иначе назвать вертикальную позицию человека, я не знаю – было трудно, тем более что здесь, наверху, дул холодный ветер, который срывал верхушки волн и хлестал их ошмётками наши лица, а мы зубами держали ленточки бескозырок.

Кто-то главный, в чине капитана второго ранга, с красным лицом, стоя перед флагштоком, кричал в микрофон. Понять его было трудно – ветер рвал речь в клочки и раскидывал их в разные стороны. Из клочков речи, что долетали в нашу сторону, я сделал вывод, что он нами недоволен. Мои догадки подтверждались тем, что весь экипаж смеялся, глядя в нашу сторону.

Палуба в очередной раз ухнула вниз в серую бездну. Я едва успел ухватиться за спасительные леера. Того, кто стоял рядом со мной, скрутила судорога, и он с разворота оросил своим желудочным содержимым мою руку, ухватившуюся за леер, и ревущее море за ним.

Хорошо, что главный этого не видел, а то, наверное, послал бы нас вслед тому грёбаному содержимому. Вскоре стало ясно, что экипаж собрали не для того, чтобы смеяться над облёванным нами, – корабль проходил рядом с тем местом, где недавно погибла подводная лодка. По команде главного матросы принялись кидать в море венки, а экипаж, вместе с многострадальными нами, снял головные уборы.

Милая Ю, когда мы через пять дней вернулись на базу и нас почти не качало, я с трудом верил, что жив. Меня накормили вкусной пшёнкой друзья, имена которых я вспомнил почти сразу.

Мы были живы и счастливы. Понемногу приходили в себя, заставили тех, кто загадил кубрик, убирать всё. Те в ответ матерились, но убирали, и скоро у нас стало чисто и почти не пахло.

Потом мы обедали чем обычно – нам было вкусно.

А после обеда к нам пришёл помощник командира, тот самый, что нас материл и не уважал, пытаясь вытащить на вертолётную площадку. Помощник был злой и визжал – мы ходили строем до самого ужина, перед которым помощник сказал, что это только начало и наши матери сглупили, родив нас и обгадив тем самым белый свет, отчего тот перестал быть красивым. После ужина мы опять ходили до самого отбоя.

А на следующий день нам принесли четырнадцать яблок – день корабля, и всем должно было быть хорошо. Мы съели витамины, и нам стало хорошо – никто не трогал, а после обеда – причём в супе дополнительно плавало несколько кусочков мяса – вручили документы и сказали, что мы можем до вечерней поверки пойти в город.

Дорогая Ю, я хочу Вам одной признаться, повиниться. Об этом никто, кроме нас, не знает до сих пор. В увольнении мы обворовали первый попавшийся продуктовый магазин. Напихали под широкую форму всё, что попалось. Тогда не было видеокамер в магазинах, и нас не поймали.

Через час после начала увольнения мы уже сидели в кубрике и ели. И это был настоящий праздник. Потом – сытыми – орали морские песни, и жизнь казалась не такой уж плохой, а вполне нормальной и даже отличной.

На следующий день праздник закончился, и мы опять ходили строем. Помощник выглядел особенно злым, и мы ходили без перерыва до самого обеда, а потом до ужина, после которого нас снова построили и как обычно пересчитали.

Но строевых больше не было. Вы хотите знать, почему всё закончилось, Ю? Сейчас я вам расскажу.

После ужина наш главный музыкант встал в строй с гитарой – а этого делать нельзя, – и пока помощник хватал воздух, успевая в промежутках нас материть, музыкант на один из вопросов начальника в ответ озвучил свою фамилию. После чего помощник нас отпустил и глотал воздух уже у себя в каюте – музыкант оказался однофамильцем с одним известным адмиралом. И помощник не рискнул выяснять родственные связи нашего гитариста. Повезло, короче.

Через пару спокойных дней первая в жизни практика окончилась. Нам вручили документы на трапе и проводили, поблагодарив за службу.

За воротами КПП мы встретили ожидавшего нас командира, и вид его был не спортивен.

До Питера добрались без приключений.

Вот и вся история, дорогая Ю. Вы хотели слышать правду о море. Простите, но в истории этой любви нет, она случится у меня много позже. И всё же я надеюсь, что Вам понравится моя правда.

Искренне ваш, Юрий».