Предисловие автора

Как построить рассказ длиной в жизнь? Хронологически проще всего, потому что тогда фактический материал определяет порядок повествования как связь календаря и происшествий. Но это может сгладить до неузнаваемости качественную разношерстность происходящего, комплексность и взаимовлияние процессов и причинностей, а без этого теряется реальная картина. Поэтому, когда покажется нужным, буду отходить в моем тексте от жесткой хронологии к тематичности разделов, от личного – к обобщениям и наоборот. Это будет не история или биография в узком смысле, а историческая социология и антропология, переплетенные личным опытом.

Некоторые разделы я назвал «мирами», так как анкетное разделение по датам (начал учиться… кончил учиться… начал работать…) недостаточно выражает различий между периодами жизни и подразделениями моего рассказа. Это были часто разные миры – реально, как и фигурально – в смысле сгустка идей, которые периодически доминируют над групповой или индивидуальной мыслью. С этим перекликаются короткие зарисовки людей, у которых и на которых я учился ви́дению мира. В определенном смысле эти люди – это также «миры». Местами я буду употреблять байки, бросающие добавочный свет на элементы текста. Но это не сказки-выдумки, а скорее притчи, которые несут этическую и эстетическую нагрузку, – а это часть познания.

Две вещи стоит подчеркнуть. Первое – это то, что я дитя войны. Это определило многое из того, что происходило и еще происходит со мной и вокруг меня. Я начал ощущать себя почти что взрослым во время Второй мировой войны и взрослел под ее влиянием. Меня впервые арестовали, когда мне было 10. В обществах войн и диктатур это даже не очень удивляет. Но мой арест и непростой процесс взросления/самоопределения можно понять только на фоне времен. Именно в этом смысле я дитя войны.

Второе – это то, что я такой, какой я есть, и это связывает разные периоды и «миры» моей жизни. Рассказ делается единым посредством меня как участника и носителя особого способа видеть происходящее и реагировать на стимулы внешнего мира. Личностный характер менялся с годами, но существовал постоянный стержень. Этот стержень – я.

Вопрос, как писать биографический текст, непрост, особенно когда это автобиография. Элементы такого текста, его разные линии и потенциалы движения соотносятся, перекрещиваются и взаимно влияют разными, часто неожиданными способами. Трудности описания и анализа приводят к тому, что картина описываемого может превратиться из линии развития в кучу фактов и фактиков, глядя на которые трудно ухватить какие-либо нити причинностей. Видишь только хаос, пусть и созданный сознательно.

Я решил подчинить форму представления текста тому, что мне кажется основным в нем. Для этого буду переходить в некоторых случаях от сугубо биографической последовательности к историческим и биографическим потокам, связывающим процессы и причинности, и попробую показать, как эти потоки влияют друг на друга. Надеюсь, читатели окажутся снисходительны к своеобразию такого повествования.

Часть I. Начала

1. Мир Вильно

Иерушалайм де Лита: литовский Иерусалим

Первый из моих миров – это виленское детство. Вильно/Вильнюс – это город, в котором я родился, что повлияло на то, кем я был и каким стал.

Я любил и люблю свой родной город. Есть такие города, в которые поголовно влюблены их жители, а в этом немалая часть их характеристики. Для еврейского населения бывшей Российской империи были два таких города – Одесса и Вильно. В обоих еврейское население очень гордилось тем, что они одесситы или виленчане. «Иерушалайм де Лита» – литовский Иерусалим, так говорили про свой город не только евреи Вильно. Но во всей Восточной Европе и за ее пределами, когда евреи говорили «Иерушалайм де Лита», это значило Вильно. До сих пор, если скажешь в Израиле «Иерушалайм де Лита», многие знают, что это Вильно, хотя Вильно уже нет, есть Вильнюс – столица Литвы. Город моего детства был полон интеллектуалов, политических вожаков и людей искусства – интеллигенции в классическом смысле, как еврейской, так и нееврейской.

Город Вильно был создан в XIV веке как столица Великого княжества Литовского. Во времена моего детства население в нем было иудейское и польское католическое, примерно половина на половину. Литовцев было мало, как и русских, а среди других «разных» были армяне, караимы, татары и немцы, но их было еще меньше.

Села вблизи города были в основном польскими и белорусскими, с крупными вкраплениями евреев. В городе Вильно жили главным образом поляки и евреи. Эти две этнические группы существовали параллельно, почти что совершенно отдельно, хотя на одной и той же территории. Например, было практически невозможно перейти этническую границу в вопросах женитьбы. Я помню свое удивление, когда, попав впервые в Россию, обнаружил, что есть среди ее евреев много этнически смешанных браков. В Вильно моего детства таких браков не было, кроме экстраординарных случаев.

Перед моим лицом проходила в детстве элита еврейской части Вильно. Мой отец был политическим вожаком и патроном искусства и, будучи человеком состоятельным, старался употреблять деньги на то, что было для него особо важным. За обеденным столом, куда в раннем детстве я допускался со своей «бонной» (няней-воспитательницей), часто бывали деятели искусства, политики, спорта и бизнеса – как виленчане, так и люди «извне». Артистической частью их, в особенности писателей, было так называемое «Молодое Вильно». К нам часто наведывались артисты и режиссеры еврейских театров, которые часто спонсировал отец. На стенах нашей квартиры висели картины местных живописцев.

На обратной стороне иерархической лестницы город был центром еврейского фольклора. Сочный идиш^[8] виленского рыбного рынка, многоэтажные ругательства торговок, полные юмора, как и сленг криминальных групп города («Ди Штарке» – «сильные», так их называли в Вильно), были частью особого народного говора. Лингвисты приезжали издалека слушать и записывать виленский идиш (они в шутку называли себя «учеными при рыбном рынке»), и интеллектуалы города щеголяли цитатами. Я помню, как эти цитаты летали над нашим обеденным столом.

Из всего этого в городе практически ничего не осталось. Виленчане рассыпались по всему миру. Многие поляки отбыли «по репатриации» в Польшу, евреи ушли в мир иной – в коллективный гроб на Понарах, где похоронены 75 тысяч расстрелянных нацистами – в основном евреи. На улицах города говорят теперь чаще всего по-литовски. Из «виленскости» моего прошлого в населении Вильно осталось немного, но здания старого города по-прежнему глубоко историчны, необыкновенно красивы. И среди них, куда ни повернись, живут воспоминания.

В сентябре 1939 года в город вошли советские войска, но быстро отступили – Божеская милость прибавила нам еще один мирный год. Уже шла война, уже Германия заняла часть Польши, а СССР – остальную ее часть, но неожиданно советская сторона решила передать город Литве, что и дало добавочный год относительного благополучия. Все вернулось на предвоенные круги своя, но теперь через Вильно шла волна еврейских эмигрантов: люди бежали из Польши, чтобы выехать дальше – в Америку, в Палестину и т. д. Еврейский Вильно быстро сорганизовался, чтобы помочь «своим» – добрая еврейская традиция. И у нас в квартире на короткий срок жили две получужих семьи. Но виленчане почти что не сдвинулись. Одним из примеров был, конечно, мой отец. По логике ситуации, как мы ее видим теперь, надо было бежать подальше и поскорее: с одной стороны – немцы, с другой – советская власть, где-то посередине – маленькая Литва. Но у моего отца был план и объяснение: Швейцария и Голландия оставались не оккупированными на все время Первой мировой войны. Вот и Вильно станет таким «мирным островком благополучия». Многие думали так. К тому же отец продал небольшой завод «Коста», и родители договорились вложить вырученные деньги в Палестину. Отец был активным сионистом и собирался купить там землю или апельсиновые сады, но в последнюю минуту ему предложили местный завод носков «Корона», и он купил его.

При всей разности осознаваемых причин и объяснений что-то подобное происходило со всем еврейским населением Вильно. Население это было в большинстве своем бедное и говорящее на идиш. Вопрос, куда вкладывать деньги, и выбор места, куда бежать, не очень-то стоял перед ними – но главным было то, что уезжать из Вильно хотелось немногим. Вспоминали немецкую оккупацию во время Первой мировой войны: немцы тогда пришли и ушли, и мало что изменилось. Но на этот раз после того, как в 1940 году, после соглашения Сталина с Гитлером 1939 года, повторно вошла советская армия, пути «за границу» закрылись. Эмигранты из других частей Польши в своем большинстве смогли уехать. Но если ты был виленчанином, то оставался. А далее для евреев оказалось слишком поздно. В 1941-м пришли немцы.

Миснагды и литваки

Здесь стоит сказать что-то про особенности евреев Вильно. Где-то в XVII веке европейские евреи-ашкенази раскололись на хасидов и миснагдов. Хасиды – это были сторонники новой для того времени интерпретации еврейской религии с сильным мистическим уклоном, где религиозный экстаз как непосредственное общение с Богом ценился выше талмудической учености. Близость человека к божественному достигается главным образом не изучением закона, а восторженностью молитвы. Хасиды делились на подгруппы, в которых каждый еврей имел своего духовного лидера – «цадика» («праведник» на иврите), «адмора» (духовный лидер хасидского движения) или просто «ребе». Тот – это всегда был мужчина – был главой религиозного клана, зиждившегося на непреклонном авторитете и личности лидера. К нему ездили, чтобы посоветоваться почти что по каждому важному поводу. Хасид не женился без совета своего ребе, не делал крупных сделок, не менял места проживания. Ездить к дому своего ребе, садиться за его обеденный стол было важной частью жизни хасида. Статус ребе переходил с отца на сына или на другого родственника с нужными человеческими и религиозными знаниями и опытом. Тех, кто сопротивлялся этому движению, назвали миснагдами, что на иврите того времени значило «несогласные». Для миснагдов основным критерием религиозности оставалась раввинская ученость – изучение и знание Талмуда. Лично мне всегда нравилась печать «несогласные» для меня и моих земляков.

Вильно было столицей миснагдов. Это было так, особенно потому, что в ранние времена раскола главным религиозным авторитетом евреев города Вильно и всех миснагдов стал «Гений из Вильно». В еврейской Европе были только двое людей, наделяемых титулом «Гений» («Гаон»). Первым был «Гений из Праги», с которым связана легенда о Големе – создании из глины, которое он превратил в человека, в слугу себе, и был наказан за это святотатство. Вторым был «Гений из Вильно»^[9]. Оба блистали познаниями не только в сфере религии, но и в светских науках, таких как математика.

Их редко называли по фамилии, говорили просто «Ха-Гаон», и было ясно, о ком речь. Евреи Вильно держались интерпретации религии, которая не признавала хасидских вертикалей, не признавала, что твой путь к Богу идет через посредничество твоего ребе. Для миснагда путь к Богу шел напрямую.

Миснагды сами несли груз ответственности за то, что делали или отказывались делать. При этом, по словам виленского Гаона, блестящий ученик разнится от тупицы только шириной двух пальцев – длиной свечи, горение которой добавляет два часа к ночной учебе. Когда многими годами позже я изучал жизнь других народов, то, вспомнив виленчан, осознал, что в своей догматике и эмоциональном мире миснагды схожи с гугенотами Франции (последователями Кальвина, Лютера и Цвингли), а хасиды – с ее ортодоксальными католиками. Но исторически это было наоборот. Миснагды XVII века были консерваторами, а хасиды представляли новую интерпретацию. Но далее миснагды проходили секуляризацию быстрее, оказались менее консервативны в вопросах доктрины, языка и даже в одежде. Таким образом, Вильно стал центром не только миснагдизма, но также ведущих светских, политических и культурных, движений евреев конца XIX – начала XX века. Город Вильно стал центром еврейской культуры, выражаемой на идиш, но также на польском и иврите, – школ, газет, театров, профсоюзов, спортклубов и политических партий. В политической жизни там было начало социалистического Бунда, «еврейской секции» компартии, разных фракций сионистов – от марксистских и даже большевистских до ревизионистов, крайне националистического крыла сионистского движения.