– Да, капитан, я боюсь. К тому же голова мне нужна, чтобы думать, а не для того, чтобы потерять волосы. А у вас шок. Лучше пойдите прилягте куда-нибудь.

Тут он побагровел. Я продолжал говорить, чтобы успокоить его.

– Мы уже задержались с возвращением в форт. Кэррингтон пойдёт к нам на выручку. Остался всего час дневного света. Индейцы нанесут еще один удар, пока светло, и на ночь мы будем в безопасности. Кэррингтон будет здесь до рассвета.

– Он прав, – серьезно вмешался молодой Уэндс. – Было бы убийством сейчас посылать человека. И он в любом случае не доберется до форта раньше, чем Кэррингтон выйдет.

Очевидность этого привела Феттермана в ярость.

– Я полагаю, что я здесь старший, Уэндс. Есть вопросы на этот счёт?

– Никаких, капитан. Просто высказал свое мнение.

– Когда захочу, сам его спрошу. Возвращайся на свой пост.

Уэндс исчезл, не сказав ни слова.

– Этот парень спас нам жизни, – начал я, и мой голос дрожал от напряжения.

– Неужели ты думаешь, что я этого не понимаю, черт бы тебя побрал, Клейтон!

– Вы не станете проклинать меня, капитан. Ни сейчас, ни когда-либо еще.

Феттерман посмотрел на меня; его лицо было серым от усталости.

– Хорошо, – сказал он. – Всё в порядке.

– Вот и они! – крикнул Уэндс.

И они появились, волна за волной, примерно по пятьдесят человек в каждой, и каждая подбегала чуть ближе, прежде чем сломаться и отхлынуть назад; последняя группа прорвала линию наших фургонов, пятнадцать или двадцать из них ворвались в наши ряды на своих визжащих лошадях. Если бы остальные последовали их примеру, произошла бы ещё одна резня.

Слава богу, индейцы так не воюют.

Я начинал понимать. Из семнадцати человек, ворвавшихся в кольцо фургонов, один уехал и, возможно, остался жив, чтобы похвастаться своим подвигом, но я позволю себе усомниться в этом. Я дважды выстрелил в него из револьвера, когда он уходил. Я мог бы знать больше о его судьбе, если бы не тот факт, что он сбил меня с ног, когда мы уходили. Я проснулся в форте Фил Кирни, довольно легко отделавшись, если не считать серьезную рану на голове, которая, к счастью, избавила меня от неприятных подробностей обратной поездки в одном из запряженных мулами санитарных фургонов Кэррингтона.

Как только я смог стоять, я отправился к Кэррингтону.

– Полковник, я хочу подать в отставку, – сказал я ему.

– Сейчас, Клейтон, успокойтесь. Я знаю, что у вас с Феттерманом были небольшие разногласия, но…

– Он дурак, – прервал я его.

– …но, – продолжал Кэррингтон, не обращая внимания на мои слова, – нам здесь очень нужны разведчики. У меня есть отчет Феттермана, в котором упоминается ваш отказ передать сообщение. Я думаю, вы были правы, и я сообщил об этом Феттерману. В том же отчёте он хвалит вашу смелость, подробно описывает, как вы спасли его, и упоминает о том, что лейтенант Уэндс нарушил субордмнацию.

– Меня совершенно не волнует, что… – начал я, но Кэррингтон нервным голосом продолжал:

– Он также просит уволить вас, в чём я ему отказал. Итак, Клейтон, я хочу, чтобы вы остались. Я поддержу вас, когда вы окажетесь правы. Делу Уэндса я ходу не дам. Так правильно?

– Конечно, полковник. Это справедливо. Вы справедливый человек. Но дело не в этом. Даже не в том, что Феттерман некомпетентен. Ни один из этих фактов не имеет никакого отношения к моей отставке.

– Ну так и что вас так гложет?

– Может быть, просто дурное предчувствие. Я не знаю. Но вчера я узнал кое-что, что меня беспокоит. Что-то, что, как мне кажется, может быть важным. Во всяком случае, намного больше, чем Феттерман.

– Давай разберёмся, Клейтон. Я уважаю ваше мнение.

– Ну, дело вот в чём. Шестерым из нападавших, которые прорвались в круг фургонов, немного времени потребовалось, чтобы умереть. Трое из них были изрядно пьяны. От их дыхания разорвалось бы сердце хорька.

– И что?

– Полковник, Эд Гири, а через него и я, придерживаемся мнения, что торговля виски, которая здесь происходит, в значительной степени связана со вспышками враждебности. Не с подачи таких больших вождей, как Красное Облако и Бешеный Конь, вы понимаете. Они искренне убеждены в том, что право на их стороне, и тут алкоголь ни при чём. Но вы же знаете, что на каждый набег, возглавляемый одним из них, приходится дюжина поджогов обозов и снятие скальпов с поселенцев, к которым они не имеют никакого отношения и которые, по сути, прямо противоречат их приказам. Эти мелкие, постоянные вспышки, которые, по мнению Гири, провоцируются продавцами виски.

– Ну и что с того? – В вопросе полковника сквозило нетерпение. – Вы же знаете, что индеец способен на все, когда он пьян. Мы ничего не можем с этим поделать.

– Я думаю, вы можете, – не согласился я, – и я готов вам помочь. Будучи в Канзас-Сити, я немного повздорил с человеком, который, по словам Гири, играет важную роль в операциях с виски. Я знаю этого человека, я знаю, что он где-то здесь, действует, и я хочу его найти. Если вы дадите мне тридцать дней и несколько человек, я смогу…

– Боже правый, Клейтон, – слова Кэррингтона показали, что он думает о нелепости моего предложения; – если вы хотите отправиться в погоню за торговцами виски, я не могу вас остановить. Но я не могу дать вам людей. Мы знаем всё о виски и индейцах. И мы знаем всё о людях, которые занимаются торговлей виски. Я полагаю, в данном случае вы имеете в виду Арапахо Джека Слейтмейера.

Боже мой, парень. У нас есть законы, запрещающие ввоз крепких спиртных напитков на Территории, и мы стараемся их соблюдать. Но, будь всё проклято, вы не можете обеспечить соблюдение таких законов. Конечно, торговля виски уже стоила не одного скальпа и будет стоить еще больше. Но ни армия, ни я не считаем, что спиртное является здесь главным фактором. Вы говорите как агент Бюро по делам индейцев. Это их жалобы. «О, бедный краснокожий и демон рома!» Мне жаль, Клейтон.

– Полковник, я знаю, что официально вы ничего не можете сделать. Я служил в армии, сэр. Но любой, у кого есть хоть половина стеклянного глаза, видит, что на границе разгорается очередная война с индейцами. Всё, что можно сделать, чтобы её остановить…

– Что вы имеете в виду? – В его вопросе не было интереса.

– Дайте мне десять человек, не в форме, конечно; лошадей и припасы на месяц. Я могу разобраться с этим виски. Я в этом убежден. Отрубите змее голову, и тело умрет. Я знаю, где находится голова.

– Об этом не может быть и речи, категорически. Мне жаль.

– Не стоит, полковник. В любом случае, я буду следовать своим путём так, как я его вижу.

– Вы из-за этого всё ещё собираетесь подать в отставку?

– Нет. Это я решил перед тем, как прийти сюда.

– Что ж, я сожалею о вашей позиции. Хотя, возможно, это и к лучшему. Вы слишком внимательно слушали Гири. Он наполовину шайен. Я думаю, вы заделались инджуном, Клейтон, и когда разведчик мягок к индейцам, его полезность для армии под вопросом.

Я подумал о Бриджере, Груарде, Карсоне, о роли великих разведчиков, которые были «мягки» к индейцам.

– Если я могу еще что-нибудь для вас сделать, Клейтон…

Я хотел было сказать, что нет, когда вспомнил забытый голос.... «Полковник, примите мою признательность. Если наши пути снова пересекутся. …»

Я повернулся к Кэррингтону.

– Есть кое-что, что вы могли бы сделать, полковник. Я хотел бы знать, где сейчас генерал Кастер.

Я еще не знал, что собираюсь делать и как Кастер впишется в мои планы, но знал, что среди индейцев он пользовался репутацией безупречно честного и понимающего человека, и у меня зародилась мысль.

– Вы имеете в виду Джорджа Кастера, из пятого кавалерийского?

– Думаю, да. Хотя тогда это был третий.

– Тогда? Где вы с ним познакомились?

– Я сдался ему в Аппоматтоксе.

– Ну дела! Я знал, что с вами было нечто большее, чем тридцать дней с Эдом Гири. Держу пари, настоящий полевой офицер. И не пехотинец вовсе. Верно? Ну, не важно. Мы передадим вам эти сведения… Ординарец!

Вошел ординарец, отдавая честь.

– Принесите мне те списки о распределении по полкам, новые. Нет, к черту. Пусть сержант Келли посмотрит. Я хочу знать, где сейчас генерал Джордж А. Кастер. Пятый кавалерийский.

– Есть, сэр.

Пока ординарец отсутствовал, Кэррингтон попытался разговорить меня; его профессиональный интерес вызвало моё знакомство с Кастером. Я сказал ему, что это бесполезно, что прошлое для меня закончилось в Аппоматтоксе.

– В Седьмом полку есть подполковник Кастер, сэр. Это, наверное, он? – сказал вернувшийся ординарец.

– Да, конечно. Значит, Кастера наконец-то вернули в строй, а? Он проделал долгий путь. Последнее, что я слышал, это то, что он до сих пор не получил своё военное звание, две звезды, кажется. И еще новый полк. Ну, вот тебе и кавалерия. Все сливки, что есть в армии, достались чёртовой пехоте.

– Прошу прощения, полковник, – предположил я. – Я не узнал о его местоположении.

– Конечно, не узнали. Говорите громче, Симпсон. Где он?

– Форт Райли, сэр. Канзас.

– Хорошо. Вот и всё.

Когда мы с командиром расстались, я попросил разрешения отдохнуть два дня в форте, прежде чем отправиться на поиски Кастера, а также разрешения оставить там своих запасных лошадей.

– Естественно. Какого черта. Делайте, что хотите. Мы же друзья, знаете ли. Маркитант должен быть рад получить лошадей.

Мы пожали друг другу руки, и чувства с моей стороны были искренними. Несмотря на все свои недостатки, полковник Кэррингтон был хорошим человеком.

Несколько слов о моих запасных лошадях. В форте Ларами, на деньги, оставшиеся от игры в покер в Канзас-Сити, я перебрал стадо из полутора тысяч шайенских лошадей, купив трех кобыл для Хуссейна. Когда пришло время продать или кастрировать этого старого дьявола, я не мог ни расстаться с ним, ни видеть, как угасает его злая кровь.

Итак, все кобылы, тщательно отобранные с учетом арабских особенностей, были получены и предоставлены Хусейну. Это были красивые лошади, две медно-каштановых и одна ярко-гнедая породы, у всех были отчетливо видны рельефные морды, короткие спины и изящный костяк испанских турок, берберов и арабов, чья кровь текла во всех огромных стадах индейских лошадей.

Мне было очень не по душе разрушать племенной завод Хуссейна, но Гири убедил меня, что и жеребец, и кобыла – неподходящие скакуны для разведки в индейских землях, поскольку и тот, и другая склонны ржать, когда рядом пройдёт другая лошадь, что может быть, как вызовом, так и приглашением. Как бы то ни было, теперь я позаботился о своих кобылах, взял один из двух дней отдыха, о которых просил, собрал вещи и отправился на поиски Желтоволосого.

Как только форт скрылся из виду, я испытал приступ «индейского предвидения», которое быстро становилось частью моего характера жителя пограничья. Я повернул на север, срезая путь через всю страну к долине реки Языка. В качестве оправдания, не желая признавать, что становлюсь зависимым от предчувствий, я сказал себе, что хочу в последний взглянуть на этот большой военный лагерь, прежде чем отправиться на юг. Я ехал весь день, держась небольшой долины, которая тянулась параллельно долине реки Языка, и весь день меня не покидала мысль о том, что над фортом Фил Кирни нависла катастрофа.

К вечеру я был в пятидесяти милях к северу от форта и в пяти милях к востоку от ряда лагерей, расположенных вдоль реки Языка. Оставив Хусейна стреноженным в густой ольховой роще, я пешком двинулся на запад, через Волчьи горы. Я почти не боялся, что лошадь заржёт, даже если конные индейцы проедут рядом. Старый Хуссейн так привык к тому, что я зажимал ему нос, чтобы он не выдал меня, когда вёл разведку за линиями Союза, что я всё время ожидал, что он меня опередит и при случае сам поднимет копыта, чтобы зажать себе нос. Сейчас я доверял ему вдвое больше, поскольку он был кастрирован.

Такова уверенность глупцов.

Через четыре часа я добрался до горного хребта, откуда открывался вид на жилища сиу оглала. Была уже полночь. К югу от оглала, вниз по реке, располагались вигвамы арапахо и шайенов; к северу, вверх по реке, – минниконжу, хункпапа и брюле. Вигвамы оглала были сгруппированы в допа, или группе из четырех лагерей, каждый из которых образовывал угол большой открытой площади. На этой площади горел огромный костер, отбрасывая свет на склоны холмов, на которых я прятался, в двухстах ярдов от него. Вся эта площадь была заполнена извивающимися, топающими, улюлюкающими индейцами.

Через секунду я уже держал в руках свой старую карманную подзорную трубу и невольно вздрогнул, когда фигуры оказались в фокусе. Мгновение спустя я покрылся липким потом, несмотря на то, что лежал на замерзшей земле в зарослях кустарника, покрытого толстым слоем снега.

Танцы продолжались, наверное, уже два дня. Меня потрясло не это. Но в центре кольца бешено вращающихся фигур стоял высокий столб, выкрашенный в ярко-алый цвет. С его вершины торчали палки, подобно спицам колеса, и с каждой из них на высоте примерно восьми футов от земли свисал ремешок из оленьей кожи. На каждом ремешке болтался маленький предмет с узелками, который сначала не был виден в трубу. Воины, кружившие вокруг, жестикулировали и тыкали в эти предметы своими копьями, заставляя их трястись и раскачиваться в свете пылающего костра. Возможно, именно это и помешало мне опознать их, но внезапно мой взгляд застыл на одном конкретном ремешке, выделявшемся цветом своей ноши, отличавшемся от остальных.

Она была ярко-рыжей, но не от краски или крови, а от природы, и когда-то это были волосы рядового Джеймса Халлорана, подразделение G, Четвертый кавалерийский.

Мне не нужно было пересчитывать остальные ремешки, чтобы узнать их количество.

Манера танца быстро менялась, заставляя меня сосредоточиться на движениях и жестах исполнителей. Отдельные ораторы выходили вперед и произносили речи. Я узнал Чёрного Щита, Железного Мокасина, Бешеного Коня, Маленького Волки, Тупого Ножа и других.

За два часа я узнал достаточно, чтобы за мой скальп назначили награду в пятьсот лошадей. Язык жестов индейцев равнин прост. Я знал его достаточно, чтобы улавливать и переводить пантомиму и жесты, которые видел в свою трубу…

Должна быть война… Она должна была начаться со следующим восходом солнца… Все воинские сообщества выберут новых предводителей еще до захода луны… Они двинутся на форт, устроив ловушку для кавалеристов и пехотинцев, которые выйдут наружу… В поход пойдут шайены, арапахо, минниконджу, оглала… Военными вождями должны быть Тупой Нож и Бешеный Конь… Они будут двигаться быстро и разобьют свой последний лагерь в десяти милях от форта… С восходом солнца они нападут… Окончательные планы будут составлены на совете в последнем лагере....

Я мог бы узнать больше, но не было времени. Луна, холодная и голубая, как кусок речного льда, уже скрылась за горизонтом; до рассвета оставалось два часа.

Когда я собирался убрать подзорную трубу в карман, на краю толпы танцующих возникла суматоха. Три взмыленных лошади промчались сквозь их ряды, разбрасывая во все стороны женщин и лающих собак. Воины – это были оглала из общества Плохие Лица, остановились перед Бешеным Конём.

Их доклад был явно срочным. Я подождал, пытаясь уловить его суть. Кто сказал: «Тот, кто колеблется, погибает?» Если бы я не сделал этого в ту ночь, девятый скальп украсил бы этот алый столб.

Когда я перевёл взгляд на жесты трех разведчиков, кожа у меня под волосами съежилась, как губка, которую выжимают…

Еду верхом по долине, к востоку от реки Языка, возвращаюсь с разведки от форта, вижу свежий след железноногого коня… Иду по следу, из-за деревьев доносится крик лошади… Он был привязан там, след мужчины с расставленными носками уводит прочь… Сюда… Короткая Собака схватил лошадь, подошел, чтобы перерезать её привязь, Лошадь – сунке хмунха, злая… Она кричит и рвёт веревку, бросается на Короткую Собаку… Короткая Собака мёртв… У лошади были огненные глаза… Мы убежали …Мы здесь…

Это было уже больше, чем я хотел знать. Очевидно, кастрация Хуссейна не подсластила горькую пилюлю его вспыльчивости. Я проклинал его и любил, и содрал бы с него кожу заживо, если бы он был у меня под рукой.

Тактически моя позиция была интересной.

Внизу собиралась группа всадников, чтобы отправиться по следу. Была возможность, что они быстро они не поедут, зная, что их добыча находится в пятидесяти милях от «дома». Я рассчитывал, что Хусейн не бросит меня, а будет ждать поблизости, где его оставили. Теперь мне оставалось только вернуться назад как можно быстрее, не наткнуться на поисковую группу, проскользнуть мимо идущих следом воинов, найти Хусейна, вскочить в седло и пуститься наутек; и все это за два часа темноты!