1. II
Похоже, инкарнация состоялась

Непросто было снова встретить Эвис, даром что на этой скале трудность состоит, как правило, в том, чтобы избегать человека, нежели в том, чтобы с ним столкнуться. Однако неловкость первой, окрашенной импульсивностью, встречи совершенно изменила девушку, и Джоселин, несмотря на близкое соседство и свои старания, никак не мог пересечься с нею. Стоило ему хоть на дюйм ступить за порог отцовского дома, как Эвис исчезала в своей комнате с той же быстротой, с какой исчезает в норе лисица.

В конце концов, Джоселин, жаждавший успокоить Эвис, потерял терпение. На «острове» не приветствовались всякие там церемонии; обычаи «островитян», даже зажиточных, тяготели к прямоте, если не к первобытности. И вот однажды, заметив, как Эвис юркнула в дом, Джоселин последовал за ней. Она успела взлететь вверх по лестнице, и Джоселин позвал ее снизу:

– Эвис!

– Да, мистер Пирстон?

– Почему это ты так проворно убежала?

– Я… мне нужно взять кое-что в моей комнате.

– Ладно, когда возьмешь свое кое-что, спустись, сделай одолжение.

– Нет, не могу.

– Прошу тебя, МИЛАЯ Эвис. Ты ведь знаешь, что ты мне МИЛА?

Ответа не последовало.

– Что ж, нет так нет! – продолжал Пирстон. – Не стану беспокоить тебя.

С тем он ушел.

Он разглядывал цветы под сенью изгороди (те, что ныне уже не выращивают), когда позади него раздалось:

– Мистер Пирстон, я не сержусь на вас. Когда вы ушли, я подумала, что вы подумаете, будто я сержусь, и решила, что должна спуститься и уверить вас в моих дружеских чувствах.

Пирстон обернулся. За его спиной, пунцовая от смущения, стояла Эвис.

– Ах ты моя хорошая! – воскликнул Пирстон, стиснул ее ладонь и приложился к щечке, наконец-то достойно отвечая на злополучный поцелуй первой встречи. – Дорогая Эвис, прости мне мою холодность! Скажи, что прощаешь. Ну пожалуйста! А я тогда скажу тебе то, чего не слышала от меня ни одна женщина – ни ныне здравствующая, ни отошедшая в мир иной. «Ты выйдешь за меня замуж, Эвис?» – вот что я тебе скажу.

– А матушка говорит, что я для вас одна из многих!

– Это не так, милая. Ты знала меня мальчишкой, а другие не знали.

Так или иначе, сомнения Эвис были сметены, и, хотя она не дала ответа, зато согласилась встретиться с Пирстоном после полудня. Они направились к южной оконечности «острова», именуемой Мыском (приезжие, правда, употребляли слово «Клюв»), и задержались над промоиной в скале, известной как Дыра: морские волны бесновались и ревели здесь совершенно как в то время, когда Пирстон и Эвис были детьми. Пирстон протянул Эвис руку для опоры, и она взяла ее – впервые как женщина, в сотый раз как подруга детских игр.

Далее их путь лежал к маяку; там они побыли бы подольше, не вспомни Эвис, что нынче вечером должна декламировать стихотворение со сцены в Стрит-ов-Вэллз, своеобразных вратах «острова»; сейчас это селение уже доросло до статуса городка.

– Декламировать стихи! – протянул Джоселин. – Никогда бы не подумал, что кто-то или что-то в этих краях способно на декламацию – кроме, разумеется, неумолчного моря.

– А мы вот интеллектуально растем, – возразила Эвис. – Особенно зимой. Только, Джоселин, не приходи на представление, ладно? А то я засмущаюсь и собьюсь, а мне хочется быть не хуже других.

– Хорошо, не приду, если тебе так лучше. Но я буду ждать тебя у дверей и провожу домой.

– О да! – воскликнула Эвис, прямо взглянув ему в лицо.

Она была теперь совершенно счастлива; она и мечтать не могла в тот унизительный день появления Пирстона, что ей уготовано такое счастье с ним. Добравшись до восточного берега, они расстались, ведь Эвис предстояло вскоре занять место на сцене. Пирстон пошел домой, а с наступлением темноты, когда уже близилось время встречать Эвис, он ступил на главный тракт и направился к Стрит-ов-Вэллз.

Однако на душе у него было неспокойно. Он так хорошо и так давно знал Эвис Каро, что чувствовал к ней скорее дружбу, нежели любовь; сказанное сегодня утром под влиянием импульса страшило Джоселина вероятными последствиями. Нет, не того он боялся, что одна (или несколько) утонченных и изысканных женщин из длинной вереницы – женщин, по отношению к которым он последовательно вспыхивал и остывал – вдруг встанет между ним и Эвис. Просто Джоселин практически убедил себя в том, что Возлюбленная из его фантазий есть неотъемлемая часть личности, избранной ею для пребывания – длительного ли, краткого ли.

* * *

Возлюбленной этой Джоселин хранил непоколебимую верность; правда, сама Возлюбленная уже успела сменить телесную оболочку, причем не раз и не два. Каждое ее воплощение, зовись оно Люси, Джейн, Флорой, Еванджелиной или еще как-нибудь, служило Возлюбленной только временным пристанищем. Не извинение и не оправдание видел в данном феномене Джоселин, но лишь простой факт. По сути, Возлюбленная вовсе не имела отношения к миру материального; дух, мечта, безумие, идея, аромат, олицетворенная женственность; сиянье глаз, приоткрывшиеся уста… Один Бог знал, что Она такое; Пирстон об этом понятия не имел. Описанию Она не поддавалась.

Воспринимая почти как должное то обстоятельство, что Возлюбленная есть субъективный феномен, чьи воплощения обусловлены своеобразием родного ему «острова», Пирстон, однако, регулярно трепетал. Это случалось, когда Возлюбленная являла свою призрачную сущность, нарушая законы природы и демонстрируя тем самым независимость от оных. Никогда нельзя было предугадать, где ждет его Возлюбленная и куда заведет – ведь Она могла воплотиться в женщину любого сословия, и не было такой сферы, куда Она не имела бы мгновенного доступа. Иногда по ночам Пирстон визуализировал Ее как «Зевса дочь, искусную в хитрых ковах»^[8], посланную терзать его за то, что он как художник не передал в должной мере Ее прелесть в камне – а это есть грех. Иными словами, Пирстон думал о Ней как о неумолимой Афродите. Он уже привык к тому, что влюбляется в Нее, под какой бы маской Она ни скрывалась. Ни цвет глаз, ни комплекция тут не имели значения: Возлюбленная могла иметь синие, черные, карие глаза, быть статной, субтильной или пухленькой. Правда, телесных раздвоений с Ней не случалось; но до сей поры Она никогда и не задерживалась надолго в одной оболочке.

Усвоив сию данность незадолго до описываемых событий, Пирстон избавил себя от мучительных угрызений совести. Увлекался ведь он всегда одной и той же особой; Она вела его, словно бы привязанного за шелковую нить – и не его вина, что пока Ей не было угодно довольствоваться одной бренной обителью. Ну а будет ли когда-нибудь, изберет ли Она себе тело для постоянного поселения – этого Пирстон не ведал.

Если бы он почувствовал, что Возлюбленная угомонилась, он постарался бы поверить, что тело Эвис есть конечный пункт Ее скитаний, и был бы рад сдержать свое слово. Но видел ли он Возлюбленную в Эвис Каро? Уверенности у него не было.

Он добрался до вершины холма и начал спуск к Стрит-ов-Вэллз. Длинная и прямая Римская улица привела его к освещенному павильону. Поэтический вечер был в разгаре. Пирстон обошел павильон кругом, обнаружил пригорок, на котором и обосновался, ведь отсюда открывалась вся сцена. Первый выступающий как раз завершил чтение, и настала очередь Эвис. При виде зрителей бедняжка столь очаровательно смутилась, что Пирстон отмел почти все сомнения. Поистине, Эвис Каро соответствовала определению «милая девушка»: помимо внешней привлекательности, в ней была «хорошесть»; в супружестве с такой особой матримониальные риски стремятся к нулю. Умные глаза, высокий лоб, полная достоинства осанка и жесты – все свидетельствовало, что Пирстону еще не встречалась более очаровательная, прямодушная, порядочная девица. Причем он не навоображал себе ее достоинства – он знал Эвис Каро давно и досконально, наблюдал проявления ее нрава в самых разных обстоятельствах.

Мимо павильона прогрохотал фургон, на время поглотив нежный голосок девушки; впрочем, публика была снисходительна, и от аплодисментов щечки Эвис порозовели. Пирстон теперь караулил у главного входа; когда схлынула основная масса зрителей, он обнаружил, что Эвис не двигается с места, ибо ждет его.

Медленно брели они по Старому тракту домой. На крутом склоне Пирстон пошел первым, цепляясь за поручень в отвесной скале и ведя Эвис за руку. Достигнув высшей точки, они повернулись к морю и замерли. Слева от них, вдали, был маяк; его лучи изобразили на темном небосклоне подобие гигантского веера. А прямо перед ними, у них под ногами, каждые четверть минуты раздавался глухой звук – будто ударяли в барабан; интервалы между ударами были заполнены нарастающим скрежетом, будто дробились кости в челюстях чудовищного пса. Грохот доносился с галечной косы, этой естественной дамбы между морем и Мертвячьим заливом.

По убеждению Пирстона, здесь, на «острове», вечерние и ночные ветра задували не просто так, а со смыслом. От зловещего Мертвячьего залива несли они к западу некий посыл, и Пирстон с Эвис будто бы подслушали его. То были слитые воедино сущности – души поглощенных морем. Одни утонули, направляя свои суда в захватнический поход, другие стремились в Ост-Индию; пассажиры баржей и бригов, экипажи судов Непобедимой Армады; выдающиеся флотоводцы и путешественники, обычные люди и законченные негодяи; персонажи с диаметрально противоположными целями и упованиями – на дне вечно мятежного моря все теперь были равны. Пирстон и Эвис показалось, что этот призрачный сгусток на лету коснулся их щек, промчавшись над «островом»; они почти различили пронзительную мольбу к некоему божеству: смилуйся, раздели нас!

Молодые люди в тот вечер долго бродили по «острову»; они даже спустились к руинам старой церкви, что разрушилась много лет назад в результате оползня. Тем самым природа как бы намекала: «остров» – последняя цитадель для языческих божеств, связанные с ними обычаи здесь живехоньки, а христианство если и закрепляется, то ненадолго. В этом-то мрачном ущелье Пирстон и поцеловал Эвис.

Поцелуй ни в коей мере не был инициирован девушкой, ибо недавняя импульсивность словно бы усугубила теперешнюю сдержанность.

* * *

Этот день положил начало приятнейшему месяцу, в течение которого молодые были, можно сказать, неразлучны. Пирстон обнаружил, что Эвис способна не только декламировать стихи среди местных интеллектуалов, но еще и прекрасно играет на пианино и поет под собственный аккомпанемент.

Чем дальше, тем яснее становилось Пирстону, что люди, которые воспитывали Эвис, главной и единственной целью ставили себе максимально удалить ее от самобытности «острова», формирующего натуры нестандартные и чуждые жеманства. Эвис предстояло совершенно уподобиться десяткам тысяч девиц, чья жизнь и окружение не отличаются ни особой специфичностью, ни колоритом. Ее усиленно заставляли перечеркнуть опыт предков; «островные» баллады ей следовало выкинуть из головы в пользу легковесных песенок, ноты которых приобретаются в модных музыкальных магазинах Бедмута; речь, пересыпанная яркими диалектизмами, должна была уступить место шаблонным, бесцветным фразам, какими гувернантки пичкают своих питомиц. Дом, в котором жила Эвис, дал бы пищу художнику едва ли не до завершения карьеры – а между тем ее саму учили изображать лондонские пригороды, срисовывая их с эстампов.

Эвис все это понимала и прежде, до Пирстоновых объяснений; но, по-девичьи уступчивая, соглашалась играть по навязанным правилам. Будучи «островитянкой» до мозга костей, она не могла уклониться от веяний века.

Приближался срок, когда Джоселин должен был уехать; Эвис ждала этого дня с грустью, но без тревоги, ведь их помолвка была уже делом решенным. Пирстон подумывал закрепить союз по местному обычаю, ибо так веками поступали что его предки, что предки его невесты – оба семейства были на «острове» старожилами. Правда, наплыв «кимберлинов» – этим словом «островитяне» называют чужаков с «большой земли», то бишь из Уэссекса, – немало способствовал тому, что обычай этот все чаще игнорируют. Однако под внешним лоском образования, полученного Эвис Каро, дремало еще изрядное количество старинных понятий, вот Пирстон и задавался вопросом: а не примешивается ли к естественной печали его невесты еще и досада, что ветром перемен унесено, в числе прочего, официальное оглашение помолвки, обязательное для отцов и дедов?