Ведьма и красота

 
Дайте денег – я куплю
масло, темперу, холсты…
Натяните мне холсты,
загрунтуйте, я прошу.
Натюрморты жить хотят,
осень с высохшей рукой;
профиль тот, что сходит в тень,
тоже загорелся жить!
 

Накануне был ураганный ветер. Сосны ходили ходуном. За окнами что-то трещало, падало, шишки грохотали по крыше. Утром, когда Тим шёл за молоком к козьему дедушке, он увидел на Первой Серебрянской упавшую сосну. Упала она не просто так, а на дом. «Ничего себе», – подумал он.

– Держи ровно, – строго сказал козий дедушка (раньше Тим думал, что Козий – это его имя). – Наливам! (Так он говорил всегда – «Наливам!» – и делал при этом очень серьёзное и строгое лицо.)

– Спасибо!

– Пейте на здоровье!

По дороге назад Тим старался не бежать. Но из-под крышки бидона всё время брызгало молоко.

Он поставил бидон на стол на веранде, положил сдачу и кинулся назад к калитке. «Неужели у неё, у Ведьмы?» – эта мысль мелькнула у него ещё по дороге от молочника. Где-то в том конце Первой Серебрянской она и жила. Ведьмой-то навряд ли была, а всё-таки похожа: сгорбленная, худая, нос хоть и не крючком, но сгорбленный тоже. Взгляд из-под бровей быстрый, и от него мурашки бегают.

Пару раз они с мальчишками видели её у магазина. Однажды поспорили – кто не побоится плюнуть Ведьме в лицо. Кто-то из них слышал, что это лишает её колдовской силы. Тим сдуру сказал: «Раз плюнуть!» Его и выбрали. А тут она как раз идёт.

– Давай! – говорит Серый. – Первое слово!

Тим обречённо, как охотник на тигра, пошёл ей навстречу. Чем ближе он подходил, тем ясней понимал, что «раз плюнуть» совершенно невозможно.

Вот он – её стремительный и холодный (как удочку бросает) взгляд из-под седоватых бровей – и Тим, поперхнувшись каким-то неродившимся словом, проходит мимо. Мальчишки у магазина свистят во все пальцы. «Ну и чёрт с ними – пусть обсвистятся», – подумал он тогда и со странным чувством (то ли тяжести, то ли облегчения) вернулся домой.

«А соснища-то какая!» – думал он теперь. Почему-то вспомнил про фургончик Элли, раздавивший Гингему, и припустил ещё быстрей.

Калитка приотворена – а вдруг он ошибся? Сейчас ещё выскочит какая-нибудь дурацкая собака. Нет, всё тихо. Сосна упала прямо на крыльцо и проломила крышу террасы. Тим обошёл весь домик: может, найдётся ещё один вход? Всё глухо. Кусты белой гортензии, крапива во весь рост.

Вот форточка открыта! Он собрался с духом и постучал в окно. Послышался звук, как будто внутри зашуршала очень большая бабочка. Тим замер. Захотелось спрятаться или убежать. Но было поздно – у окна появилась Ведьма! Стала возиться со шпингалетом, руки у неё дрожали. Наконец окно с неожиданным треском открылось. Тим чуть не упал, схватился за ствол рябины.

– Ой, деточка, как хорошо! Здравствуй! – раздался низкий и будто надтреснутый Ведьмин голос. Он напомнил Тиму голос его двоюродной бабушки (или «пратёти») Киры, и Тим сразу успокоился.

– Здрасьте. – Он перевёл дух.

– Понимаешь, звоню племяннику, чтоб приехал, – сосна упала. Не могу дозвониться. Аварийка тоже не отвечает, наверно, у меня телефон старый. Выйти не могу. Тебя как зовут? – Она снова закинула удочку своего взгляда, но на этот раз обошлось без мурашек.

– Тим.

– Меня – Елена Семёновна, – произнесла она, и в этом тягучем «Семёновна» были сосновые хвоя и смола и древесный запах её запущенного дома.

Убрать сосну и починить террасу помог тогда Василий Михалыч, живший на углу Второй Серебрянской и Станционной. Он был мастер на все руки и каждое лето угощал их с Женькой яблочками китайкой из своего сада. Сосну убирали его знакомые рабочие, а терраску с крыльцом починил потом он сам.

Елена Семёновна оказалась не ведьмой, а художницей. «Тим, ты мой спаситель, – сказала она. – Приходи как-нибудь в гости. Картины посмотришь».

По тёмному дереву стен были развешаны картины. Как только Тим перешагнул порог, они уставились на него отовсюду. У них не было глаз, только треугольники и другие геометрические фигуры. Они плясали, сталкивались, во что-то складывались и рассыпались, как в калейдоскопе. И смотрели на него, а он смотрел тоже.

Хозяйку он поначалу не заметил. Она была где-то сбоку, на маленькой кухоньке, – варила рыбу для кошки.

– А, это ты! Заходи, заходи.

Как раз в это время Тим остановился, потому что дорогу ему преградила кошка. Она была трёхцветная, с очень длинной шерстью и, сильно выгнув спину, тёрлась об его ноги.

– Это у нас Фуксия, – сказала хозяйка. – Знакомится. А мы сейчас будем пить чай.

Потом они сидели за большим дубовым столом и пили чай из маленьких фарфоровых чашек. Посреди стола, в старой запылённой керосиновой лампе, стоял засохший букет – чертополох, или что-то вроде. Фуксия прыгнула на колени к хозяйке и сразу затарахтела, как маленький заводящийся мопед.

– Некоторые говорят, что вы – ведьма, – Тим услышал свой голос как будто со стороны.

– Некоторые имеют полное право так считать, – сказала она.

– Но вы не… – тупо произнёс он и сам хмыкнул.

– Я – это я, – сказала она.

Лицо у неё было очень старое и странно красивое, как будто с какой-то древней потрескавшейся фрески. Вьющиеся седые волосы заплетены в две короткие смешные косички. Глаза зеленовато-жёлтые, как два последних листа на осенней ветке.

– Училась во Вхутемасе.

– ???

Она увидела вопрос в его глазах.

– Не слыхал о таком?

– На Фантомаса похоже.

– Ха, действительно. Сокращённо – художественные мастерские. Но меня оттуда выгнали после второго курса.

– За что?

– За благородное происхождение, представь себе.

– Они что, идиоты?

– Тогда, после революции, это казалось неправильным.

– А как они узнали?

– Донёс кто-то. Но потом я училась у дивных художников – ты их не знаешь, наверно, – Лентулов, Фальк…

– Я видел «Чёрный квадрат» Малевича, – сказал Тим.

– Да? И что думаешь о нём?

– Я когда на него смотрю – не могу думать. Кажется, сам он потом ушёл в этот свой квадрат. Грустно как-то.

– А у меня по-другому. Я когда закрываю глаза, вот тут у меня всё начинается. Все мои ещё не написанные картины, все картины вообще – пространство живописи. И этот чёрный квадрат – как закрыть глаза. Ну, давай картины смотреть.

– Это всё ваши?

– Да. Вот интересно – что, по-твоему, это такое?

– Красота, – не задумываясь, ответил Тим.

– Хм, вот и я так думаю… а некоторые не понимают, не видят, наверно.

– Некоторые имеют право? – вспомнил Тим.

– Ха-ха, действительно, – засмеялась она.

Потом Тим заметил в простенке ещё две маленькие картины.

– Это уже не мои. Но с меня написаны – с меня молодой. Портреты.

Тим посмотрел на первый. Ну да, она, только очень молодая. Зеленоватые глаза, взгляд одновременно открытый и настороженный. Брови празднично изогнуты. Волосы перекинуты через одно плечо.

Второй – совсем другой, напоминает цветную мозаику её собственных картин. И где тут портрет?

– А ты отступи подальше, – посоветовала она. – Ещё, ещё… Теперь видишь?

Теперь он увидел. Мозаика сложилась в женский профиль, из которого глядел большой зелёный глаз-треугольник.

– Вижу! Это вы изнутри?

– Ого! Да, пожалуй.

Тим ещё раз посмотрел на оба портрета, потом скосил глаза на хозяйку дома и спросил:

– А смерти вы не боитесь?

– Я её не жду. И не боюсь. Там, за чёрным квадратом, много света. И цвета. Нам, художникам, раздолье.

В старой раме окна незаметно наступили вишнёвые сумерки. В них светились только белые шары гортензий.

– Что-то ты долго. Где был? – спросила мама.

– У Ведьмы! – радостно выпалил он. – Мам, купишь мне завтра ещё красок, ну если в город поедешь, ладно?

Вплоть до Рембрандта

 
В зелёных листьях
на свету —
ты видишь красоту?
 

Этот апрельский день был странным и непохожим на другие апрельские дни.

Началось всё ещё вчера. Когда мы с Марьянкой выходили из школы, она отвела меня за палаты семнадцатого века и сказала:

– Жень, у меня к тебе очень важное дело.

Я сразу обрадовалась. У нас очень давно не было никаких важных дел.

– Слушай, – сказала она и посмотрела на меня очень серьёзно. – Понимаешь, Жень, я хочу рисовать! Но не так, не дилетантски, а по-настоящему. В общем, ты должна мне помочь.

– Да при чём тут я? – Сама-то я рисовала, но именно так, как все, не хуже и не лучше.

– Слушай дальше, не перебивай. – Марьянка любила во всём обстоятельность. – Ну так вот. Ты же знаешь, что никаких таких талантов и даже способностей у меня не было и нет. Ты видела, как я рисую: точка, точка, запятая – вышла рожица кривая.

Я смотрела на асфальт.

– А теперь слушай сюда. – По её голосу я поняла, что сейчас она скажет самое главное. – Есть один человек, который реально может мне помочь.

– Я его знаю? – Я судорожно соображала, кто же это мог быть и какое я имею к этому человеку отношение.

– Нет, в том-то и дело, что ты его не знаешь.

Я поняла, что ничего уже не понимаю.

– Ладно, – сказала я. – Говори дальше.

Дальше выяснилось, что в нашем городе есть гипнотизёр, который может пробудить в человеке его скрытые творческие способности. («Очень глубоко скрытые и очень крепко спящие», – пошутила Марьянка.) В том числе художественные. И развить их. Вплоть до Рембрандта!

В общем, я должна была составить ей компанию, чтобы было не страшно.

– Слушай, это здорово! – сказала я. – Я тоже хочу. Только не до Рембрандта, а до Ван Гога.

Теперь мы шли с ней по весенней улице, даже не понимая, весна это или не весна, наш город или не наш, а может, и страна другая или вообще другая планета. Мы прошли мимо зоопарка, даже не вспомнив, что там живут звери, потом свернули в один из переулков и наконец в тот самый двор.

Там стояло длинное одноэтажное строение, может быть, бывшая конюшня. Невзрачное такое строеньице, но это только добавляло ему таинственности. На старой облупленной двери висела афиша:

РАСКРОЙ СВОИ СПОСОБНОСТИ!

Буквы были большие, чёрные; внизу была нарисована чёрная же рука, держащая толстую акварельную кисть.

Мы остановились и переглянулись.

– Ладно, Жень, где наша не пропадала, – решительно сказала Марьянка. Наверно, вспомнила о Рембрандте. Тогда я быстро вспомнила о Ван Гоге, и мы вошли.

В прихожей, возле вешалки робко топтались нераскрытые дарованья, как юные, так и пожилые. Потом появился великий гипнотизёр и велел всем занять места в зале – на стульях возле стеночки. Он был небольшого роста, с огромными залысинами, с абсолютно чёрными глазами и одет во что-то тёмное. Он сказал, чтобы мы расслабились. Это ещё не занятие, а только знакомство. Все разом выдохнули.

– Закрыли глаза, – сказал великий гипнотизёр.

Мы закрыли.

– Веки тяжелеют, тяжелеют веки. Веки тяжёлые, тяжёлые, совсем тяжёлые.

Мои веки совсем не хотели тяжелеть. Вместо этого внутри меня проснулась моя глупая смешинка, которая, как кашель, объявлялась в самый неподходящий момент.

– Руки перед собой, – рокотал немилосердный голос. – Сжали пальцы. Крепче. Ещё крепче.

Я изо всех сил сжала пальцы в кулаки. Вот это я умела. Мне иногда приходилось драться с мальчишками во дворе.

– Кулаки тяжёлые. Гири чугунные. Чугунные гири.

Я представила себе, как мы тупо сидим на стульях (Марьянка, я и все эти засыпающие дарованья), с тяжёлыми веками и чугунными кулаками, и почувствовала, как меня просто раздирает смех. А когда меня раздирает смех, то я слабею. Я стала изо всех сил бороться со своим лицом, чтобы оно не выдало, что у меня уже все внутренности трясутся от смеха.

– Ноги тяжелеют, тяжелеют ноги…

Что же делать? Ведь я сейчас расхохочусь! И это наверняка поставит точку на всех Марьянкиных мечтах! Я была как Буратино на представлении у Карабаса.

И вдруг… Я подумала, что ослышалась:

– Открыли глаза – разжали пальцы – встали!

Всё это он выпалил скороговоркой, и слова прозвучали внезапно, как пулемётная очередь. Но это было – спасение. От неожиданности моя смешинка заткнулась. Буратино вскочил – руки по швам, глаза широко открыты: мне не терпелось увидеть выражение лица великого гипнотизёра.

Чёрные глаза, напряжённо смотревшие куда-то прямо перед собой, скосились и скользнули взглядом по моему лицу. Это был неприятный и неприязненный взгляд. В нём чувствовалось раздражение и досада, как будто я была непрошеной букашкой, залезшей на королевский стол.