Цитаты из книг автора «Трумен Капоте»

– Раненько вы взялись наливаться, – заметил он, посасывая таблетку. На черных часах позади стойки не было еще и двенадцати, а мы уже выпили по три коктейля. – Сегодня воскресенье, мистер Белл. По воскресеньям часы отстают.

Она наклонилась над О. Д. Берманом, у которого, как и у многих маленьких мужчин в присутствии высокой женщины, глаза вдруг стали маслеными.

– Ты его любишь? – Я же тебе говорю: можно заставить себя полюбить кого угодно. И вдобавок у него было паршивое детство. – Раз оно такое паршивое, отчего твой Расти никак с ним не расстанется? – Пошевели мозгами. Ты что, не видишь: ему спокойнее чувствовать себя в пеленках, чем в юбке. Другого выбора у него нет, только он очень болезненно к этому относится. Он хотел зарезать меня столовым ножом, когда я ему сказала, чтобы он повзрослел, взглянул на меня трезво и завел домашнее хозяйство с каким-нибудь положительным, заботливым шофером грузовика. А пока я взяла его на свое попечение; ничего страшного, он безвредный и смотрит на женщин как на кукол, в буквальном смысле слова.

Джо Белл – человек нелегкий, он это сам признает и объясняет тем, что он холостяк и что у него повышенная кислотность. Всякий, кто его знает, скажет вам, что общаться с ним трудно. Просто невозможно, если вы не разделяете его привязанностей, а Холли – одна из них. Среди прочих – хоккей, веймарские охотничьи собаки, «Наша детка Воскресенье» (передача, которую он слушает пятнадцать лет) и Гилберт и Салливан[6] – он утверждает, будто кто-то из них ему родственник, не помню, кто именно.

Но самым яростным нападкам Хикок подверг двух защитников, Артура Флеминга и Гаррисона Смита, чьи «некомпетентность и непрофессионализм» явились главной причиной того тяжелого положения, в котором оказались обвиняемые, поскольку они не предлагали и не разработали никакой настоящей защиты, и подразумевалось, что такая нерадивость была преднамеренной – сговор между защитой и обвинением. Это были серьезные обвинения, бросающие тень на честь двух уважаемых адвокатов и выдающегося окружного судьи, но если даже это было верно лишь отчасти, все равно конституционные права ответчиков были нарушены. По инициативе мистера Стирмана Канзасская ассоциация юристов предприняла шаги, беспрецедентные для юридической истории Канзаса: она поручила молодому адвокату из Уичито, Расселу Шульцу, разобрать эти жалобы и, если их обоснованность подтвердится, оспорить законность осуждения, приведя заключенных на слушание дела в Верховном суде Канзаса, который недавно поддержал приговор.

Хикок услышал, что Эндрюс хихикает, и спросил: – Что смешного в этих подонках? – Ничего, – сказал Эндрюс. – Я только подумал: если сложить трех моих и четверо ваших да семь их, получится, что всего их четырнадцать, а нас пять. Они хотят поставить знак равенства между пятью и четырнадцатью… – Четырьмя и четырнадцатью, – коротко поправил Хикок, – здесь всего четыре убийцы и один напрасно осужденный. Я не убийца, черт бы вас побрал. Я никогда не уронил даже волоса с чьей-нибудь головы.

В Новом Орлеане мальчики купили пистолет и поставили на рукоятке две метки. В течение следующих десяти дней к этим меткам прибавились новые.

в одном они сошлись полностью: мир мерзок, и всем, кто в нем живет, лучше умереть. «Этот мир прогнил, – сказал Латам, – и на это можно ответить только подлостью. Все понимают только одно – подлость. Спали человеку сарай – он это поймет. Отрави его собаку. Убей его». Ронни сказал, что Латам прав на все сто, и добавил: «В любом случае, если ты кого убьешь, ты тому окажешь большую услугу».

Дик сказал: – Твоя беда в том, Энди, что ты не испытываешь никакого уважения к человеческой жизни. Включая свою собственную. Эндрюс согласился. – И, – сказал он, – я тебе больше скажу. Если я когда-нибудь выйду отсюда живым, я имею в виду, выйду на волю, – возможно, никто не будет знать, куда Энди направился, но все будут точно знать, где Энди успел побывать.

Дик позже любил цитировать ответ Эндрюса, потому что он казался ему прекрасным образцом «забавного мышления» мальчика, его «неземного» самодовольства. – Что ж, – будто бы сказал Эндрюс, – мне это совершенно непонятно. Морить себя голодом. Ведь рано или поздно мы все отсюда выйдем. Либо выйдем сами – либо нас вынесут в гробу. Мне лично все равно, выйду ли я или меня вынесут. В конце концов, это одно и то же.