14. Государственный переворот

Звездный час.

Стефан Цвейг.

Рано утром был сбор войскам и били в барабаны. Гвардия сбегалась в мундирах старой формы к Казанскому собору.

В. В. Андреев.

Но Потемкин уговорил Бобарыкина свести его с заговорщиками. И через некоторое время вместе с ротмистром Хитрово настроил Конногвардейцев принять участие в готовившемся перевороте.

Государственный переворот – это нарушение присяги, это государственное преступление. На него можно решиться, хладнокровно преступив закон, в расчете на выгоды, или жертвуя собой ради фанатично исповедуемой идеи, или до одури напившись дармового вина в пьяной орущей толпе. Или просто по глупости.

Потемкин бросился в это рискованное и безнадежное предприятие не раздумывая и ни на что не надеясь, не по расчету, не с пьяного разгула, а потому что был влюблен. Потому что не видел смысла существования без нее – без Екатерины.

За эти несколько лет он так и не оправился от потрясения, которое испытал, увидев ее впервые. Весь мир для него теперь заключался в ней. И, конечно же, она должна царствовать. Царствовать, блистать и сиять на троне, править государством, властвовать над миром, так, как она властвовала над его сердцем, душой и разумом, даже не зная, не догадываясь об этом.

Он был влюблен до умопомрачения. Слухи и рассказы о ее распутстве никак не отвращали его от Екатерины. И не порочили ее. Наоборот, влекли, притягивали с еще большей силой.

Да, возможно, она не от мужа родила наследника престола – от Сержа Салтыкова или от Захара Чернышева – какое это имеет значение? Понятовский, Гришка Орлов, Алексей Орлов… Разве не того же хочет он, Потемкин, разве не от того же он, как завороженный, заколдованный, готов идти за ней куда угодно? Можно ли остановиться, когда уже сорвал с женского тела одежды? Пусть даже не руками, а только глазами… Точно так же ему не остановиться, когда он думает о ней, вспоминает ее синие глаза, ее легкий жест рукой…

И вот это началось. Потемкин весь день метался, не помня себя. Сначала, разгоряченные вином и призывами бить немцев, конногвардейцы забрали из дома командира полка свои знамена, а самого перепуганного принца Георга Гольштинского, слегка помяв, посадили под караул. Стоило немалых усилий удержать их, чтобы они не прикончили известного грубым обхождением с подчиненными полковника.

Потом эту пьяную ораву нужно было привести к Казанскому собору, где все приветствовали императрицу, вместе с наследником Павлом, уже объявленную самодержицей.

Екатерина выехала к войскам на белом скакуне. Потемкина охватил восторг, он вместе со всеми орал во всю глотку, потрясал оружием, а когда она, выхватив шпагу и увидев, что клинок без темляка, растерялась.

Потемкин бросился к ней и привязал к эфесу ее шпаги свой темляк. Отсутствие темляка считалось дурной приметой перед боем.

Екатерина одарила расторопного конногвардейца многообещающим взглядом и, взмахнув шпагой, двинула свое воинство вперед – на Петергоф, где находился низложенный император, еще не подозревавший о своем низложении.

Узнала ли Екатерина в конногвардейце, повязавшем на ее шпагу темляк, смущенного студента, когда-то представленного к малому двору? Конечно же нет, она и тогда не приметила его, молчаливого и растерявшегося в шумной и веселой беседе. Поэтому и не узнала и теперь. Но зато теперь запомнила, и уже больше никогда не забывала.

Гвардейцы, еще в казармах сорвавшие новые прусские мундиры, в которые их нарядил несообразительный император, и облачившиеся в припрятанные старые, елизаветинские, то есть еще петровские, легендарные зеленые – русские мундиры славных времен – нестройными колоннами отправились в поход, чтобы завершить успешно начатое дело. Все были пьяны, а Потемкин, не выпивший ни капли хмельного вина, казался пьянее всех.

Он отрезвел лишь на краткое мгновение, когда наступила пора убивать взятого под арест императора.

Весь карнавал переворота остается только карнавалом и больше ничем, пока надежно не отстранен от власти тот, кто обладал ею до переворота. Навсегда заточен в каземат, выслан за границу государства или зарыт в землю.

Из каземата узника можно освободить, из-за границы он вернется сам во главе наемных армий. Поэтому надежнее всего закапать его поглубже в землю. А для этого сначала нужно убить. Лишить жизни, дарованной ему неизвестно как и кем и отмеченной одной из звездочек, зажигающейся на ночном небосводе по звуку, раздавшемуся в какой-нибудь заброшенной, вросшей в землю баньке.

Пятеро гвардейцев Преображенского полка и один конногвардеец Потемкин должны были лишить жизни императора Петра III Федоровича и завершить переворот.

Это мог учинить Григорий Орлов, бесшабашный, отчаянный, способный под горячую руку на все. На это был способен Алексей Орлов – коварный, низменно-корыстный и расчетливый. Это могли сделать Пассек, Барятинский или Шванвич – бездумные буяны огромной физической силы, даже трезвые без стыда и совести, а пьяные, подобные зверю, идущему на запах крови.

И это не мог сделать Потемкин, однажды и навсегда очарованный музыкой мигающих в ночной глубине неба звездочек и носящий в глубине души затаенный трепет и ужас неразгаданности жизни и смерти, связанных тонкой нитью, ее так легко порвать какому-нибудь Орлову или Шванвичу, но она неприкосновенна для Потемкина.

Поняв, что сейчас произойдет убийство, явится в своем слепящем глаза и ум наряде смерть, Потемкин мгновенно протрезвел.

И увидел рваную рану на распухшей шее свергнутого императора, жалкое, хилое, скрюченное тело, запрокинутую голову и оскал раскрытого, как будто смеющегося, рта несчастного, нелепого немчуренка, волею судеб заброшенного в Россию, где пьяный безудержный гвардеец не помнит ни чина, ни титула, и не знает ни умысла, ни смысла.

15. Любовь покоряет сердце

Любовь и голод правят миром.

И. Ф. Шиллер.

Забота юности – любовь.

А. С. Пушкин.

Эту страшную, навсегда запавшую в душу и в память картинку Потемкин увидел словно издали, со стороны. А дальше опять все понеслось сном-наваждением и мысли о ней, Екатерине, пьянили беспробудно, и реальный мир расплывался миражами, плясал фантасмагорическими тенями и не имел никакого значения.

«Как скоро я тебя увидел, я мыслю только о тебе одной! Твои прекрасные глаза меня пленили, и я трепещу от желания сказать о своей любви! Любовь покоряет сердце и вместе с цветами заковывает его цепями. О Боже! Какая мука любить ту, которой я не смею об этом сказать! Ту, которая не может стать моей! Жестокое небо! Зачем ты создало ее такой прекрасной?! Зачем ты создало ее такой великой?! Зачем, о небо, ты создало меня, обреченного ее любить! Одну ее, навеки! Ее священное имя никогда не сойдет с моих уст! Ее прелестный образ никогда не исчезнет из моего сердца!»

Потемкин и раньше сочинял стихи, больше из желания показать, что и это он умеет, соученикам по университету – Рубану, Петрову, Кострову, избравшим поэтическую стезю и обхаживавшим жеребца с двумя крылами, норовистого Пегаса, которого иной раз, как не погоняй, как не прикармливай, не загнать на вершину Парнаса, где вдали от житейской суеты и забот, в окружении нежных муз обитают восторженные пииты. На этот раз строчки, невзирая на правила стихосложения, сами легли на бумагу и, не умолкая, звучали в душе.

Да, переворот удался. Все окончилось не совсем так, как виделось его осторожному сородичу Бобарыкину. И даже совсем не так.

Пусть себе Петр III Федорович и внук Петра Великого, и законно унаследовал престол после своей тетки Эльзы, в русском народе известной под именем императрицы Елизаветы. Сам-то племянник оказался не умен и недальновиден. А уж как неосторожен! И просто болтлив. А его неосмотрительность и беспечность переходила в глупость веселой ночной прогулки по краю пропасти.

Да, армия под командованием Румянцева, расположившаяся в Гданьске, за сотни верст от столицы, была на стороне Петра III, и Воронцовы, поверившие, что им улыбнулся случай прибрать к рукам страну – тоже.

Но гвардия – не только собутыльники беспутного Гришки Орлова – вся гвардия, переодетая в нелепые мундиры прусского образца, таила недовольство. И за бесчестье перед разгромленной Пруссией, за оплеванную и перечеркнутую победу, за позорный союз с побитыми немцами. И за то, что, как стадо баранов, ее, гвардию, вот-вот погонят воевать с Данией, чтобы не оставлять ненадежные войска в Петербурге.

И народ, который никогда не спрашивают, с которым никогда не считаются, но глухой ропот которого кое-что все-таки значит, тоже возненавидел императора, нарядившегося в чужой, прусский мундир. По слухам, он собирался обрить попам бороды и запретить святые иконы, как это принято у безбожных немцев. Народ незаметен, когда сидит по своим конуркам и норам, и неопасен, как непотревоженный в берлоге медведь, когда этот народ, опустив голову, жует, бездумно двигая челюстями хлебушек, или ковыряется ложкой в миске с нещимной, то есть ничем не заправленной кашей.

А если он, этот глухой, слепой и безмолвный народ собирается толпою… Недовольной, угрюмой, таящей внутри своей толщи взрыв и дикое бесчинство, кроваво-пьяный безудержный разгул, сметающий все на своем пути, как раненый, безумный зверь… Тогда нужно считаться и с народом, не дай Бог, конечно, довести его до бессмысленного и беспощадного бунта…

А что касается вельмож, то кроме Воронцовых есть еще и Панин и Разумовские. Старший Разумовский не касался никаких дел, а брат его, гетман Украины и командир Измайловского гвардейского полка, как раз не против переворота. И Панину, воспитателю наследника престола великого князя, малолетнего Павла Петровича, тоже мешал император, не желавший признавать наследника престола, которого он, Панин, уже наставил на путь истинный. Правда оба они, Панин и Разумовский, намеревались возвести на престол Павла, а Екатерину объявить всего лишь регентшей при сыне, бесправной, безвластной и послушной.

Но взбалмошный Петр III не устраивал ни Панина, ни Разумовского. Оба преследовали далеко идущие цели – Разумовский подумывал о независимости Украины и наследственном гетманстве. А Панин, великий мастер провинциальной ложи, уже готовил конституцию и набрасывал план верховного совета, устроенного наподобие парламента.

Так что шансы у заговорщиков были немалые.

И какой ни есть буян и бесшабашный гуляка Орлов, а за ним пьяная толпа гвардейцев – немалая сила, их всех больше десяти тысяч, тогда как у Петра III тысячи полторы преданных ему гольштинцев. А кроме того, с Орловым братья – один гигант Алексей Орлов, хитрый и коварный Алехан, немереной силы и безрассудной смелости и наглости, стоил в таком предприятии, как государственный переворот, целого полка.

Так что затея не была безнадежной.

Но более всего склоняла чашу весов в свою пользу сама Екатерина. Она жила мечтой о троне, она поставила на карту все, рискуя жизнью. Она вместе с актером Волковым расписала этот переворот по ролям, как пьесу на подмостках сцены. Она пообещала тем, кто согласился примкнуть к заговору – Орловым, Панину, Разумовскому, Дашковой, все, что они хотели. Она нашла деньги, тайно взяв кредиты у английских купцов и банкиров.

Ее жизнь висела на волоске. Вот Гудович, генерал-адъютант Петра III, сообщает ему о готовящемся дворцовом перевороте. Вот император отдает распоряжение арестовать ее, но потом отменяет свой приказ… Вот она узнает, что Петр III наградил свою любовницу Елизавету Воронцову орденом Святой Екатерины – этот орден полагался только членам императорской фамилии – значит, он решился узаконить положение своей любовницы. А следовательно, Екатерину ждет монастырь, а ее сына – клеймо незаконнорожденного…

Вот она тайно бежит из Петергофа, ее коляска въезжает в расположение Измайловского полка, мимо остолбеневших часовых, не успевающих остановить утомленных лошадей, вот уже барабанщики бьют тревогу и она окружена шумною толпою взбудораженных гвардейцев, они ведут почтенного старика – полкового священника – и тут же присягают ей и наследнику Павлу, а она, рыдая и воздевая к небу руки, как репетировала с актером Волковым, умоляет славных воинов спасти наследника престола – проклятые гольштинцы, нехристи-немцы, грозят убить его – и гвардейцы целуют ей руки и подол простого черного, дорожного платья, и со слезами на глазах клянутся отдать жизнь за наследника и за нее – русскую, православную императрицу, племянницу великой самодержицы Елизаветы Петровны, которой они когда-то вернули отцовский трон, отнятый подлыми нехристями немцами.

– Да здравствует наша матушка, императрица Екатерина! – восторженно кричит Орлов и сотни голосов подхватывают и повторяют:

– Да здравствует государыня Екатерина!

Вот она уже у Казанского собора, вокруг нее многоголосая тысячная толпа, здесь и Панин и Разумовский – и к их немалому удивлению ее провозглашают самодержавной государыней, а не регентшей, как они задумали.

Манифест о провозглашении Екатерины регентшей, составленный Паниным, почему-то не успели напечатать. Кирилл Разумовский, как президент Академии, ведавший типографией, за несколько дней до переворота приказал адъюнктам немцу Тауберту и Теплову посадить в подвале академии наборщика и печатника и проследить, чтобы манифест о восшествии на престол императора Павла Петровича и назначении при нем регентшею его матери Екатерины был напечатан без ошибок, а главное, тотчас после данного им сигнала.

Прямолинейный немец Тауберт пытался отказаться от участия в таком рискованном предприятии, ссылаясь на благоразумную заботу о безопасности своей головы. Но Разумовский пояснил ему, что после того, как Тауберт услышал о готовящемся манифесте, голова его пребывает в такой же опасности, как и голова самого президента академии, и уцелеть их головы могут только в случае успеха переворота.

Адъюнкт Теплов, давно служивший при Разумовском, вопросов не задавал. Дальновидный хохол не хуже Разумовского понимал значение манифеста в нужную минуту. Поэтому-то с панинским манифестом и получилась задержка, непредвиденная Паниным и Разумовским, но предусмотренная догадливой Екатериной.

Отсутствие манифеста не остановило начавшегося действа. Под звон колоколов, в окружении ликующего народа процессия двинулась к Зимнему дворцу. Во главе ее, в простой двухместной открытой коляске, по православному обычаю раскланиваясь направо и налево, ехала Екатерина, на подножке стоял Григорий Орлов.