– Будьте здоровы, Тетямаша Николаевна, – уважительно сказал Забодалов. – Если хотите, продиктую самый эффективный способ лечения насморка. Поможет раз и навсегда. Надо намазать указательный и средний палец правой руки вазелином и как можно дальше засунуть в нос…

– Погоди, возьму, чем записать, – перебила его Тетямаша, видно ей понравилось серьезное и обстоятельное начало.

– …А указательный и средний палец левой руки, – продолжал Забодалов, – надо сунуть в розетку.

Все это произносилось совершенно серьезным тоном с учительской интонацией, используемой педагогами при чтении диктанта ученикам плохо успевающего класса.

– Ну ты… апчхи… совсем… апчхи…

– И не стоит меня благодарить. Помощь чихающему на все ближнему – святая обязанность каждого электрика, работающего в медицинском учреждении, – декламировал Забодалов театрально кланяясь и медленно пятясь к выходу. Он уже успел немного согреться, и тридцать пять шагов до подсобки не казались такими ужасными.

Рабочее место встретило его полумраком сорокаваттной лампочки в металлическом сетчатом абажуре, запахом пыли и старых картонных коробок. Кроме электрика, подсобкой никто не пользовался, поэтому все отвертки, лампочки, куски провода, кусачки и вся прочая электрическая чепуха валялась где попало, создавая видимость очень активного действа. Забодалов прикрыл за собой дверь, проверил, работает ли местный телефон, и уселся в старое стоматологическое кресло. Теперь можно было окончательно согреться и прикинуть, чем сегодня заняться. День представляет собой вместилище разных событий, происходящих между утренним открыванием глаз, и вечерним их закрыванием, и надо было расставить предполагаемые действия в логически обоснованную цепочку, где каждое звено имеет свое начало и обязательно завершение, подчинив все главному жизненному принципу: никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать послезавтра, и не берись за то, что не закончишь до вечера. Это началось с популярной передачи из далекого детства: черно-белый телевизор, из которого странный, похожий на клоуна профессор с маленькими сверлящими глазами рассказывал дошкольнику Забодалову про то, что есть существа, которые живут всего один день и успевают за это время родиться, вырасти, завести детей, состариться и умереть. В один день помещается целая жизнь! Это так поразило детское воображение Забодалова, что он стал превращать каждое утреннее пробуждение в маленькое рождение, а вечернее засыпание в маленькую смерть. Но безобидная на вид детская игра переросла со временем в большую проблему, которая, как считал Забодалов, делала абсурдным его существование в обычном человеческом измерении, потому что не давала браться за то, что не удастся закончить до вечера. Сильнее всего из-за этого страдало чтение – окончание большинства историй приходилось узнавать из случайных разговоров или из кино. Постоянные ситуации, когда уложиться в один день просто немыслимо, сначала нервировали и создавали массу бытовых трудностей: горы недочитанных книг, недоделанных шкафов, недоприбитых плинтусов и ворох более мелких недорешенных дел затрудняли передвижение по небольшой квартире и в один прекрасный момент все недоделанное и недочитанное просто было выброшено или роздано.

Активная жизненная позиция, долго формировавшаяся плакатами, лозунгами и различными видами собраний была отметена в сторону и на ее место пришла так нелюбимая руководителями всех мастей и калибров пассивная созерцательность.

Проблема была еще и в том, что если все-таки приходилось перенести что-то на другой день, то продолжение начатого вчера всегда требовало огромных волевых усилий и почти всегда кончалось полным крахом. Именно это обстоятельство не позволило Забодалову применить свои неоспоримые интеллектуальные способности для получения хорошего образования и продвижения по карьерной лестнице. Когда стало понятно, что на том и на другом можно поставить крест, решение пришло само собой и превратило депрессивную и бесперспективную ситуацию в то, о чем Забодалов не жалел никогда в жизни. Он стал создавать свой мир, открывая собственные законы, причинно-следственные связи, физику, химию, историю, диктуя окружающему свою трактовку всех явлений и событий. Делалось все это шепотом или вообще молча и всегда очень ненавязчиво, поэтому мироздание и, в частности, окружающие Забодалова люди от его вселенского законотворчества почти не страдали. Вот и сейчас, развалившись в кресле, непризнанный творец вяло пытался определить причину существования хамского и негативного в людях, вспоминая противную тетку из трамвая и самокритично стыдя себя за издевательское по отношению к ней поведение. Одновременно шла вялая борьба с традиционно наступающей после оттаивания мозгов Сонливостью. Сонливость брала верх, и вот уже капля слюны выкатилась из угла открытого рта, и противно щекоча кожу подбородка, покатилась на рубашку. Вот уже и Лень, соратница и вдохновительница Сонливости, обняла за плечи и приставила пластилиновый пистолет к виску. Шевелиться нельзя. Можно только дышать. И спать.

Вялое дзыньканье вывело Забодалова из любимого состояния утреннего досыпания. Он нехотя открыл глаза, смахнул рукой ползущую по подбородку каплю, выдохнул, как перед рюмкой водки, и, не вставая с кресла, снял телефонную трубку.

– Извините, одну секундочку, только паяльник положу, – сказал бодро Забодалов, после чего снова закрыл глаза и стал вяло шевелить ногой валяющиеся на полу железяки, создавая шумовое подтверждение своей бурной деятельности.

Через две минуты он опять открыл глаза, подтолкнул со стола банку с шариками, которая со страшным грохотом упала на кафельный пол, громко сказал «ой» и поднес телефонную трубку к уху.

– Извините, – еще раз сказал Забодалов совершенно неизвиняющимся тоном намекая на то, что на том конце провода должно стать стыдно за то, что оторвали от дел такого занятого человека.

– Нет, это вы меня извините, Забодалов, это доктор Богданова.

Теперь стало стыдно Забодалову. Он вспомнил утренний талон на прием, который спас его от многих неприятностей. И вообще, с этой женщиной все было очень непросто.

– Ну что вы, что вы, – Забодалов попытался как можно быстрее выбраться из паутины взаимных извинений и перейти к делу, – моя обязанность бесперебойно снабжать электричеством всех сотрудников, а у вас оно, наверное, кончилось?

Шутка прозвучала глупо и неуместно, и настроение, без того невеселое, совсем скисло.

– А! – ударил себя по лбу Забодалов. – Я ведь еще на прошлой неделе обещал вам лампочку вставить. Сегодня обязательно к вам зайду и с удовольствием вставлю.

Повисла неуютная пауза, во время которой Забодалов мысленно проклинал многозначность велик-могучего русского языка и разные его сленговые интерпретации, которые могут из любой безобидной фразы сделать пошлый намек. Но, к счастью, Богданова совершенно спокойно ответила:

– Не беспокойтесь, Адам, лампочка сама собой исправилась и все работает нормально. Я хочу с вами поговорить, если можете, зайдите ко мне в кабинет после приема, часа в два, сможете?

– Сейчас, – сказал Забодалов, пытаясь сохранить спокойствие в голосе, – мне надо посмотреть заявки.

Он прикрыл ладонью трубку и постучал ею по голове. Затем тяжело вздохнул, пошелестел страницами старого журнала «Рыболов-спортсмен» и стараясь быть максимально сдержанным сказал:

– Да, конечно, после обеда обязательно зайду.

– До свидания. До встречи, – ответила Богданова и повесила трубку.

* * *

Суета закончилась. В подсобке снова наступила изначальная тишина, которую теперь не нарушало даже похрапывание Забодалова, все это время сидевшего в кресле. Только сейчас он сидел с открытыми глазами, и по лицу было видно, что тот, кому оно принадлежит, чем-то сильно озабочен. Все дело было, конечно, в предстоящем визите к Богдановой и в том, что она опять назвала его Адамом, а Забодалов ненавидел свое имя и всегда представлялся только по фамилии. Все знакомые легко принимали его каприз, то ли потому, что им нравилась фамилия Забодалов, то ли потому, что называть его Адамом или тем более Адамом Петровичем у них просто не поворачивался язык. Тот же, кто все-таки пытался использовать при общении имя и отчество, попадали под такой град издевательских замечаний, что либо сразу переходили на фамилию, либо просто обходили Забодалова стороной. Но когда Богданова впервые назвала его Адамом, он потерял дар речи и на мгновенье стал обожать свое имя. Она произнесла его так естественно и нежно, как будто делала это всю жизнь, каждый день, каждый час. Впервые Забодалову захотелось встать перед женщиной на колени, прижать ее ладони к своей небритой физиономии и стоять так до конца рабочего дня. Но когда вечная саркастическая улыбка уже сползла с лица, и он готов был протянуть к ней руки, с заоблачных высот забодаловского разума, недостижимых пока даже для него самого, слетели всегда мудрые и рассудительные, знающие все про все Голоса.

Помимо навязчивой игры в однодневно проживаемую жизнь, Голоса были второй серьезной странностью и проблемой Забодалова, которую он старательно скрывал от всех окружающих. Их было два. Тот, который появился первым, был явно постарше и говорил так, как будто он преподавал Закон Божий в приходской школе. Второй, помоложе, появился недавно и говорил как завсегдатай пивнухи под кодовым названием «Заветы Е. Б. Н.», куда часто наведывались все работники больницы. Со временем первый голос вещать почти перестал, а второй довольно активно вторгался в жизнь Забодалова.

Даже выбор места работы, повергший в шок всех родных и знакомых, был связан с тем, что, зная серьезность такой психической болячки, Забодалов хотел сам, никого не посвящая в свою тайну, выяснить как можно больше о самом заболевании и посмотреть на людей, им страдающих. А где это лучше всего сделать, не привлекая внимания, как не в психушке? И вот, проработав несколько лет в окружении совсем больных, не совсем больных, совсем не больных и почти здоровых, он понял, что либо он здоровее всех самых здоровых, включая психиатров, либо его случай единственный и неповторимый в мировой практике. К Голосам, а вернее даже к Голосу, который изредка приставал с умными советами, Забодалов стал относиться как к старому занудному соседу по коммуналке, а последнее время даже научился избавляться от назойливых нравоучений, быстро забивая голову решением какой-нибудь необычной задачи.

Но в тот момент, когда Богданова назвала его Адамом, он еще не умел убавлять звук, и Голос абсолютно железной логикой и многочисленными примерами из жизни задушил на корню так неожиданно и робко распускающий свой первый листок романтический порыв. Особенно подействовало на него упоминание старого приятеля, от которого после десяти лет совместной жизни ушла жена. На глазах у Забодалова красиво начавшаяся со слов о любви история со временем съехала на слова о хозяйстве, ремонте, регулярном питании, удовлетворенности в половой жизни, а кончилось все тем, что когда-то страстно влюбленная нашла себе заведующего хозяйством достойного размера и темперамента и радостно рассказывала всем о многочисленных недостатках своего когда-то возлюбленного, отделяя последнюю фалангу мизинца большим пальцем и смачно пропевая букву «у», говорила: «Таку-у-у-у-усенький». Голос во всех красках расписал эту ситуацию и предложил Забодалову представить доктора Богданову, бегающую по больнице и обсуждающую с медсестрами… И несмотря на то, что тогда за счет мобилизации остатков железной воли удалось вернуть дар речи и пролепетать какую-то чушь про срочный вызов для прочистки Главного Рубильника, Забодалов испытывал трепетное чувство всякий раз, когда встречал ее взгляд в коридоре или стоял рядом в лифте или в очереди в буфете. Он долго рылся в своей голове, пытаясь найти этому ощущению какое-нибудь соответствие в русском языке, но безрезультатно. Единственное, что приходило ему на ум, это почему-то ощущение океана. Всего один раз в жизни ему удалось добраться до этой стихии. Он простоял на обрывистом берегу целый день и, казалось, готов был стоять всю жизнь, но появился Голос и с патетической интонацией пропел, что пора уходить, что впереди слишком много важных дел. Каких именно, Забодалов не понял, но послушался и ушел, и больше никогда не возвращался к океану. Но это ощущение пребывания на краю океанской бесконечности появлялось всякий раз, когда Богданова оказывалась рядом. Она была океаном, и в океан можно было броситься. И утонуть. Но в океане утонуть не страшно. Утонуть страшно в луже или в болоте. И даже не страшно, а обидно. А в океане не обидно. Он вечен. Становясь частью океана, приобщаешься к вечности. Такое, мягко говоря, странное ощущение женщины Забодалов испытывал только по отношению к доктору Богдановой. С остальными все было банально и просто, разве что он всегда старался ограничивать роман одним днем, или одним свиданием, потому что безумно боялся выдать свои так тщательно скрываемые секреты. Но никогда раньше Голос, все время пытавшийся уберечь Забодалова от поспешных решений и необдуманных поступков, не вторгался в сферу отношений с женщинами, поэтому его появление при первой встрече с Богдановой, удивило и насторожило, а прочитанная при этом лекция о возможных последствиях попытки впервые в жизни по-настоящему влюбиться просто выбила Забодалова из колеи. Он полностью отказался от каких-либо шагов и действий, которые могли быть истолкованы как намеки на установление отношений или даже простое заигрывание.

И вот теперь она опять назвала его Адамом и пригласила к себе в кабинет, причем не официально, даже не пытаясь замаскироваться ввинчиванием какой-нибудь нестандартной лампочки. Забодалову раньше намекали, что она то замолкает невпопад при его появлении, то начинает слишком суетиться… Но все подобные разговоры Адам довольно резко пресекал, а когда терапевт Рейкин, долго и безрезультатно отплясывавший вокруг Богдановой, из ревности, а скорее из глупости сочинил идиотский стишок: «Скажи, Богданова Людмила, зачем ты лампочку разбила? Она молчит, не отвечает и об электрике мечтает», Забодалов позаимствовал у приятеля в зоопарке живого скунса и, подобрав ключи, посадил его на час в новую рейкинскую машину. После этого Рейкину стало не до стихотворчества, так как он все свое свободное время искал в машине сдохшую, по его мнению, мышь. При этом он так вонял смесью скунса и разных дезодорантов, что психи стали принимать его за своего и не хотели показывать язык и говорить «а-а-а-а».

* * *

Задумчивый Забодалов сидел в старом стоматологическом кресле и внимательно следил за тем, как секундная стрелка бесшумных электрических часов неумолимо нарезает минуты, оставшиеся на решение самого популярного вопроса всех исторических хит-парадов всех времен и народов: Что делать?