Свежие сочни тают во рту. Нежность творога оттеняется пряностью напоённого солнцем изюма. Запиваю сладким кофе с молоком. М-м-м… Класс! Лукулл обедает у Лукулла…
Питер. Вечер. Буфет балтийского вокзала. До электрички – добрых полчаса, и торопиться особенно некуда. Осматриваюсь.
За столом в дальнем углу двое записных алкашей делят дешёвенький «портвешок». Здоровенная буфетчица с шаляпинскими голосовыми связками время от времени повякивает.
Для порядка:
– Эй вы, чем занимаемся?
А у мужиков – срочное дело.
– Чё возишься, ёпть? Наливай шустрее… Да, не шуми ты!
Бутылка легонько позвякивает о край наполняющегося под прикрытием столешницы стакана.
В буфете распивать не разрешается, и стоящая за прилавком регулярно окидывает настороженным взглядом полупустой зал. Но наши герои в относительной безопасности, ибо их угол тонет в полумраке и надзирающей почти не виден.
Стакан между тем налит до краёв.
Первый из выпивох отворачивается от прилавка и вливает в себя содержимое, и это видно по запрокинутой голове и выставленному параллельно полу острому углу локтя.
Второй терпеливо ждёт. Ибо стакан – один.
Вот лидер утирает рукавом рот, и по мере проникновения забористого в самые дебри, расплывается в блаженной улыбке.
Передача эстафеты, и вновь – синхронное излиянию из одной ёмкости в другую позвякивание о стеклянные края.
Бутылка опустела, и нарушитель буфетных правил не особо таится: утоление – в пути к пересохшему устью, и нет силы, способной преградить дорогу приближающемуся счастию.
Стакан, поблескивая в полумраке зала, – всё ближе. Согласно ему двинулся локоть, оттопыриваясь в правильное – горизонтальное – положение. И …
И гримаса отвращения. Судороги желваков, сопровождающие каждый глоток тошнотворного пойла.
Боже, как тернист путь к блаженству!
Институтская поликлиника. Чистенький светлый кабинет. В центре – зубоврачебное кресло. Молодая женщина в белом халате, застёгнутом далеко не на все пуговицы, предлагает присесть.
Из эмалированной посудины, полной блестящих штуковин, извлекаются пыточные железяки с крючками на концах. Господи, как страшно-то…
– На что жалуетесь?
Жалуюсь на острую боль в коренном. Вырвать бы…
– До завтра не потерпеть? Новокаин закончился…
Во непруха… Рвать? Не рвать? Что же мне, переться на семинар?
– Рвите…
– Откройте рот, – соблазнительная истязательница постукивает по больному зубу.
Боль прокатывается через горло и проваливается куда-то вниз.
– Больно?
– А то…
Ну, поехали…
В руке врачихи, откуда ни возьмись, появляются блестящие каминные щипцы – самое то, чего мне никак не хотелось бы осязать у себя во рту… Боковым зрением засекаю странное движение. Мне показалось или барышня в самом деле перекрестилась?
Щипцы между тем сомкнули беспощадные зубцы свои на несчастной частице меня любимого.
Разливаясь вспышками боли и издавая отвратительные скрипы под немалым весом мучительницы, больной зуб сопротивляется из последних сил.
– Крак! – и сразу полегчало…
– Сё, узе? – прошепелявил я?
– Беда. Зуб обломился. Наташа!
– Бегу, Ирина Владимировна…
В комнату вплывает медсестра.
– Наташа, помогай,.. – и на свет божий явились молоточек и изящное зубильце.
– Это ещё зачем?!
Наташа между тем уже расковыривала язву в десне, прилаживая инструмент.
Старательная Ирина Владимировна взмахнула молотком:
– Не закрывайте глаз!
– Ба-бах!
Господи, помилуй, – я вцепился в пластмассу подлокотников. Что-то щёлкнуло под рукой…
– Не закрывайте глаз! Я должна видеть ваши зрачки, – это она следит, не наступает ли болевой шок… Прелестно, прелестно…
– Бам, бам, бам-барабам!
Во рту смрад, скрип, в глазах – искры. Вот щипцы прихватывают что-то, вытягивают. В плевательнице звякнуло… И тут же снова – бам, бам… Целая вечность кромешной боли.
– Кажется, всё…
Выползаю. Из разомкнувшейся потной ладони на пол выскользнул обломок кресельной рукояти. Докторша дрожащей рукой заполняет справку.
Ура! Сегодня на семинар не иду…
В сентябре по институту поползли слухи, мол студентов от второго и по четвёртый курсы отрывают от занятий и отправляют на целый месяц в район. "На хлопок". Пропадает урожай.
Сведущие, а они всегда начеку, утверждали (почему-то вполголоса), что непотребство сие свалилось на наши головы с самого верха, и рыпаться – себе дороже. Государству позарез нужно белое золото, а колхозы… Ну, сами понимаете… Так что, вплоть до отчисления…
Коллегам-студиоусам, всяким-разным москвичам-ленинградцам было бы не понять, чего эти неженки-южане ноют, ну, отдохнут лишний месяцишко, подышат свежим воздухом.
Понятное дело, ведь осенняя барщина северян на картофельных полях отличается от нашей съедобностью добываемого из-под земли.
Да – сопутствующая грязь, да – холода… Но… Но – вечерний костёр искрящего под ветерком натасканного из ближней рощицы сухостоя, запах печёной свеженькой – только из-под земли – картошечки, да ещё кто-нибудь с гитарой, да пачка "Авроры" по кругу…
А хлопок, ну что – хлопок? Разве что, в кусты сбегать, да набрать в сборщицкий фартук ваты на подушку под голову, да где-то, скрывшись от надзирающего препода в зарослях, предаться тревожному сну… Под внятное бурчанье вечно пустого желудка…
Почему пустого? Да потому, что колхоз на обеды не расщедрился, а сельмаг разнообразием, кроме заморской баклажанной да хлеба на полках, не баловал, да и много ли на степушку наберёшь?
Эти соображения, да неотвязность судьбы основательно тревожили, пока сентябрь не перерос свой срок, и однажды…
Однажды нас собрали в актовом зале института, и объявили, что послезавтра… И что не вздумал бы кто, самый прыткий, взять больничный… Словом, едем…
В день-Х разношерстная толпа собралась у входа в гулкий пустой институт.
Неторопливо сгустились сумерки, и под прикрытием их полога свершился спонтанный налёт на винный отдел соседнего продмага, и, бьюсь об заклад, план продажи, нет – встречный план продажи спиртного таки был коллективом работников советской торговли перевыполнен. И, разумеется, посвящён чему-то очередному.
Между тем возбуждённые студенты заполнили алкогольными выхлопами коридоры альма-матер, и активно перемещались между засыпающими аудиториями, мешая праведникам наслаждаться ранними снами.
Старый пристойный Храм Науки покряхтывал, прислушиваясь к веселью юных питомцев:
Ю'вэнэс дум су'мус!Гаудэа'мус и'гитур,
Давайте же радоваться, пока мы молоды…
А потом, как и положено, наступило утро, и утомлённое ночными бесчинствами поголовье расторопные преподаватели кое-как пересчитали, сбили в гурты, и повели на вокзал.
В вагонах, расположившись на безматрасных полках, неопытные пьянчужки приткнули раскалывающиеся головы на скатанные в рулоны ватники. Поезд тронулся, и в соседнем с нашим купе довольно слаженный дуэт затеял на мотив "Вечернего звона" да под гитарный развязный аккоЗавтра домой. Последний деревенский вечер. Бреду по пыльному молчаливому просёлку.
Из-за колючей ограды сада свешиваются перегруженные ветви гранатовых кустов. Срываю, и прямо в ладони напряжённый от избытка напоённого солнцем сока плод надламывается трещиной, одаривая прощальным рубиновым салютом драгоценных зёрен.
мпанемент торжественную кантату "Ибиомать, бум, бум"…
Мы – в геокчайском районе, столице сладчайших на свете гранатов и неубранных хлопковых полей.
Разместили успевший опохмелиться и вполне приободрившийся сельхоз-десант… Где? Разумеется, в сельской школе. Где же ещё?
Классы освободили от парт, выставленных в коридоре вдоль стен, на полу разложили набитые сеном матрасы, прикрытые байковыми одеялами…
Лежим. Лепота.
Утром разбудил стук в двери. Одна из створок, поддаваясь тактам , медленно приоткрылась, и те, кому удалось подсмотреть сценку из школьной жизни советского села, клялись, что видели детскую голову в охвате учительской пятерни. Голова ритмично стучала о двери под клёкот назидательного баритона.
Конца восхитительной сценки досмотреть не довелось, ибо священное воспитательное действо было прервано нашим выходом к машине. Пора в поле…
Хлопок был так себе. Около полуметра в высоту, с чахлыми головками ваты… Нам раздали фартуки с мешками наподобие кенгуриных сумок. Преподаватель, обращаясь ни кому и ко всем, проканючил дежурное:
О проекте
О подписке