В штакетнике была надломанная планка: брат выбил её и пропихнул меня в образовавшуюся щель. Торопливо напутствовал:

– Только никому не рассказывай. Помни: ты слово давал. Это наша тайна, понимаешь? Как дождёшься царя, принесёшь на пристань. Я тебя там ждать буду с покупателем.

– А меня пчёлы не покусают?

– Ни за что. Прута испугаются, – сказал брат и исчез за кустами.

Я медленно шёл к колоде. Гудение в воздухе становилось всё более грозным, будто приближалась некая беда. Пчёл было много: они безостановочно сновали, неся сладкую добычу в дом и вылетая за новой порцией. Некоторые уже начинали проявлять ко мне внимание.

Одна села на плечо и стала по нему ползать. Я тихо сказал:

– Пчёлка, не кусай меня. Я того. Царя вашего сейчас заберу. Мы погуляем и вернёмся.

Мне было не по себе: кажется, полосатая мне не поверила. Но обратной дороги не было.

Я зажмурился и сунул прут в леток. Дрожащим голосом затянул:

 
Вот пришёл я за царём,
А потом и за ружьём,
Жура, жура, жура мой…
 

Щёку вдруг пронзила боль: я вскрикнул и начал орудовать прутом сильнее.

Дальше я помню плохо. Меня атаковали со всех направлений: так двадцать лет спустя вертлявые британские истребители будут набрасываться над Ла-Маншем на огромные германские цеппелины.

Иногда в очередном странном сне те события мешаются в моей голове с более поздними; я оказываюсь не на соседской пасеке, а на распаханном снарядами поле; ряды картофельной ботвы превращаются в колья, увитые ржавой колючей проволокой; в воронках гниёт вода, пропитанная кровью, грохочут австрийские «шварцлозе», и гудят не милые мохнатые труженицы – свинцовые пули летят в меня, стремясь не ужалить и умереть, а пробить, разорвать, убить…

Кажется, я бежал через огород и кричал что-то: то ли «тётушка!», то ли «рота, примкнуть штыки!»; потом я лежал на прохладных досках веранды, рыжий санитар раздирал на мне окровавленный китель и причитал голосом Ульяны:

– Как же тебя так угораздило, касатик? Весь в укусах, миленький. Вот и жар у него.

Я плавал в забытьи: мелькали сжатые куриной гузкой губы озабоченной тётушки, потом – бородка клинышком врача, отдыхающего с семьёй в Речице, на Кривой улице.

Когда увидел бледное лицо брата, подмигнул ему заплывшим глазом и не сказал ни слова.

Мы ведь договорились с ним, что это только наш секрет.

* * *

Два года спустя

Догорали мосты над Доном.

Последние головешки падали в синюю воду и шипели, пыхая прощальным дымком.

Утренний туман долго не рассеивался, укутывал выстроенные войска – словно не хотел, чтобы начинался этот день. Луга эти уже заливало весной, но им предстояло вновь напиться влагой, теперь в сентябре. И не талой водой, но кровью человеческой…

 
А кони в нетерпении побьют
Копытами кровавый иван-чай.
Томительность последних тех минут
Продлить попросим Бога невзначай…
 

Злое солнце прогнало туман и чётко обозначило цели. Заревели рога, зарокотали огромные барабаны, подвешенные парами на боках равнодушных верблюдов. Словно гигантские котлы, в которых кипело смертельное варево рокового дня.

На Сторожевой полк князя Оболенского обрушился стальной дождь татарских стрел; и не было укрытия ни конному, ни пешему, и побледнело светило, перечёркнутое чёрными бесчисленными древками.

Передовой тумен под командой Теляка врезался в ряды коломенцев; железо билось о железо, высекая искры, кричали кони и хрипели люди, но неудержима была сила Мамаева; московского князя Дмитрия Ивановича бояре чуть не насильно увели в последний момент, когда от полка оставались лишь кровавые ошмётки…

А потом была жестокая сеча в центре: Большой полк прогибался под сумасшедшим натиском, но не рвался; и бросались в отчаянную контратаку владимирцы и суздальцы Глеба Брянского. Кони плакали от ужаса, не желая ступать по человечьим телам, но всадники были неумолимы, до крови разрывая лошадиные бока шпорами.

Мамай, предчувствуя близкую победу, бросил в бой главный резерв – итальянскую пехоту. Союзники из крымских колоний Генуи двинулись несокрушимой стеной, закованной в стальные кирасы, грозя смертельными жалами гвизарм и алебард; с фланга заходил свежий тумен, готовый поддержать удар генуэзцев и обрушиться на едва держащийся полк Левой руки. Жутко оскаленные морды монгольских коней, похожие на пасти хищников, роняли пену – страшно становилось. Наступил решающий момент, и…

…и заскрипела дверь: будто небо разорвалось от горизонта до зенита. Гигантский рыжий зверь рухнул на боевые построения: одной лапой смёл затаившийся до поры Засадный полк, потом прыгнул прямо в монгольский центр и уничтожил всю генуэзскую пехоту…

– Лопоухий, забери кота, он нам мешает, – сказал братец.

Рыжик мявкнул и скрылся за сундуком, в котором Ульяна хранила пододеяльники и скатерти. По полу раскатились латные итальянские бойцы, превратившись в шахматные фигуры. Деревянные бельевые прищепки продолжали скалить морды, так похожие на конские.

И лишь оловянный офицер без шпаги задумчиво смотрел на разорённое поле битвы, поле Куликово; так, наверное, и сам Дмитрий, будущий Донской, глядел вдаль, думал о судьбах Руси.

Я вздохнул. Собрал шахматы в деревянную коробку. Пересчитал: не хватало чёрного ферзя. Долго искал его и нашёл наконец за тем же сундуком, где прятался кот.

– Что же ты, Рыжик, не предупредил, что самого Мамая в плен взял? – спросил я. – И что ты за наших?

Кот взглянул на меня сердито: не до глупостей, мол. Вскочил на подоконник распахнутого окна и отправился в сад пугать невинных пташек.

Я продолжил наводить порядок. Вернул монгольскую конницу в родные стойбища: прицепил бельевые прищепки к верёвке и повесил её на гвоздь у двери.

На веранде зазвучала гитара: первокурсник Митя запел романс. Голос у него, пожалуй, даже красивый и в ноты попадает, но слова совершенно дурацкие: какие-то розы, слёзы, шали да ямщики.

Я тихонько отворил дверь и прошмыгнул к старому колченогому креслу; оно пустовало, так как гостей в него не сажали: вдруг ножки подломятся и случится конфуз.

Андрей всё равно разглядел меня и показал кулак; остальная компания не заметила, увлечённая пением.

– Браво, браво, – запищали две девицы и захлопали, отложив бумажные китайские веера, – спойте нам ещё!

Студент Митя кокетничал:

– Ну что вы, милые барышни, сегодня я не в голосе. А давайте нашего хозяина послушаем? Андрэ весьма славно исполняет на стихи Дениса Давыдова.

– Просим, просим, – заверещали милые барышни и вновь зааплодировали.

Мне кажется, они готовы были хлопать ладошками по любому поводу – словно безмозглые бабочки крылышками.

Братец поморщился и сказал:

– Дмитрий, мне не нравится, когда к моим акустическим экзерсисам применяют эпитет «весьма славно». Он представляется мне излишне слащавым, не находите?

Митя покраснел и парировал:

– Конечно, такое определение вряд ли к лицу нашему, пардон, солдафону.

– Что? Мальчик надел студенческую фуражку и вообразил себя мужем?

– Да! Да, я – студент и горжусь этим. По крайней мере моя жизнь будет наполнена общественным смыслом, полезным людям. А не плац-парадами.

– Сдаётся мне, что вы пытаетесь меня оскорбить, сударь? Впрочем, какой из вас сударь. Так, штафирка.

– Что?!

Митя вскочил; гитара соскользнула с колен и ударилась о доски веранды, испуганно зазвенев.

– Да как… Да вы…

Андрей усмехнулся:

– О, наш мальчик, кажется, чем-то поперхнулся. Стукните кто-нибудь его по спине, желательно несильно. А то переломится ещё, бедный Пьеро.

Молчавший до сих пор Платон, третьекурсник университета (широкий, крепкий, серьёзный), вмешался:

– Господа, не будем портить вечер. Тем более в присутствии дам. Как говорят в английском кулачном бою, «брейк»!

Митя вернулся на место, пыхтя; красные пятна на его щеках постепенно розовели. Андрей смотрел в сторону, улыбался и жевал травинку.

– Лучше поговорим о другом. Андрей, вы уже выбрали дальнейшую карьеру? В артиллеристы, в инженеры?

– Ни к чему, – хмыкнул братец, – от наук у меня болит голова. Я назначен в Павловское училище, стану пехотным офицером.

Митя раскрыл было рот, готовя колкость, но Платон ткнул его кулаком под рёбра: студент сразу стух. Платон сказал:

– Странно, я думал, вы пойдёте по стопам папеньки…

– Ага, и торчать на инженерных работах месяцами. Мы фактически не видим отца: то он латает старую крепость в Свеаборге, то что-то строит на острове Эзель. Это меня не привлекает.

– А что же вас привлекает, господин будущий юнкер? – не выдержал всё же Митя. – Муштровать несчастных вчерашних крестьян? «Левой-правой»?

– Что вы, господин студент, – холодно улыбнулся братец, – наши крестьяне настолько несчастны и безграмотны, что не различают, где лево, где право. Им привязываются по такому случаю пучки сена и соломы к ногам. Методика старая, но верная.

– Не смейте так о нашем народе!

– Несомненно. Забитый, ленивый и бестолковый. И ваши социалистические идеи, господин студент, ему до лампочки.

– А пойдёмте на речку! – вмешалась одна из барышень, стремясь погасить пожар в зародыше. – Говорят, там можно взять лодочку напрокат? Всего двугривенный за час.

– Пятиалтынный, – вмешался я, – по случаю буднего дня.

– О! А что это за милый мальчик? – вопросила барышня. Обе подружки подскочили ко мне и стали проявлять преувеличенный интерес (видимо, пытаясь отвлечь компанию от острых разговоров): тискать, щипать за рубаху и трепать за щёки.

Стыдно признаться: мне было приятно это внимание. От девиц вкусно пахло, и вообще они были какие-то нездешние. Воздушные в своих белых перчатках и летних шляпках, словно сказочные эльфы с кружевными зонтиками вместо полупрозрачных крылышек.

– Где изволите учиться, молодой человек?

От их близости, восхитительного шуршания одежд и аромата я едва не падал в обморок, но нашёл силы ответить:

– Буду поступать в кадетский корпус на будущий год, – ответил я, – нынче мне рано, мал ещё.

– Не может быть! – воскликнула одна барышня. – Я бы дала вам не менее десяти лет!

– Несомненно! – подхватила вторая. – Вы выглядите старше. Сразу видно: умны гораздо более, чем положено по возрасту. Вот скажите: сколько будет трижды три?

– Это для малышни, – ответил я гордо, – а я могу и теорему Пифагора доказать очень даже просто.

Барышни закатили глаза и застонали, будто встретили самого Фёдора Шаляпина.

– Вундеркинд! – кричала одна.

– Восхитительно! – вторила другая.

Так они и пошли к пристани, продолжая восторгаться. Меня они, впрочем, с собой не взяли.

А я улыбался до самого вечера, как дурак. Хотя прекрасно понимал, что они врали.