Виктор шел по улице к дому и ловил на себе женские взгляды. Нет, не то чтобы на него все пялились, до такого еще не дошло, но… Те женские взгляды, что он ловил теперь, были какими-то особенными. Не такими, как раньше.

Он изменился. Он стал другим. Он стал лучше, и это открытие не могло не радовать. И он радовался – себе новому, более совершенному, потому что теперь соответствовал Лизе. Да, другие женщины смотрят одобрительно, но это без разницы, главное – это видеть восхищение в глазах Лизы.

Все для нее, любимой – и его душа, и его тело, и его деньги.

Когда-то Виктор ради любимой пренебрег своей научной карьерой. Потом пошел поперек родительской воли. В сущности пожертвовал родителями, да, тут Оля права, когда сказала так когда-то… Это грустно, и… это плохо, да. Но если бы он тогда отказался от Лизы, то сейчас был бы очень несчастен, наверное.

Находясь в состоянии эйфории, Виктор забыл заглянуть в кулинарию, что располагалась неподалеку. Зашел в квартиру, повесил пальто на плечики в гардеробной и вспомнил.

Из комнаты жены доносилась музыка. Виктор сунулся туда. Лиза с Паолой дурачились, танцевали перед зеркалом.

– Привет, дорогой!

– Приветики, дядечка Викто-ор… – с ударением на последнюю гласную, протянула насмешливо Паола, падчерица. Паола была высокая, крупная, больше и тяжелее матери. Не толстая, нет, но какая-то массивная. «Вот ее тоже на спорт надо сдать, правда, опять скандал и истерика будут, если я об этом скажу», – подумал Виктор.

– Ты что, не замечаешь? – спросила Лиза.

– Что?

– Поля подстриглась. Ей идет. Сразу так лицо открылось, такой свет из глаз, да?

Виктору стрижка падчерицы не понравилась. «Щеки теперь торчат», – подумал он, но не озвучил эти мысли вслух.

– На ужин что есть? Я забыл купить… – Виктор отправился на кухню.

За ним следом Лиза.

– Я тоже хочу подстричься. Даже еще короче. Прямо под мальчика, – заявила жена.

– Нет…

– У меня идеальная форма головы и идеальные черты лица. Мне пойдет.

– Да ни за что, – решительно не согласился Виктор и открыл холодильник.

– Я всю жизнь с это гривой, надоело, хочу поэкспериментировать. Вот эти стаканчики не трогай и ту кастрюльку тоже. А это мне на завтра.

– А что есть-то?

– Вон мясо в упаковке.

– Пожаришь, может быть?

– Сам, все сам, у нас равноправие…

– Лиз. Я не умею.

– Ну, так учись.

– Согласен. На следующей неделе запишусь на кулинарные курсы, буду учиться. А пока – пожарь?

– Я не могу. Я вся пропахну этой гарью…

– Так вытяжка же!

– Витя, у меня волосы, они моментально все запахи впитывают… Поэтому, кстати, мне надо подстричься.

– Я есть хочу, – мрачно произнес Виктор. – Оно, конечно, полезно – форму держать, но совсем голодать я не согласен.

– Спустись вниз, пока еще не закрыта твоя кулинария. Только не бери оливье, он жирный, бери салат из капусты.

– Лиз. Но это свинство. Пожарь мясо. Я работаю, между прочим, а ты нет.

– У нас равноправие. И перекинь на мою карточку деньги, я за Полины курсы должна заплатить.

– В этот вуз? Давай раз еще сядем и поговорим, вместе с Полей…

– Витя, не начинай, – отмахнулась жена и покинула кухню. – И потом, мясо мне никогда не удавалось, ты же знаешь… Оно тут давно лежит. Я его уже маме хотела отдать.

Виктор вздохнул. Он совершенно не обиделся на жену. Оделся, вышел из дома. В кулинарии долго стоял у витрины, разглядывая салаты и прочие уже готовые блюда. Раньше он питался именно этим. Что ел, когда сам работал дальнобойщиком, в долгих рейсах, лучше вообще не вспоминать. Но теперь все изменилось. Он стал другим, он сумел с помощью спорта привести свою фигуру в порядок и хотел бы еще и наладить свое питание. Ну сколько можно жрать покупные салаты (к поеданию покупных салатов применим именно этот глагол) и бегать по кафе и ресторанам? Немного простой домашней еды – вот чего не хватало сейчас Виктору. И не потому что он не хотел опять поправиться, нет. Он перестал относиться к своему телу с пренебрежением. Это его тело – тот сосуд, в котором он носит свою жизнь. Это важно – содержать данный сосуд в порядке. Без фанатизма, без превращения в маньяка-зожника, но и без полного пренебрежения.

Лиза всю совместную жизнь боролась за то, чтобы ее муж выглядел «как надо». По-мужски привлекательно, то есть. Так почему же в одном из важных вопросов – питании – она не захотела участвовать? Нет, ну понятно, сейчас равенство и равноправие, нет мужских и женских обязанностей, но когда муж тащит на себе все – оплачивает счета, купил квартиру и машины, работает не покладая рук, а жена не делает вообще ничего, не работает, не занимается домом (все домашние хлопоты на приходящей домработнице)… Как-то это несправедливо, нет?

Если подумать, даже посещение кулинарных курсов Виктора не спасет. Времени все равно маловато, да и это же так приятно – получать еду из рук любимой женщины. Это таинство, это древний ритуал, это проявление заботы, в конце концов. Это материальное проявление любви, в сущности.

А так получается, что Лизе важно лишь одно – как выглядит ее муж, его внешняя оболочка, а что там у него внутри, откровенно говоря, в кишках творится, ей плевать. Он всю жизнь положил на то, чтобы Лиза жила беззаботно и легко, никогда не расстраивалась и не плакала, а ей стейк ему неохота пожарить. Ему было дело до каждой ее волосинки, до мизинчиков, до родинки на шее, до ее сердца и вен, а ее, получается, волновало только то, не помятое ли пальто он надел и не стыдно ли с ним в люди выйти… Нет, ну понятно, что ответственность за свою телесную оболочку лежит на «владельце» самого тела, нечего на окружающих перекладывать вину за свой гастрит или там язву, но как-то это грустно все. Особенно когда вспоминаешь о своих вложениях в отношения. Когда ты – всё, а другая сторона – ничего. С другой стороны, опять же – а тебя что, просили так много вкладывать? Заставляли? Сам, все сам, добровольно. И институт бросил, и с родителями отношения испортил.

Собственно, потому Виктора так и бесила Оля, сестра, – она являлась неким отражением Лизы. Оля тоже хотела от мужчин многого, а сама ничем не собиралась поступаться.

Хотя это последнее дело – из-за куска мяса, из-за тарелки еды ссориться. Но все же: вот Лиза просит денег на курсы для Паолы. Потом точно так же будет каждый год требовать деньги на оплату ее обучения. А поговорить о том, что на самом деле девочке надо, не хочет. И считает (вместе с тещей), что раз Виктор не отец, то не имеет права вмешиваться в жизнь Паолы. А ведь именно он знает про учебу, про выбор профессии и чем все это может обернуться, когда выбрал не свое дело…

Ну какой из Паолы политолог? Или социолог? Однажды, когда у нее ноутбук сломался, Паола пользовалась Викторовым. Какие там в истории посещений потом оказались запросы, что там с историей браузера… судя по ней, социология девочку не интересовала во-о-обще. Гораздо продуктивнее было бы отправить Паолу на курсы этих… мастеров нейл-дизайна. И это в лучшем случае!

* * *

День святого Патрика. Не наш праздник, совсем не наш, но вот почему-то прижился, с этим «зеленым» маскарадом, килтами, визгливыми голосами волынок.

Яна как-то особо не думала о том, правильный это праздник или неправильный – ну вот как тот же Хеллоуин или же День святого Валентина… Кому-то надо – и пусть. Ведь иначе для чего она, эта свобода?

Для Яны вторая половина марта – самые горячие денечки. Фортепиано на время забыто, в руках только волынка. Старинный костюм (якобы ирландки), волынка в руках, беготня по городу – с одного мероприятия на другое, с одного шествия на другое, из паба в паб, с площадки на площадку…

Снег почти растаял, сухие тротуары и холод. Пар изо рта у прохожих, румяные щеки. Хохочут, с зелеными шапками на головах.

В детстве и юности Яна училась игре на фортепиано. Потом, когда родители всерьез обеспокоились ее отношениями с Григорием, Яну отправили учиться и игре на флейте еще. А от флейты до волынки совсем недалеко. Те же дырочки на инструменте, такая же постановка пальцев… Хотя первое время занятий на волынке у Яны болела диафрагма, уставали пальцы и руки.

Окружающие относились к ее увлечению неоднозначно. Некоторые терпеть не могли звуки волынки, считали их слишком громкими, визгливыми и неприятными, другие приходили в восторг.

Все-таки этот инструмент по-прежнему оставался экзотикой. Хотя ничего особо сложного, все трубы с тростями, торчащими из мешка, звучат сами. А задача волынщика – нагнетать в этот мешок воздух. Мешок для хорошей, настоящей волынки делается из кожи коровы или овцы, шьется кожей внутрь, меховой частью – наружу. За мешком надо ухаживать – пропитывать специальными составами, чтобы кожа не ссыхалась. После игры просушивать. Сейчас делают конструкции и из синтетических материалов, но все равно кожа лучше…

Для Яны эта вторая половина марта, сколько она себя помнила, всегда казалась праздником. Движение, смех, калейдоскоп событий вокруг, много молодежи, возможность превратиться в девушку из прошлого, из другой страны или даже из фэнтези, где водятся эльфы, тролли и вредные лепреконы… Да еще и деньги заплатят за участие в мероприятиях.

Иногда Яна задумывалась о том, а что же дальше? Что будет через пять, десять, двадцать лет? Ей все так же скакать с волынкой по праздникам, а в остальное время преподавать игру «с рук» на фортепиано? Как-то несолидно. Будет она… старушка с волынкой, что ли? Но, с другой стороны, а что такого, сейчас уже никто не придирается к возрасту, а кто придерется – тот эйджист, то есть занимается дискриминацией по возрасту, и все его осудят.

Многие из близкого окружения беспокоились о том, что у Яны нет постоянного места работы. Считали, что выступать в постоянном составе какого-либо оркестра – это хорошо. Но музыкантам (если они не в составе какого-нибудь супер-пупер-знаменитого коллектива) платили мало, да и эти гастроли, опять же… И коллектив этот самый порой неоднозначный. А значит, возможные интриги и склоки.

Быть одиночкой, почти ни с кем не связанной, удобнее. Нет, так-то Яна тоже частенько выступала в коллективе из своих друзей-музыкантов, где люди старались никого не подвести… И налоги платили, и все такое. У Яны имелась, например, лицензия на то, чтобы работать уличным музыкантом. И конкурсы она проходила, когда победителю давали разрешение на игру в переходах и метро.

Словом, пока переживать было не из-за чего. Конечно, тридцать пять лет – это не юность, но пока к Яне обращались «девушка» и никак иначе.

Отчасти богемное такое существование Яну не портило. Она не пила, партнерами-мужчинами не интересовалась (зачем, если вся жизнь посвящена Григорию?). Она умела себя вести на публике – когда серьезная, когда веселая, знала, когда надо подмигнуть, а когда поклониться, как отбиться от навязчивых пьяных поклонников – с доброжелательной улыбкой, не вызывая обиды и возмущения. Всегда помнила о дистанции, на провокации не поддавалась.

О Яне хорошо отзывались, ее неизменно рекомендовали, она была проверенным человеком. В том смысле, что еще никогда никого не подводила – ни свой коллектив, ни работодателей.

Нынешние праздники помогли Яне отвлечься от печальных мыслей, связанных с Григорием.

…Поздним вечером, усталая, она, расплатившись, вышла с большим баулом, в котором таскала реквизит, из такси у своего дома.

– Яна!

– А? – она обернулась и увидела Григория. – Ты… Что ты тут делаешь?

– Тебя жду. Ты не отвечала.

– Ты знаешь, во время выступлений никак со мной не связаться.

– Знаю, знаю… – улыбнулся тот печально. – Поговорим?

– Ну, пожалуйста… Не надо, прошу, что тут еще можно обсуждать…

– Я все понимаю, но кое-что изменилось. Нам с тобой действительно надо очень серьезно поговорить кое о чем.

Они вошли в подъезд, молча поднялись в лифте.

Дома Яна сразу поставила чайник, чтобы согреться, бросила на сковороду рыбное филе, которое как раз успело разморозиться за день, на другую сковородку – уже готовую овощную смесь.

Пока она готовила, Григорий молча наблюдал за ее передвижениями по кухне. Через десять минут они сели за стол.

– Вкусно… почему у тебя рыба такой вкусной получается? – спросил Григорий, пробуя блюдо.

– Потому что я ее на сливочном масле жарю! – засмеялась Яна, хотя совсем не испытывала веселья. Она чувствовала сильную усталость, накопившуюся за этот суматошный день, и какой-то подвох в визите возлюбленного. – Капелька растительного, но совсем капелька, только чтобы не подгорело, и немного сливочного.

– Разве это полезно, сливочное-то? – пробормотал Григорий. – Ну да ладно, я не о том, – он доел, отложил вилку. – Маша в коме.

Яна тоже отложила вилку.

– Так все плохо… – прошептала Яна. – Даже не верится. Чтобы в наше время, когда медицина на таком высоком уровне…

– А вот представь.

– А ребенок? Что с ребенком?

– Это девочка. Немного недоношенная, но прогноз хороший, обещали выходить. Маша хотела назвать ее Миланой. Милана так Милана… С Миланой более-менее все в порядке. А вот с Машей… Шансов, что она выживет, придет в себя, очень мало.

– О нет.

– Я же тебе еще в прошлый раз говорил, все очень плохо.

– Не могу поверить!

– Яна. Детка… Об этом рано говорить, да и о вообще, об этом нельзя говорить, пока есть хоть какая-то надежда… Но. Я должен это знать заранее. И ты – тоже должна быть готова. К тому, что… ох, не могу это произнести, – Григорий сморщился и спрятал лицо в ладонях.

Яна молчала. Она словно окаменела. Она упорно отказывалась верить в происходящее и не понимала, о чем ей сейчас толкует ее возлюбленный.

Потому что не могла поверить в то, что они с Григорием когда-то будут вместе. И он, этот мужчина, любовь всей ее жизни, станет принадлежать ей и только ей. Яна точно знала, что Григорий никогда не оставит Машу, да и она сама, Яна, не собиралась уводить возлюбленного из семьи, не придумывала никаких хитростей, не шантажировала, не уговаривала Григория, она просто жила как есть и не стремилась что-либо изменить, с тех самых пор как Маша родила второго ребенка… Второй ребенок явился той самой «точкой невозврата». Или инсайтом, то есть внезапным озарением… Когда Яна смирилась с тем, что она теперь только любовница и никто больше.

Смерть Маши могла изменить всё.

– Что я должна знать? – сделав над собой усилие, произнесла Яна. – К чему я должна быть готова? Скажи мне это словами, иначе я не понимаю.

Григорий побледнел, потом покраснел.

– Ну зачем ты меня заставляешь делать это… Жестоко же. И без того все яснее ясного.

– Нет, ты скажи, – нахмурилась Яна. – Я не могу додумывать за тебя. Чего ты хочешь, каким видишь будущее, что собираешься делать… Я, милый Гришенька, двадцать лет себя держала в очень жестких рамках, чтобы не тратить сил лишний раз и не испытывать разочарования. Я теперь не как все люди. Мне надо говорить – что делать и куда идти.

– О, ты решила отыграться…

– Нет, – спокойно перебила она. – Это я, повторяю, просто приспособилась к условиям жизни. Как те рыбки, которые плавают где-нибудь в кораллах и своей расцветкой сливаются с фоном, чтобы просто выжить.

– Жестоко. По сути, ты обвиняешь меня в том, что я тебя искалечил.

– Нет. Я согласилась на эти отношения – значит, и моя ответственность тут есть. Я не буду за тебя ничего додумывать, я же предупредила… Ты мне вот о чем сейчас намекаешь? Что если с Машей случится самое страшное, то я по-прежнему останусь твоей любовницей? Или ты мне предлагаешь стать твоей женой?

– Я тебе предлагаю стать моей женой… в том случае, если с Машей… – Григорий не договорил, отвернулся и смахнул слезу со щеки.

– Мы официально распишемся?

– Да. Да! Если ты этого так хочешь…

– Что я хочу – это одно, а что ты мне предлагаешь, вот что я хочу знать! – мрачно произнесла Яна. – А что еще ты мне можешь предложить? Ты хотел бы еще детей, от меня?

Григорий вздрогнул. Повернулся, посмотрел Яне в глаза:

– Хочешь честности и открытости? Ладно. Про совместных детей я даже думать боюсь. Яна, у меня уже четверо, мне бы их на ноги поднять! Ты хочешь детей, да? Да? Мы с тобой никогда об этом не говорили, но…

– Если честно, то я не знаю, хочу ли я детей, – призналась Яна. – Может, я не совсем обычная женщина или во мне материнский инстинкт еще не проснулся… Не знаю! Я с пятнадцати лет только о том и думаю, как бы не забеременеть! И ты со мной – только об этом и думаешь! Двойной, а то и тройной барьер из самых разных способов контрацепции! И таблетки, и то, и это… А вот с Машей – нет, никогда! Ничего!

– Не кричи. Ты обижена, ты очень обижена. Но вот так… С разными людьми – по-разному. И это не потому, что я тебя не люблю. Может быть, я тебя слишком люблю… Той самой нежной, юношеской, очень романтичной любовью, чересчур идеальной и возвышенной… не связанной с подгузниками и бутылочками. Но раз ты хочешь детей, хорошо. Я согласен. Пусть у нас будет ребенок. Главное, не сейчас, а немного позже, потому что Милана…

Яна с трудом перевела дыхание. Кажется, Григорий сейчас говорил правду. Ту, которая пусть и немного, но могла утешить Яну.

– Мне тридцать пять лет, – пробормотала она. – Слишком надолго откладывать это нельзя… Но…

– Даже если ты и не родишь, ну мало ли что, то у тебя будут дети. Мои. А Милана… считай, что она станет полностью твоим ребенком, ведь тебе ее придется воспитывать с рождения.

– О чем мы говорим, что мы делаем сейчас… – Яна вдруг испытала ужас. – Так нельзя, ты прав. Маша же еще жива! И я совсем не хотела ее смерти… Никогда, никогда. Пусть лучше она живет, а я останусь одна, я уже привыкла!

– Но и глаза тоже закрывать не следует, нельзя игнорировать происходящее, надо как-то подготовиться, предусмотреть… Вот именно потому, что на мне четверо детей, теперь и я отвечаю за них.

– Я поняла.

– Так ты согласна? Стать моей женой, если вдруг…

– Да, – выдавила из себя Яна.

– Детка… Милая… – Григорий притянул ее к себе, посадил на колени, обнял. Потом положил обе ладони ей на грудь, тяжело застонал.

– Что ты делаешь? – прошептала Яна, ужасаясь не только поведению Григория, но и своим ощущениям. Тому, что и в ней стремительно шевельнулось, отозвалось – это вот все, животное.

Григорий не ответил, он со стоном продолжал мять Яну в своих руках. Она чуть повернулась, увидела его лицо – закушенные губы, полураскрытые веки. Глаза закатил, ресницы дрожали.

– Так нельзя! – с отчаянием воскликнула она, ненавидя себя.

– Почему… – глухим, прерывающимся голосом отозвался тот.

– Она там умирает, а ты… пусти. Перестань.

– О-о…

– Нет же! – Яна собрала свою волю в кулак и вырвалась.

– Что ты творишь, ну вот зачем! – закричал он и вдруг разрыдался. В первый раз Яна видела своего возлюбленного, плачущего в голос.

– Уходи, пожалуйста. Ну так нельзя, правда… – с тоской сказала она. – Иди, иди. Потом встретимся, потом поговорим, ладно? Иди к Маше, ты нужен ей… Иди к детям, они ведь тебя ждут!

Григорий немного успокоился, выпил воды, поцеловал Яну в лоб и ушел, на прощанье обещав позвонить завтра.

После его ухода Яна чувствовала себя очень странно. Словно она находилась внутри запертой клетки. И ничего уже не имело значения, и никакое действие не могло изменить эту ситуацию, и никакие мысли, слова, действия тоже бы ничего не исправили. Она навечно взаперти.

* * *

Григорий сам не знал, любил он Яну или нет. Был влюблен когда-то в Яну, в юности – вот это точно. Он тогда все время думал об этой девочке, своей однокласснице, и каждый день встречи с ней в школе наполнял его ощущением счастья. А иначе он в эту школу и ходить не стал бы.