Глава 2

Глеб всегда держит основную почту чистой. Я знаю это.

Но сегодня я не в почту. Я открываю мессенджер. Незнакомый аккаунт.

Имя другое. Аватарка не его. Но открываю – и понимаю.

Лена.

Диалог открыт. Я моргаю, скользя взглядом вниз.

"Ты думаешь, мне не больно?""Как он? Скучает?" "Да. Он спрашивает, почему ты так редко приходишь." "Я же объяснял. Пока нельзя." "Но он же твой сын, Глеб. ОН ШЕСТЬ ЛЕТ видит тебя раз в неделю!"

Рука замирает на тачпаде.

Больно.

БОЛЬНО?

Где-то внутри меня происходит хруст.

Я читаю дальше.

Читаю про то, как он его видел.

Читаю про то, как Лена просит не забывать о нём.

Читаю про то, что Глеб не может уйти от меня прямо сейчас, но, возможно, когда-нибудь.

Возможно, когда-нибудь.

Меня бросает в жар, потом в холод.

ШЕСТЬ.

ЛЕТ.

Я закрываю мессенджер, закрываю ноутбук, медленно выпрямляюсь.

Внутри ничего.

Ни злости.

Ни слёз.

Ни боли.

Пока.

Я застываю, уставившись в экран, но буквы не стираются, не меняются, не превращаются в ошибку или злую шутку.

Ребёнок, которого родила не я. Который появился у него. С ней.

С Леной.

Лена.

Я даже не сразу осознаю, что шепчу её имя. Оно скользит по языку, как яд, который действует не сразу, но уже разливается по крови.

Лена, которую я учила.

Лена, которая смотрела на меня широко распахнутыми глазами, ловила каждое слово, нервно теребила волосы, боялась сделать ошибку.

Лена, которую я приводила в операционную, объясняла технику шва, показывала, как держать скальпель, учила, как не дать страху взять верх.

Лена, которая приходила ко мне домой пить чай, сидела в этом самом кресле, где сейчас Глеб, сжимая чашку двумя руками, как школьница.

"Я так восхищаюсь вами, Лада Александровна. Вы такая сильная."

Чёрт возьми.

Как долго?

Как долго она пила мой чай, смотрела мне в глаза, улыбалась, спрашивала о медицине, о жизни, о Глебе?

Она спрашивала о нём.

Я не замечала.

Я сама пустила её в свою жизнь.

Шесть лет.

Я читаю снова и снова. Слова начинают двоиться, расплываться перед глазами. Мне нужно вдохнуть. Нужно успокоиться.

Но я не могу.

В голове картинки – как я стою за её спиной в ординаторской, поправляю её руки, когда она неловко держит инструмент.

Как я приношу ей кофе в ночь перед сложной аттестацией.

Как смеюсь, когда она случайно разбивает пробирку и смотрит на меня испуганно, ожидая крика.

Как я говорю Глебу, что она способная, что ей просто нужно немного поддержки.

Глебу.

Человеку, который спал с ней, когда говорил мне, что любит только меня. В груди что-то разрывается.

Я захлопываю ноутбук. Руки дрожат.

Глеб во сне шевелится, что-то бормочет себе под нос. Я замираю, прислушиваюсь.

Но нет. Спит.

Как легко тебе спится, Глеб? Предатель!

Я смотрю на него в темноте.

И чувствую, как что-то во мне сгорает.

Я не помню, как выехала. Как вызываю такси, как отвечаю односложно водителю, как пальцы стискивают ремень безопасности так, что ноют суставы. Всё размыто, как в тумане, будто сознание защищается, отказывается принимать реальность. Но я еду. К ней. К Лене. К той, кто приходила ко мне за советами, за поддержкой, за наставлением. К той, кто сидела за моим столом, пила мой чай, заглядывала мне в глаза с уважением, ловила каждое слово, улыбалась, смущалась, кивала. К той, кому я доверяла. К той, кто, наверное, в какой-то момент начала доверять мне в ответ настолько, что, трахая моего мужа, даже не чувствовала себя виноватой.

Я не продумываю слова, не строю план. Я не знаю, что скажу. Мне просто нужно её увидеть. Посмотреть в глаза. Найти ответ. Я же врач. Я же должна понять, что пошло не так, где была ошибка, что я пропустила, что проглядела, где мой диагноз оказался неверным. Ведь что-то должно было насторожить. Что-то должно было предупредить меня. Не может быть, чтобы я не заметила.

Я выхожу из машины, не помню, как расплачиваюсь, не слышу ответа водителя. Дверь квартиры Лены резная красивая, как и район и дом, в котором она живет. Тонкий свет льётся из-под нее, узкая полоска пересекает коврик у входа. Звонить не хочется. Стук по дверному косяку сухой, глухой.

Лена открывает сразу, будто стояла за дверью.

Я не узнаю её.

Я ведь видела её сто раз, слушала, как она говорит, как смеётся, как волнуется. Я знаю, как она поправляет волосы, как кусает губу, когда думает, как выдыхает, когда нервничает. Но сейчас я не знаю её. Лена смотрит на меня испуганно, растерянно, но не виновато. И это самое страшное.

Я смотрю на неё. Вижу тень за её спиной.

Маленький силуэт.

Ребёнок.

Глеба ребёнок.

Он выходит из-за её ноги, цепляется за платье пальцами. Светлые волосы, круглые карие глаза. Копия Лены.

Меня будто обливают ледяной водой.

Я не могу дышать.

Тело не двигается.

Как если бы мне вскрыли грудную клетку без наркоза.

Лена говорит что-то, но я не слышу. Мир заглушён, все звуки размыты, как под водой. Я смотрю на мальчика. На его нос, губы, ресницы. Шесть лет. Я автоматически считаю назад, думаю о том, какой я была в тот момент. Вспоминаю ту зиму. Вспоминаю, как уговаривала Глеба съездить в отпуск, как думала, что мы просто устали друг от друга, как списывала его холодность на работу, на стресс, на затяжную апатию, которая вроде бы ни о чём не говорила, но пронизывала нас.

Я вспоминаю, как в тот же год прошла очередное обследование и услышала: "Вы не сможете."

Я возвращаюсь в реальность, и боль пронзает меня так резко, что я хватаюсь за дверной косяк.

– Лада Александровна… – шепчет Лена, но мне всё равно.

Я смотрю на мальчика. На ребёнка, который мог бы быть моим.

Который должен был быть моим.

На ребёнка, которого Глеб выбрал вместо меня.

Вот, значит, как выглядит предательство.

Глава 3

Глеб сидел в кресле, лениво крутя бокал с виски в пальцах, и выглядел так, будто сегодняшнего дня просто не существовало. Не было этого вечера, не было моего расколотого сознания, не было откровения, которое развернуло мою жизнь в самую мрачную пропасть. Он даже не смотрел в мою сторону, полностью погружённый в чтение какой-то бумаги. Уверенный, спокойный, расслабленный.

Я стояла перед ним, сжимаю руки так, что ногти врезаются в ладони. Слова застряли в горле комом боли, предательства, ярости, отчаянного желания, чтобы всё это оказалось ошибкой. Но ошибки не было. Была только ложь длиною в шесть лет.

– Глеб.

Он медленно поднял глаза. Без удивления, без вины. Будто давно знал, что я всё выясню, просто ждал, когда это случится.

– Да, Лада? – он наклонил голову, точно так же, как делал в суде, когда насмехался над проигравшими.

– Скажи. Мне. Лена и ты…Это правда?

Его губы дрогнули, будто он собирался вздохнуть, но передумал. Откинулся в кресле, сделал глоток.

– Да.

Я моргнула. Наверное, я ожидала чего-то другого. Какого-то объяснения, попытки смягчить удар, хотя бы пустых оправданий. Но он просто сказал да, будто это не было приговором.

– Шесть лет, Глеб, – мой голос срывается, но я тут же снова беру себя в руки. – Ты жил на две семьи шесть лет.

– Жил, – спокойно подтвердил он.

– И ты даже не пытался выбрать?

– Нет.

Я вцепилась в спинку кресла, чтобы удержаться на месте, чтобы не ударить его, не размахнуться, не врезать со всей силы в это холодное, бесстрастное лицо.

– Почему?

Он посмотрел на меня так, как будто я задаю самый нелепый вопрос в мире.

– Потому что мне так было удобно, – сказал он, качая виски в бокале.

У меня перехватило дыхание.

– Удобно.

Он кивнул.

– Ты всегда была умной, Лада, но сейчас ты ведёшь себя, как наивная девчонка. В нашей жизни так бывает. Ты работала, жила своей медициной, я занимался своим делом. Я тебя не трогал, ты меня не трогала. Всё было комфортно.

Я шагнула вперёд, хотела сказать что-то, но язык перестал слушаться.

– Ты всегда любила красивую картинку, – продолжил он, наконец отрываясь от своего бокала и глядя прямо мне в глаза. – Ну так вот она. У нас семья, статус, положение. Всё, что ты хотела. А кто с кем спит – уже детали.

Детали.

Мир перед глазами дрогнул, будто я стою на краю пропасти, а он только что подтолкнул меня вперёд.

– Ты говоришь как подонок, Глеб, – мой голос едва слышен, но он всё равно улыбается.

– Я реалист, Лада. В отличие от тебя.

Он встаёт, подходит ко мне, и я инстинктивно отшатываюсь.

– Но ты всё равно никуда не уйдёшь, – продолжает он, склонившись ко мне ближе, так, что его дыхание горячим выдохом касается моего лица. – Потому что, Лада…

Он делает паузу, как будто смакует этот момент.

– Ты уже слишком стара, чтобы начинать заново. А еще… я тебя не отпущу!

И когда он говорит это, мир рушится окончательно.

Глеб стоит передо мной, чуть склонив голову, и его взгляд – пустой, скучающий, ленивый – режет меня острее любого ножа. В глазах нет ни удивления, ни раздражения, ни сожаления. Только усталость, будто я сейчас впустую трачу его время, задерживаю его вечер, как нерасторопный официант, который слишком долго несёт счёт. Он просто ждёт, когда я уйду, когда заткнусь, когда наконец пойму, что мне не дали права голоса.

Выбор уже сделан. За меня. За нас. За все эти годы. И ему плевать.

В висках пульсирует глухая боль, кровь стучит так громко, что я едва слышу, как он делает очередной глоток виски. Его пальцы сжимают хрустальный бокал, и мне почему-то хочется, чтобы он его раздавил. Чтобы стекло вонзилось в ладонь, чтобы выступила кровь, чтобы он хотя бы почувствовал что-то.

Но нет. Он просто пьёт.

Ты уже слишком стара, чтобы начинать заново.

Я слышу эти слова снова и снова, они разбиваются внутри, эхом отдают в рёбрах, проваливаются в пустоту, где раньше было моё сердце. Старая. Брошенная. Не имеющая права уйти. Как старый комод, который занимает место в комнате, как усталый пёс, который когда-то был любимцем, а теперь просто терпеливо доживает свой век на коврике у двери.

Я смотрю на него и чувствую, как внутри меня поднимается тёмная волна. Горячая, жгучая, распирающая изнутри, будто я проглотила огонь, и теперь он прожигает меня изнутри.

А он пьёт.

Глоток.

Ещё один.

Будто меня здесь нет.

Будто я пустота, тень, призрак, который бродит по этому дому и никак не решится исчезнуть.

Я не думаю.

Не чувствую.

Просто хватаю бокал со стола, и в этот момент всё останавливается.

Холод стекла в ладони.

Острый звон.

Жидкость, разбрызгивающаяся по полу янтарными разводами.

Осколки разлетаются, цепляясь за ковёр, впиваясь в мои пальцы.

Тишина.

Глеб медленно моргает, опускает взгляд на пол, и я жду – ну же, ну хоть какая-то эмоция! Гнев? Удивление? Боль?

Но он просто смотрит.

Потом поднимает голову, легко, почти лениво.

– Это было дорогое стекло, – говорит он, не меняя тона.

Как будто я просто пролила виски.

Как будто всё это – неважно.

Как будто и я неважна.

В груди пустота, в голове звенит, ноги ватные, но я заставляю себя развернуться.

И выхожу.

Без слов.

Без объяснений.

Без права на возвращение.

Воздух режет лёгкие, когда я бегу по пустому коридору больницы. Он холодный, стерильный, наполненный привычным запахом антисептиков и химии, и мне хочется вдохнуть глубже, до головокружения, до боли, до онемения. Эти стены, эти белые кафельные плитки, этот мягкий приглушённый свет – это единственное место, где я ещё могу дышать. Где я ещё существую, где я хоть что-то контролирую.

– Лада Александровна, у нас операция через пятнадцать минут, пациент в реанимации.

Голос медсестры доносится словно сквозь вату. Я киваю. Надеваю стерильный халат, натягиваю перчатки. Пальцы дрожат.

Глубокий вдох. Выдох.

Я не человек, которому только что в лицо сказали, что он ничего не стоит.Я не женщина. Я не обманутая жена.

Я врач. Кардиохирург!

Я заново запускаю сердца.

В операционной холодный яркий свет бьёт в глаза. Всё вокруг чисто, точно выверено, идеально разложено по местам. Хирургические инструменты блестят на металлических лотках, анестезиолог готов, ассистенты ждут. Всё как всегда. Всё, как должно быть.

– Начинаем.

Я чувствую привычный выброс адреналина в кровь, как будто мои вены наполняются чистым льдом. Никаких эмоций, никаких мыслей, только техника, только выверенные движения, только миллиметры, от которых зависит жизнь.

Скальпель разрезает кожу, кровь медленно стекает, ровная и тёмная. Ассистент подаёт инструмент, я беру его автоматически, руки работают, как машина. Лёгкое касание пинцетом, шовный материал, иглодержатель.

Я успокаиваюсь.

Здесь я снова существую.

Но через секунду я слышу голос ассистента.

– Лада Александровна… Вы накладываете шов не там.

Я моргаю.

Не там?

Я смотрю на свои руки, на иглу, на нитку, которая проходит в миллиметре от нужной точки. Почти идеально. Почти правильно. Но не так. Ошибка.

Я.

Я, которая не имеет права на ошибки.Я, которая всегда безупречна в операционной. Я, у которой рука не дрожала даже под бомбёжкой в полевом госпитале.

Дыхание застревает в горле.

Я поднимаю взгляд, ловлю настороженные, напряжённые глаза ассистента. Он ждёт. Все ждут.

– Исправьте, – мой голос ровный, без эмоций.

Но внутри что-то уже рухнуло.

Я захлопываю дверь ординаторской, и тишина накрывает меня, как глухая волна. Стены давят, воздух тянется сквозь лёгкие густо, будто я дышу чем-то вязким, неощутимым, как сонный паралич. В голове всё ещё гудит операционная – резкий свет ламп, ритмичные звуки кардиомонитора, стерильный блеск инструментов, чужие голоса, перчатки, натянутые до хруста, – но я здесь, в этой крошечной комнате, и здесь никого нет. Никто не видит, как я опускаюсь спиной по стене, медленно, беспомощно, пока не оказываюсь на полу.

Я зажимаю рот рукой.

Слёзы подступают, горячие, давящие, жгущие изнутри, но я не имею права. Не имею. Я не рыдаю, я просто трясусь в этой выжженной пустоте, прикусив щеку, чтобы не всхлипнуть. Глеб стоит перед глазами, как ожившая тень, его голос всё ещё звучит внутри, холодный, спокойный, уверенный. Ты уже слишком стара, чтобы начинать заново.

Я зажимаю рот сильнее.

Дыхание сбивается, пальцы судорожно сжимаются, ногти впиваются в ладонь. Боль помогает – это контроль. Я столько лет держала себя в руках, столько раз поднималась после бессонных ночей, после усталости, после смертей на операционном столе. Я выдерживала кровь, вопли родственников, запоздалые сердечные сокращения, когда казалось, что пациента уже не спасти. Я справлялась. Всегда справлялась.

Но сейчас я просто сижу на полу, согнувшись пополам, и не могу остановить слёзы.

Я не имею права на слабость.

Я не имею права на боль.

Я не имею права на слёзы.

Но они всё равно текут.

Я иду по коридору, и мне кажется, что стены сужаются, что больница, этот привычный, стерильный, холодный мир, теперь чужой. Воздух вязкий, тяжёлый, слишком густой, чтобы нормально дышать. Свет в потолке бьёт в глаза, оставляя жёлтые круги перед зрачками, шаги отдаются гулким эхом, и я чувствую, как меня разглядывают.

Не открыто. Не в лоб.

Но разглядывают.

Я ловлю чужие взгляды – быстрые, скользящие, исподтишка, такие, какими обычно смотрят на людей, с которыми случилось что-то неловкое, грязное, постыдное.

Они знали.

Видели Лену, видели Глеба.

И молчали.

Лазарева ловит мой взгляд и резко отворачивается, будто вспомнила, что у неё есть дела, хотя секунду назад просто стояла в коридоре, никуда не торопясь. Чернов пьёт кофе, не спеша, как будто меня здесь нет, как будто его вообще ничего не касается. Я прохожу мимо ординаторской и вижу, как кто-то из интернов замолкает на полуслове.

Я могу развернуться, посмотреть в глаза, сказать: «Что-то не так?»

Но я не говорю.

Потому что знаю ответ.

Никто не вмешивается в такие истории. Никто не хочет лезть в грязь. Никто не хочет быть тем, кто скажет правду. Проще промолчать. Сделать вид, что это не их дело.

Лена когда-то ходила здесь, по этим коридорам, рядом со мной. Говорила со мной. Смотрела в глаза. Спрашивала советы. Я сама брала её в операционную, ставила за плечом, показывала швы, учила держать скальпель. Она говорила мне спасибо. Она улыбалась.

А потом уходила к нему.

Я чувствую, как пальцы сжимаются в кулаки, ногти впиваются в ладони, почти до боли. Глубокий вдох. Выдох.

Я не позволю им видеть.

Не позволю им почувствовать, как под моими рёбрами что-то скребётся, скребётся, скребётся.

Я не позволю им увидеть, как я истекаю кровью изнутри.

Ключ поворачивается в замке, дверь мягко поддаётся, и я вхожу в квартиру, в которой больше нет ощущения дома. Воздух неподвижный, застоявшийся, будто здесь не дышали целый день. Свет приглушённый, теплый, но мне от него холодно. И он здесь.

Глеб стоит у бара, лениво опираясь на край столешницы, бокал с его любимымвиски в руке, и всё в его позе кричит об уверенности. В том, что он прав. В том, что этот вечер ничем не отличается от других. В том, что я всё ещё принадлежу этому пространству, этим стенам, ему.

Он не торопится заговорить. Даже не смотрит сразу, давая мне время самой почувствовать его присутствие.

Я стою в дверях, и мысли о нём, о нас, о том, что сегодня случилось, обрушиваются так резко, что меня выворачивает изнутри. Как будто я выпила яд, который только сейчас начал действовать.

Он делает глоток, лениво, с паузой, будто наслаждается вкусом, а я смотрю на его пальцы, сжимающие стекло, на запястье, где на коже едва заметный след от браслета часов, на рукав рубашки, который он медленно закатывает, обнажая предплечье. Вижу это, и понимаю, что ненавижу каждое его движение.

Меня тошнит от его расслабленного дыхания, от того, как он небрежно наклоняет голову, от того, как кончиками пальцев касается стекла бокала, от его уверенного молчания, в котором нет ни капли сомнения. Он ждёт, что я приду в себя, что я скажу, что разозлюсь, что устрою скандал.

Но я не скажу.

Я не дам ему этого.

Я прохожу мимо.

Как мимо трупа.

Как мимо чего-то безжизненного, гнилого, давно мёртвого.

И воздух между нами остаётся неподвижным.

Ночь.

Тишина, густая, неподвижная, тяжелая, как смола, заполняет комнату, оседает на коже, забивается в лёгкие. Я лежу на спине, не двигаясь, застывшая, словно парализованная, и смотрю в потолок. Он кажется слишком низким, давит, сжимает меня, а внутри, прямо под рёбрами, раскалённые слова жгут огнём. Ты уже слишком стара, чтобы начинать заново.

Эти слова не уходят. Они не просто звучат в голове – они въелись в меня, как ожог, как глубокий, гноящийся порез, к которому невозможно привыкнуть, который болит при каждом вдохе.

Я слышу, как Глеб дышит рядом.

Ровно. Спокойно. Безмятежно.

Как будто ничего не случилось.

Как будто сегодня не было разрушено всё, что я строила двадцать лет.

Как будто это был обычный день, после которого можно лечь в постель и просто заснуть.

Как будто я всё ещё его.

Пустота между нами чернеет, разрастается, становится бездонной. И мне вдруг становится страшно. Настолько, что перехватывает горло, что дыхание сбивается, что я сжимаю простыню в кулаке, чтобы не провалиться в эту бездну, которая засасывает меня, утягивает, ломает.

Глеб переворачивается на бок, и я чувствую его тепло.

Чувствую его тело, его дыхание, его движение.

Но это тепло не для меня.

Шесть лет.

Шесть лет он ложился вот так, рядом со мной. Шесть лет я думала, что он мой. Что я его.

Но на самом деле он давно принадлежал ей.

А я просто не знала.

Я лежу, не моргая, слушаю, как он дышит, и понимаю, что впервые в жизни я настолько одна.