Он вводит меня в небольшую деревянную церковь. Две веревки, прикрепленные к шпилю, скрипят и переплетаются на ветру. Колокол раскачивается, и до нас доносится очень тихий, но постоянный звон. Сорок лет назад здесь было однокомнатное здание школы, где моя бабушка учила детей Кингдом Кам. Ее обнаружили мертвой на крыше, заколотой серпом, и убийство до сих пор не раскрыто.

Я бывал в церкви сотни раз и почти никогда не вспоминал о своей бабушке, пригвожденной к черепице, но сейчас мне трудно выкинуть эту картину из головы. Она провисела вверх ногами почти весь день, разлагаясь на солнце, пока наконец моя мать, которую послали на поиски, ее не обнаружила. Мой взгляд продолжает скользить по балкам и дальше, по западной стене, где на наружной стороне нашли те странные слова. Преподобный Клем Бибблер знает, почему я туда смотрю, но никак не комментирует.

В церкви на редкость пусто. Община до сих пор боится, что Драбс решит зайти сюда в голом виде или что пинатель собак навестит псин в их отсутствие, поэтому люди пропускают службы. Если это и действует преподобному на нервы, тот никак это не демонстрирует.

Он проводит меня к первой скамье и жестом приглашает сесть. Я остаюсь стоять. Он снова сцепляет руки за спиной и идет вперед, к своей кафедре. Крест на стене маленький, ничем не примечательный и пахнет мебельным лимонным воском.

– Томас, ты видел моего сына в последнее время?

– Нет.

– Драбса не было дома несколько дней. Я боюсь за него.

– Не бойтесь. Может, он и проклят, но, пока не снимает с себя одежду на публике, с ним все будет в порядке.

– Пожалуйста, не переходи границ богохульства, – кривится преподобный Бибблер. – Я очень волнуюсь.

– Так и я. Прошу прощения за шутку. Постараюсь его выследить.

– Был бы благодарен. Есть идеи, где он может находиться?

– Представления не имею. Но если он в городе, я найду его.

– Спасибо. Ценю твою заботу.

– Не за что.

На нас спускается тишина. Так всегда происходит. Мы словно на разных концах земли, хотя порой он думает обо мне как о заблудшем сыне, а я иногда чувствую к нему такое же отношение, как к отцу. Мне надо идти, но у него есть еще что сказать мне, и он старается найти способ это выразить. Я сажусь на скамью и жду.

– Он говорил тебе, почему больше не хочет проповедовать Слово Божье?

– Да.

Преподобный ожидает более развернутого ответа, но я не вижу смысла. У нас не раз бывали подобные беседы с того дня, как Драбс поженил нас с Мэгги у реки.

Преподобный хочет втянуть меня в приватный разговор, но повторять предыдущий опыт ему ровно так же не хочется.

– И что ты думаешь об этом?

– Это его жизнь.

– Но признай правду. Ты бы предпочел, чтобы он отказался от кафедры.

– Я бы предпочел, чтобы кафедра отказалась от него.

– То, что ты называешь проклятием, – особое благословение Господа.

– Я лишь хочу, чтобы он был счастлив.

Преподобный Бибблер, со всей своей верой и проповедями, все еще верит, что состояние Драбса может быть связано только с психологическими или неврологическими проблемами. Однажды он попросил у меня денег, чтобы отправить его в Атланту на МРТ-сканирование. Я дал ему денег. В маленьком аппарате для сканирования на Драбса напали языки, и врачи после двух дней наблюдений отправили его в психиатрическое отделение. Чтобы его оттуда вызволить, понадобился месяц и четыре адвоката.

– Я молюсь за него денно и нощно, чтобы он наконец избавился от своей ноши. Я молюсь…

– Может быть, не стоит.

Он сразу понимает, что я хочу сказать, но решает не подавать вида.

– Извини, Томас?

Мое имя он произносит на редкость акцентированно. Это имя Сомневающегося, и он пытается произнести его так, как, по его мнению, его бы произнес Христос. Он думает, что все, что нужно, чтобы привести мои мысли в нужное русло, – прослушать несколько его воскресных проповедей.

– Может, вам не стоит молиться за него. Драбсу в настоящий момент нужно что-то другое в жизни. Так всегда было, но сейчас особенно. Может, вам надо в первую очередь помочь ему разобраться с этими вопросами.

В нем больше пуританского, чем он думает. Он был бы как дома в Салеме – мог бы сидеть рядом с Коттоном Мэйером, класть камни на грудь Жилю Кори и вешать одержимых дьяволом псов.

– С какими вопросами? – спрашивает он.

– Я уже сказал.

– У него часто бывают видения с тобой.

– Я знаю, он мне говорил.

Преподобный – воин Христа, носящий отполированные до блеска доспехи Господа. Но он не дурак и не подстрекатель и знает, что должен разделить контроль над духовным благополучием Кингдом Кам с другими силами. Его мама рассказывала ему такие же истории о пойме и глухих лесах, как все остальные матери. По своей природе его вера более свободна, чем у большинства, как и должно быть в округе Поттс.

Ко всему прочему, он еще и видит чужие души насквозь.

– Не питай ненависти к моему сыну, Томас.

– Он мой единственный друг.

– Да, он твой друг. И он искренне тебя любит. Помни.

Пауза затягивается.

– Что?

– Ты для него такое же бремя, как и он для тебя.

ЛУННЫЙ СВЕТ СТРУИТСЯ сквозь ивы и заросли болотной цириллы, пока я продолжаю колесить по проселочным улицам на окраине. Я все жду, что Драбс выскочит из дренажной канавы, голый или раздетый, а может, выпрыгнет из-за кизиловых деревьев. Остается лишь надеяться, что я не найду его кастрированный труп, висящий на березовой ветке и слегка раскачивающийся на ветру.

Еду медленно, кружа по шоссе и осматривая все лачуги и ветхие сараи, которыми усыпаны холмы и расселины. Сосновые доски, не соответствующие дверным проемам, удерживаются на месте сучковатыми перекладинами. Москитные сетки свисают со сломанных петель. В телевизорах и радиоприемниках бормочут про политику и прогноз погоды да доносится комедийный закадровый смех. Звуки банджо и тягучий говор плывут из-за сломанных ставень. Я направляюсь дальше в болотистую низину, минуя «Файв-энд-Дим Дувера».

Надо бы ехать к плоскому камню. Драбс – или кто-то еще – может ждать меня там, но я, следуя какой-то неясной идее, выбираю другое направление. Поворачиваю руль влево и вправо без всякой причины и еду по дорогам – по сути, просто колеям, ведущим сквозь лес.

Лунный свет так манит, и, черт возьми, почему нет.

Я думаю о Лотти Мэй, юной ведьмочке, которая, надо думать, хотела заполучить мой уксус. У нас кое-что припасено друг для друга, но станет ли это чем-то ценным или просто опасным, я не имею понятия. Может, она прямо сейчас лежит голой на плоском камне, в свете лунного серебра, выпотрошенная или ожидая, что я на нее вскарабкаюсь. Может, в руках у нее жаточный серп.

На обочине вдруг появляется черное движущееся пятно. Я давлю на тормоз, крепко хватаюсь за руль – и пикап резко сдает влево.

Бетти Линн, продравшись сквозь заросли ежевики, выскакивает перед машиной, и я едва не сбиваю ее. Пикап заносит, из-под колес летят гравий и грязь, и я врезаюсь в заросли сорняков. Бетти Линн неподвижно лежит в грязи. Выхожу и осматриваю ее в свете фар, чтобы убедиться, что она цела. Крови нет, но она вся мокрая от пота, растрепана и явно плохо понимает, что происходит.

Она моргает, не узнавая меня. Лицо и руки у нее исцарапаны. Она бежала по полям и ползла по ним, и листья табака впечатались в ее джинсы на коленях и сзади.

– Они… говорит она задыхаясь, – они идут за мной.

– Кто?

– Стали преследовать… Я слышала ихний бег…

– Кто они, Бетти Линн?

Ей никак не собраться, и она так дрожит, что вырывается из моих рук.

– Не зна… наверно, они с оружием. Слышала звук… можа, затвор винтовки… можа, и нет.

Она ничего больше не в состоянии сказать и хватает ртом воздух. Заношу ее в пикап и выключаю фары.

Жду, ожидая услышать пьяный смех, улюлюканье и крики. Увидеть, как пара лучей от фонариков шарит туда-сюда, а парни свистят и зовут «эй, кис-кис». Такого рода дерьмо. Несколько достойных парней развлекаются, преследуя симпатичную девушку, и все выходит из-под контроля. Такое бывает.

Но вокруг тишина. Прислонившись к пикапу, зажигаю сигарету и остро ощущаю некоторую иронию ситуации, поскольку я курю на обочине табачного поля. Оглядываюсь: ошарашенная и измученная Бетти Линн смотрит на меня, все еще истекая потом. И волосы, и одежда взмокли. Должно быть, ее гнали всю дорогу от парковки у Лидбеттера, почти три мили.

– Поедем, – говорит она.

– Все будет хорошо.

– Но…

– Подожди.

– Томас…

Слышен треск, и я замечаю в кустах два оранжевых огонька, которые приближаются к нам. Они все ближе, потом останавливаются и парят в воздухе.

Я не могу сдержаться и разражаюсь смехом.

Эти мудаки почему-то несут факелы.

Факелы определенно возбуждают мое любопытство, но смех застревает в горле. Если у них есть ружья, то они их еще не пускали в ход. За горящим жиром не чувствуется запаха пороха. Не видно никаких стволов диаметром двадцать два дюйма, высовывающихся из-под листьев кизила. Искрящиеся угольки отлетают от факелов и разносятся ветром. Делаю шаг по направлению к кустам, и свечение отступает назад. Эти козлы еще и осторожничают. Качаю головой и бросаю окурок.

– Эй, кис-кис, – говорю я в темноту. – Никто не хочет выйти и поиграть?

Огни пламени сближаются, а потом вновь расходятся.

– Не стесняйтесь, – говорю я полным злости голосом, хотя на самом деле злости не чувствую.

– Вы хотите ее, тогда вам всего-навсего придется пройти мимо меня. Или, ладно, вы хотите меня, так тут вообще никаких проблем. Давайте проведем переговоры и приятно пообщаемся друг с другом. Я открыт для любого конструктивного диалога.

Они какое-то время колеблются, потом начинают отходить. Я смотрю на огни, удаляющиеся в темноту.

Залезаю в пикап и выезжаю обратно на дорогу.

– О боже, нет, только не вези меня к себе домой, – говорит Бетти Линн.

– Я и не повезу. Отвезу тебя обратно к тебе домой.

– Мама убьет меня, у нее аллергия на табак.

– Когда ты проводишь весь вечер у Ледбеттера, от тебя точно так же несет табаком.

– Ей плевать на сигареты, но она всю жизнь проработала на полях и ненавидит этот запах.

Мы трогаемся. Она берет меня за руку и крепко сжимает, потом кладет руку к себе на колени. Когда-то мы занялись любовью, начав примерно так же, а потом перебрались на заднее сиденье. Через минуту или около того она начинает тихо всхлипывать, но довольно быстро прекращает. В бардачке у меня лежат чистые тряпки из рваных футболок. Она знает об этом, потому что там же у меня лежат презервативы. Бетти берет пару клочков и вытирает лицо, руки и шею.

– Томас, ребенок…

– Что?

– Он был не от тебя. Это Джаспер Кролл, с фабрики, но я…

– Ничего страшного.

– Прости, что я солгала.

– Это не имеет значения.

Высаживаю ее и разворачиваюсь за железнодорожными путями. Останавливаюсь там и смотрю на холмы, потом опять на трясину. Луна спускается на Кингдом Кам все ниже.

Думаю, не могли ли факелоносцы схватить и линчевать Драбса.

Что еще хуже, не могу отделаться от мысли, не был ли Драбс одним из них.

ВО СНАХ МОЕЙ МАТЕРИ она стоит перед школой, глядя на собственную убитую мать, подвешенную на крыше. Моя мама еще девочка, ей одиннадцать лет. Светлые локоны рассыпаны по рукавам ее клетчатого платья. Она – озорная девчушка с исцарапанными локтями. Пылевые вихри закручиваются вокруг ее колен, и ветер глухо ревет, нагибая вершины тополей.

Девочка изумленно разинула рот, но она не испугана. Чувствует лишь мучительную туманную печаль, копящуюся в груди. Она знает, что мать мертва, зарезана, выставлена на всеобщее обозрение, хотя больше никто ее не видит. От серпа идет отблеск света, который ей словно подмигивает. Она подходит ближе к школе, по западной стене которой сочится тонкий и почти высохший ручеек крови.

Гадко воняет рыбой. Округ Поттс все лето страдал от засухи, и река обмелела почти на два фута. Дохлые рыбы, бобры и опоссумы гниют на песчаной отмели, из болот тянет сыростью. Ветер разносит зловоние, накрывающее округу словно колпаком.

Кто-то здесь недавно побывал, не только чтобы убить ее мать таким странным зловещим образом, но и чтобы вывести ее кровью письмена на белой деревянной обшивке. Почему-то в ее сознании это существует раздельно, как независимые, отдельные и, возможно, никак не связанные бесчинства.

Мертвая мать там, на крыше, а слова здесь, на стене.

Слова четко выписаны печатными буквами, но выглядят странно. Девочка подходит ближе и понимает, что они написаны куском мела, который лежит красным концом в пыли. Мел пропитан кровью, поэтому буквы белые в центре и багровые с краев, где кровь обтекает плотные меловые отметины. На самом деле буквы довольно красивы.

НЕ СЧИТАЙ ЭТО ОЧЕРЕДНЫМ ПОРАЖЕНИЕМ. ПРОЩАЙ НЕДОСТАТКИ. ТЯЖЕСТЬ. ЛЮБОВЬ ЛИШЬ ПОХОТЬ, ОДЕТАЯ ДЛЯ ЦЕРКВИ. ПРОНИКНОВЕНИЕ. ПОДЛИВКА. СМЫСЛ. ЗНАЧИМОСТЬ. ВЕТЧИНА НА СТОЛЕ.

Слова находятся ненамного выше уровня ее глаз. Возможно, это говорит о том, что убийца – или, по крайней мере, тот, кто написал слова, – был немногим выше ее. Она не понимает эти высказывания, они ее не волнуют. Она смывает их, стоя на табурете, на котором ее одноклассники пишут оценки за устные ответы. Она отвечает за то, чтобы каждый день отмывать школьную доску в конце уроков, и делает свою работу хорошо. Однако, когда стена высыхает, слова проступают опять. Ее отец и шериф злы на нее из-за уничтожения улик.

Владельца серпа найти невозможно. Он мог принадлежать кому угодно в округе Поттс, включая и шерифа, и ее отца. Из-за летней жары и засухи дела обстоят совсем плохо. Убийство белой женщины не могло остаться без возмездия. За несколько следующих месяцев линчуют четверых и шесть домов превратятся в пепел.

Того, кто убил и написал слова, не нашли. В Кингдом Кам никого никогда не находят, хотя некоторые время от времени пропадают.

В снах моей матери ветчина лежит на столе.