Глава третья
Калека

Май 1899 г., г. Санкт-Петербург

Новое Адмиралтейство грохотало паровыми молотами, чадило кузницами и материлось хриплым басом десятников; империя строила новый броненосный флот для нужд Дальнего Востока, и не было конца этим трудам.

Работы по корпусу бронепалубного крейсера «Аврора», последнего из серии «богинь отечественного разлива», задерживались: то опаздывало с поставкой механизмов «Общество франко-русских заводов», то срывал график перегруженный заказами Ижорский завод, а до обуховских шестидюймовок ещё и очередь не дошла…

Но силуэт нового корабля уже обретал грозные очертания, и глазницы якорных клюзов всматривались в туман века нового, века двадцатого: что нас там ждёт?

А на противоположном берегу Невы, куда перевозили публику бойкие зелёные пароходики, шумел Васильевский остров: звонили в колокола кондукторы конки и карабкались по винтовой лесенке на империал – собрать мелочь с трёхкопеечных пассажиров.

Грохотал барабан на плацу Павловского училища, юнкера в погонах с жёлтым кантом тянули носок и мечтали поскорее уже в летние лагеря под Красное Село, где муштры не в пример меньше, а нежные дачницы ждут партнёров для мазурки, падекатра и вальса в жарком от любовного волнения курзале.

Черноголовые чайки с криками садились прямо в радужные нефтяные пятна, качались на замусоренной воде гавани и косили круглые глаза на тесные ряды двухмачтовых чухонских лайб.

У Сельдяного буяна возчик, кряхтя, сбросил тяжеленную бочку с подводы: она скатилась с раската, врезалась в камень, треснула и хлынула серебром рыбьих тел. Набежали торговки с корзинами, выбирая селёдочку потолще. Ругались, толкаясь жирными боками; ловко сновали голые по локоть, перемазанные пахучим соком руки.

– Кудыть, кудыть хватаешь! У солдатика свово хватать будешь, коли нащупаешь. Моё это.

– С чего твоё-то, паскудница, тебя тут не стояло.

Набивали корзины, поднимались к возчику взвешивать и расплачиваться.

Под шумок сутулый блондин протолкался среди баб, схватил с земли раздавленную селёдку, сунул за пазуху и поковылял в сторонку, пока не прихватили.

Сутулый долго блуждал среди штабелей громоздящихся до неба брёвен. Наконец отыскал: на груде старой щепы спал напарник, прикрытый драной рогожей. Растолкал, говоря с мягким акцентом:

– Фставай, Фётор, полтень уше.

Фёдор сбросил рогожу, сел. Поскрёб воспалённое лицо, вытащил из грязной бородёнки насекомое, казнил ногтями. Проворчал:

– Нет от тебя покою, чухна. Принёс?

Блондин радостно закивал. Вытащил из-за пазухи сочащуюся бурыми потёками селёдку, окончательно перемазав одёжку. Брезентовая куртка грузчика-«крючника» хранила остатки памяти о былой роскоши: на нитке болталась последняя медная пуговица, а бархатная оторочка нагрудных карманов истёрлась и свисала неряшливой бахромой.

– Это чего? – вылупился Фёдор.

– Рыпка, – пояснил эстонец, – фкусная.

– Ыыы, – завыл напарник, – снимай портки.

– Сачем? – осторожно спросил блондин и на всякий случай отступил назад.

– Затем. В дупло себе свою «рыпку» засунешь. Мне опохмелиться надо, понятно? Я думал, ты уже казёнки раздобыл, к полудню-то. Что, совсем ни копья?

– Нет, – застенчиво улыбнулся эстонец, – откута? Я к татарам ещё не ходил.

– А есть чего нести?

– Вот.

Блондин поковырял стружку, вытащил грязный мешок. Ослабил верёвку, стягивающую горловину, вытащил сверкнувший красными боками тяжёлый шарик.

Напарник пощупал, взвесил. Довольно сказал:

– Это дело. Медный. Где взял?

– Ну, там.

– Где «там»?

– На Марсовом. Отломал от столбика, пока горотовой отвернулся. Он свистеть, а я пежаль.

– Кто ты? – поразился Фёдор. – Что ещё за «пежаль»?

– Ношками пежаль. Быстро-быстро.

– Тьфу ты, нерусь. Бежал то есть? Это всё? Тут копеек на двадцать, маловато. Не хватит на «красную головку»-то.

Чухонец вновь улыбнулся и достал ещё одну штуковину: тяжёлую, блестящую резьбой по тулову.

Напарник наклонился. Потрогал, пощупал, даже понюхал. Ошарашенно спросил:

– Это что?

– Не снаю. Военные матрозеры баржу разгружали, уронили. В ящичке теревянном. Я схватил, пежаль. Ящичек выбросил, а это принёс.

– Прибор какой-то. Может, астролябия?

Чухонец уважительно посмотрел на напарника. Кивнул:

– Та, наверное.

– Ладно, пошли.

Старьёвщика нашли, где обычно: в подвале доходного дома на Седьмой линии.

Постучались, зашли. Переминались скромно у стеночки, пока татарин шумно дохлёбывал чай из блюдца.

– Слышь, князь, – простонал Фёдор, – взял бы хабар, а то мутит меня, сил нет.

– Што за люди, – рассердился старьёвщик, – щаю не дают попить. Всё ходят, ходят, беспокоят. Показывай.

Бросил краденый медный шар на весы, поиграл гирьками.

– Гривенник.

– Чего так мало?! Дай хоть пятиалтынный!

– Двенадцать копеек, и всё.

Можно было, наверное, поторговаться, но взмокший от жажды, подрагивающий Фёдор сорвался:

– Ах ты, тварь косоглазая, рожа басурманская! Грабишь народ православный.

– Всё, – сказал старьёвщик, – закрываемся. Выходи, выходи.

Всунул шарик обратно в широкие ладони чухонца и принялся выталкивать приятелей на улицу.

– Куда «закрываемся»? Будний день сегодня, четверг!

– Щетверг, пятница – тебе какая разница? Иди отсюда, пока я околотощного не позвал.

Татарин вынул из кармана дворницкий свисток и сделал вид, что собирается подавать сигнал.

Да, день определённо не задался.

* * *

– Что это на меня накатило, – стонал Фёдор, – надо было соглашаться с татарвой. Хотя бы «мерзавчика» купить.

Чухонец сочувственно молчал.

Приятели убежали недалеко: спрятались в чахлых кустах, поблизости от входа в подвал. Мало ли: вдруг хозяин передумает?

Но старьёвщик запер дверь на огромный висячий замок и ушёл куда-то, шаркая калошами.

– Что же делать-то?

Страдалец оглядел двор доходного дома и увидел мальчика на лавочке, читающего книгу.

– Во, чистенький, в матроске. Богатенький. Может, купит астролябию?

Подошёл, покачиваясь. Сказал:

– Здорово живёте, господин хороший.

Мальчик лет девяти встал со скамейки, снял бескозырку, вежливо кивнул:

– Здравствуйте. Чем могу служить?

– Ишь ты, – восхитился страждущий, – вот я, положим, Фёдор. А ты кто, барчук? Чего тут делаешь?

– Николай Ярилов, к вашим услугам. Готовлюсь к вступительным экзаменам в кадетский корпус.

И продемонстрировал обложку учебника арифметики.

– Умна-а-й, – из последних сил продолжал очаровывать Фёдор, – генералом станешь, попомни моё слово. Купишь астролябию?

– У вас есть астролябия? – обрадовался мальчик. Но тут же расстроился: – Наверное, дорогой инструмент. Я вряд ли располагаю необходимой суммой.

– Полтинник, – торопливо сказал Фёдор, – ладно, сорок копеек.

– Сколько? – не поверил Коля. И попросил: – Покажите, пожалуйста.

– Эй, чухна! Ну ты где, замёрз, что ли? Шибко беги сюда и покажи господину кадету прибор.

Эстонец вытащил из мешка и положил на скамейку похищенное у военных моряков. Три головы склонились над штуковиной странной формы.

– Это, разумеется, не астролябия, – уверенно сказал Коля.

– Тю, много ты понимаешь. А что тогда? Тут меди одной фунта на три. Бери, пока дают. Хорошая игрушка. Смотри! Тяжёлая, прочная.

Фёдор схватил предмет и с размаху бросил на гранитный столбик, врытый посреди двора; но дрожащие руки подвели, и штуковина зарылась в мягкую землю.

– Подождите, – наморщил лоб мальчик, – где-то я видел подобное. У папы в книгах?

– Крепкая! Ни в жисть не разобьётся. Играй – не хочу, – пробормотал Фёдор и вновь воздел над головой добычу, прицеливаясь в гранитную пирамидку.

У Коли Ярилова с внезапной, пугающей чёткостью всплыла картина из отцовской служебной книги: «донный взрыватель к девятидюймовой чугунной бомбе»: цилиндр с резьбой и конусообразная нашлёпка…

Сказать он ничего не успел.

Белая вспышка ударила в глаза, нестерпимо горячая волна обожгла, ударила, опрокинула…

Ещё долго эхо взрыва билось о каменные стены, пытаясь найти выход из тесного двора.

* * *

Сентябрь 1899 г., Санкт-Петербург

Осень первыми золотыми листьями падала на бульвары столицы; перелётные птицы всё чаще поглядывали в остывающее небо, планируя маршрут на юг, а в противоположном направлении потянулись в Санкт-Петербург войска, возвращающиеся из летних лагерей по железной дороге.

У Царскосельского вокзала строились кадеты: ротные офицеры рычали на мальчишек в белых гимнастических рубахах, прозванных для краткости «гимнастёрками».

Начальнику училища подали экипаж: застонали рессоры, принимая семипудовую тяжесть. Пожилой генерал, кряхтя, разместился, заняв чуть ли не всю ширину сиденья. Махнул снятой с руки белой перчаткой; капельдинер понял и подал знак – тут же загрохотал невпопад кадетский оркестр, завыла медь помятых труб, забухал огромный барабан – едва ли не больший по размеру, чем лупящий в кожаный бок упитанный кадет.

Впереди – знамённый расчёт из лучших фрунтовиков выпускного класса; орлиные головы трепыхались на ветру, дразнились узкими языками. Старшие шагали браво, высекая подковками сапог искры из мостовой, выпятив колесом грудь; публика замирала на тротуарах от восхищения, размахивала приветственно зонтиками; стреляли глазками гимназистки и утирали платочками слёзы умиления матроны.

Бухал барабан, грохотали сапоги, стучали сердца. Последними шли, едва поспевая, младшие; семенили невпопад, неспособные шагать так же широко, как их взрослые товарищи. Были они ростом равны лежащим на плечах тяжёлым винтовкам, а шеи их торчали из шинельных скаток, словно тонкие ветки из вороньих гнёзд. Отстающих взводные командиры хватали за воротники и подтаскивали к строю, как сука подтаскивает за шиворот щенят, укладывая в корзину.

Директор гимназии поморщился: рёв оркестра с улицы мешал разговору. Подошёл к окну, закрыл створку, повернул бронзовую ручку.

– Так на чём мы остановились, милостивый государь?

Инженер-капитан содрал перчатки, бросил в фуражку, лежащую на столе. Сказал:

– На этом несчастном случае со взрывателем. Мой младший сын теперь калека. Передвигается лишь с помощью костылей. Врачи обещают улучшение: возможно, со временем костыли удастся заменить на трость.

Директор потеребил холёными пальцами золотую цепочку, но вынимать часы не решился, чтобы гость не принял этот жест за невежливый намёк.

– Ну-с, я прослежу, чтобы классный наставник провёл беседу с гимназистами. Поверьте, у нас прекрасные дети, они не будут дразнить вашего сына. И он вполне сможет пройти курс обучения. За исключением, конечно, гимнастики, военного строя, фехтования. Но эти предметы предназначены для гармоничного развития и не являются основными, так что не извольте беспокоиться. Вот сможет ли он без посторонней помощи ходить по лестницам? У нас, знаете ли, младшие классы на третьем этаже. Смею спросить: почему вы не желаете обучать сына на дому? Насколько я могу судить, жалованье вам позволяет нанимать домашних учителей. А после он сдаст экзамены экстерном. Многие так делают…

– Дело не в преодолении лестниц, – сказал офицер, – а в ином преодолении. Видите ли, я вдовец. Мать Николая умерла родами. Его родами. Сам я по делам службы вечно отсутствую, вынужден жить на казённой квартире в Кронштадте, но и там бываю редко. Коля находится на попечении Александры Яковлевны, сестры моей покойной жены. Старший брат его заканчивает Павловское пехотное училище. Словом, дома ему одиноко. Сын и сейчас, после несчастного случая, часто замыкается в себе: он мечтал о военной карьере, теперь недоступной. Думается, что среди сверстников ему будет лучше, общение отвлечёт от печальных раздумий.

– Пожалуй, вы правы, – директор кивнул, – новейшие педагогические учения высоко ценят общество сверстников в развитии индивидуума. Что же, вступительный экзамен Николай выдержал успешно, никаких препятствий для его обучения нет. Я постараюсь особо следить за ним, накажу надзирателю и учителям.

Директор достал белоснежный платок, деликатно высморкался. Спросил:

– А что, его мечта была столь серьёзна? Детские надежды часто меняются, и я не стал бы…

– Серьёзна, поверьте мне, – перебил инженер-капитан.

– Ну да, разумеется, – согласился директор. И поморщился: за окном сфальшивил тромбон.

Последняя кадетская рота скрылась за углом, вернулись на свои ветки успокоившиеся вороны. Публика разошлась по гражданским делам.

Мальчик, опирающийся на костыли, продолжал смотреть вслед исчезнувшему строю.

* * *

Откровение второе

Весна 1900 г., Санкт-Петербург

Самыми трудными были лестницы.

Вы даже не представляете, сколько их. Можно подумать, что кто-то, зло ухмыляясь, сначала соорудил невообразимое количество лестниц и только после выстроил вокруг них город.

Сияющие мрамором и рассыпающиеся истёртым плитняком, скрипучие деревянные и гулкие чугунные. Закрученная кругами ада лесенка на империал конки была вообще пыткой непреодолимой: приходилось ехать внизу, среди пожилых чиновников и жалостливо качающих головой мастеровых.

Вот эта жалость была хуже любого неудобства и невыносимой боли во всём теле, устающем к вечеру безмерно.

Лестницы и ступени, ступени и лестницы. Я наизусть выучил дорогу: три этажа вниз из квартиры; каждую неровность панели и каждую щербину поребрика; вечно скользкое от петербургской мороси крыльцо гимназии; четыре ступени вниз, в шинельную, и потом столько же обратно. И шесть пролётов по семнадцать ступеней в каждом, чтобы подняться в наш класс.

Я постоянно опаздывал, не поспевая за резвыми однокашниками, и часто коридорный паркет скрипел под моими костылями в полной тишине, когда занятия уже начались; это нервировало преподавателей.