Глава 4

Она и не думала возвращаться. Точно не сегодня. Позже обязательно. Но сейчас ей хотелось побыть одной. Насладиться чувством томящей незавершённости, что тянуло внизу живота. Она знала, она планировала, что сегодня так и будет. Ей не хотелось торопить события, ей хотелось растянуть податливое время до то того момента, когда она захлебнётся от счастья и… И, скорее всего, внутри её что-то изменится, хрустнет, словно мёртвая ветка, сломается. Сначала она заплачет, прямо в постели тихо отвернётся на бок спиной к нему, и слёзы медленно потекут из глаз, разбавляя сожаление о случившемся, потому что его уже будет невозможно повторить. Она постарается не всхлипывать, чтобы он не заметил. Но он всё равно услышит и спросит её «почему?». Она соврёт, что от счастья. Соврёт убедительно, чтобы он смог собой гордиться. Это последнее, что она сможет для него сделать. А потом она оденется и уйдёт, почти как сейчас, с одной лишь поправкой – уйдёт, чтобы больше никогда не вернуться.

Он будет страдать и искать её. Но не найдёт. Именно для этого она удалила свой номер и ещё несколько вечерних звонков из его телефонной книги вчерашним вечером. Он не должен был её найти, ни прямо, ни через кого-то. Она должна управлять ситуацией. Что с ним стало бы потом, для неё было неважно. Важно, что он был заворожён ею. Он помнил о ней. Он хотел её. Он её полюбил. Как все те, что полюбили до него. Ей было необходимо, чтобы её любили после всего того, что она пережила прежде.

Сейчас, выйдя из подъезда, она не стала вызывать такси прямо под окнами его дома, вдруг Кирилл смотрел из окна. Он бы сразу догадался, что она уехала. Потому она решила пройтись. Отойти на пару многоэтажек подальше. Ведь он должен её ждать. В этом весь смысл. И, когда его ожидания становились бы невыносимыми, в этот момент она бы приходила. Возвращалась за тем, чтобы убедится, что её любят. Ведь она была создана только для того, чтобы быть обожаемой. Единственной. Затмевающей всё собственной тенью и одновременно озаряющей весь мир своим присутствием.

Пройдя квартал, она зашла в цветочный магазин, вызвала такси к своему местоположению и заказала восемь огромных хризантем. Девочка-флорист переспросила о количестве цветов, и убедившись, что не ослышалась, собрала букет.

– Это маме, – сказала Мария, расплачиваясь картой. – Сегодня восемь лет, как её не стало, – зачем-то пояснила она.

Продавщица цветов понимающе вздохнула.

Мария села в такси. Водитель ещё раз уточнил конечную точку маршрута, посмотрел на цветы в руках пассажирки и выключил музыку, наверное, понимая, что ехать на кладбище, слушая всякое «у-ля-ля» не комильфо. Всю дорогу они пробыли в тишине.

Она шла к могиле, не торопясь. По пути не встретила никого. Лишь в самом начале на входе, несколько человек. Все порознь. С вёдрами, совками, понурыми лицами, пластмассовыми цветами. Кто-то туда, а иные обратно – одни к мёртвым, другие в мир живых. Слушала кладбищенскую пустоту, наполненную шумами неорганической жизни: ветер зигзагами между листьев, щебень под тонкими каблуками туфлей. Разглядывала пропитанную одиночеством тяжесть гранита могильных плит.

Здесь, ей казалось, гораздо глубже и честнее, чем там, за оградой.

Наконец, она подошла к могиле, что ещё восемь лет назад была вырыта у края кладбищенской зоны захоронения. Теперь край ушёл на сотню метров дальше. Мёртвые отвоёвывали пространство у живых. Она посмотрела на могилу – аккуратно отёсанный гранитный валун посреди гранитной плиты. На валуне ни имени, ни отчества, ни даты. Единственное слово «МАМА».

Восемь лет назад она купила место на кладбище и такой памятник с единственной целью – похоронить свою злобу на мать, которую не знала и никогда с ней не виделась. Мария сама для себя придумала такой ритуал, чтобы стать свободной от обиды, мучавшей её с детства. С какого-то момента, совсем не сразу, а с течением детских лет, это ощущение нарастало в маленькой девчоночьей груди, пока не достигло апогея. Почти с десяток лет назад она, наконец, решила замуровать под могильный камень все свои чувства, которые мешали ей с той поры и волоком тащились с ней по жизни, обрастая по пути новой грязью.

Её воспитывал отец. Вставал рано, когда она ещё спала, ложился поздно, когда она засыпала. Только для того, чтобы его дочь не чувствовала себя хуже, чем другие. Он её обожал. Она его ненавидела. Наверное, ненавидела за одну единственную вещь, за то, что у неё не было матери, которую она тоже кляла в своих мыслях за её отсутствие. Даже когда ей стукнуло пятнадцать, и отец рассказал ей правду, что мать умерла в родах, потом отвёл её в первый раз на могилу. Он говорил ей: «Душа моя, сердце моё, дочь моя», обнимал её и плакал, а она смотрела на могилу, на лицо, что было на ней изображено, чувствовала дыхание отца на своих волосах и ненавидела его ещё больше прежнего.

И женщину, чьё лицо было изображено на памятнике, тоже. За то, что та ушла, а её оставила. Не живёт где-то далеко, пообещав приехать к дочери обязательно, как ей рассказывали прежде. Зачем уж отец придумал такую сложную для неё сказку, ей тогда было невдомёк. Может быть, не хотел, чтобы его дочь в детстве столкнулась со смертью того, кто был просто обязан жить. А, может, боялся, что дочь почувствует вину за смерть матери, наступившую в родах. Ведь, он наверняка, где-то там, в глубине своей души так и думал, что виной всему она, его дочь. Её рождение. Мария тогда этого не поняла и ничего кроме обиды на мать, отца, на себя и на весь мир не почувствовала.

А потом, через несколько лет, когда ей было что-то около семнадцати, раздался звонок из кардиореанимации центральной районной больницы. Ей сказали, что отца спасти не удалось. Ему тогда было немногим за сорок. Так, немногим за сорок, и осталось навечно. А она стала сиротой. Отца простила. Даже почувствовала себя виноватой перед ним, подумала, что сгубила его своей нелюбовью. А обида и злость на мать никуда не делись, потому что мать сделала несчастными сразу обоих.

Счетов в банке у отца не было. Вся имеющаяся наличность умещалась в жестяной коробке из-под чая в кухонном шкафу над плитой. После экономных похорон Маша собрала рюкзак, выгребла из жестянки купюры, все до одной, закрыла квартиру на ключ и уехала в столицу, чтобы никогда не вернуться. Она знала, как построит свою карьеру ещё задолго до того, как села в электричку в сторону Москвы. Может быть, хотела лучше подготовиться. Психологически. Но смерть отца определила время.

Работа мерчандайзером в магазине шаговой доступности была не для неё. И в принципе, работа в её общепринятом понимании Марию не прельщала. Она хорошо усвоила и владела одним очень важным навыком, привитым ей отцом с детства – как быть обожаемой тем, кого ненавидишь. За последующие пятнадцать лет она смогла достичь совершенства в своём мастерстве. Начинать, правда, пришлось с самых низов, с днища. Но дорогу осилит идущий.

А когда она воплотила свои важные желания, а неважные решила оставить нереализованными, то задумалась о вечном. Поняла, что думать о вечном ей мешает мать. Точнее, то немыслимое сочетание самых дрянных переживаний, которые клубком змей всегда копошились в её сердце. Она не могла забыть, проститься и простить. Ни её, за то, чего та не сделала, ни себя, за то, что так её и не почувствовала. Потому, восемь лет назад, Мария приняла решение завести для своих внутренних змей могилу. А потом приезжала сюда каждый год, иногда чаще.

Но всегда чувствовала себя перед поездкой разбитой, опустошённой и неживой или нежелающей жить. Как вчера, когда стояла перед дорогой в ожидании белой «Газели», которая унесла бы её в заоблачную даль, освободив от тягости пребывания на земле.

– Привет, мама, – сказала она и, пройдя мимо невысокой кованой ограды к камню, положила цветы у его основания. – Давно не виделись, правда? – женщина ладонью коснулась холодного гранита. – Ну, ничего, я ведь всё ещё жива, а ты… – она замолчала на секунду. – А ты уже давно никуда не торопишься.

Она спросила вслух то ли у могилы, то ли у себя самой разрешения присесть и тут же села на скамью, сделанную из гранита в виде длинного параллелепипеда, скрученного посередине. Она вспомнила, что одна только скамья обошлась ей в полмиллиона. Увидев тогда её дизайн на сайте компании по производству кладбищенского интерьера, Мария подумала, что символ скрученного словно брусок пластилина камня— это отражение её собственной души. Готового изделия тогда не нашлось, она ждала больше полугода, когда сможет установить его на выбранное место.

Мария села, и на неё нахлынули её обычные для этого места мысли.

Ведь она приобрела место в кладбищенской тишине для того, чтобы позволить себе снова прикоснуться к тому, что разрывало её на куски всю жизнь. И от чего она не могла просто отречься. Она не узнала материнской любви. Единственное, что связывало её с матерью, обозначалось лишь переживанием жалости к себе. Но проживать жизнь себя жалеючи было нелегко. А без этого, Мария утрачивала единственную нить, объединяющую её с матерью. Она убрала это переживание из повседневности, потому что находиться с ним вместе было невозможно. Из-за него многое не складывалось в нужном направлении, не получалось. Поэтому женщина очертила зону, в которой могла вновь испытать эту щемящую обиду, но после оставить её здесь, чтобы она не мешалась, сковывая плечи, спутывая движения, и превращая Марию в жертву перед всеми и самой собой.

Правда, после того, как часть своих тревог Мария заточила под кладбищенский камень, всплыла новая странность.

Мария стала ощущать постоянный голод, почувствовала, что ни разу не могла насытиться любовью. Нет, не плотской страстью, с этим у неё всё было в порядке. Другим. Ей никогда не было достаточно безропотного обожания, преклонения и трепетной заботы. И даже, когда она осознала причины такой своей потребности и связала её с отсутствием первостепенной любви, которую каждый человек получает именно от матери, такое озарение ничего не изменило. Она требовала любви от каждого и выжимала её из каждого без остатка, до последней капли. Но всё равно ей не хватало. Она словно мистический вампир питалась любовью, которую ей отдавали и оставались опустошёнными, а потом голодная уходила за другой жертвой, недовольная тем, что вновь не получила того, чего хотела.

Она это понимала, отчего-то чувствовала, что, наверное, так нельзя. Пыталась полюбить каждого или хотя бы быть им благодарной, но ничего с собой поделать не могла – ни влюбиться, ни отблагодарить.

На посещение кладбища она отпускала себе час времени. Потом, то ли напитавшись чем – то, то ли избавившись от лишнего, она с новыми силами и лёгкостью включалась в жизнь.