Глава III

На заднем дворе Матрёна Ивановна и Георгий Романович развешивали бельё. Буланов держал огромную лохань, не дрогнув мускулом и не обнаруживая желания поставить её на землю, пока Матрёна неторопливо расправляла на верёвке мокрые пододеяльники. Иван Ильич курил на своём привычном месте. Из клиники вышел Владимир Сергеевич:

– Ты куда мотал с утра пораньше?

– На кудыкину гору! – буркнул конный начальник. Его раздражал вид Матрёны, сияющей, как начищенный самовар. – Бабьего вранья и на свинье не объедешь!

– Разве Матрёна тебе что обещала? – усмехнулся Владимир Сергеевич. – Разве ты сам ей что говорил про свою… симпатию?

– Была бы охота, приметила! А с утра пораньше катал, куда господин Белозерский приказали.

– Ты, Иван Ильич, служебный транспорт, а не для господских нужд.

– Сынок благодетеля злоупотреблять не изволят! – прикинувшись кротким, срезал госпитальный извозчик.

– Ох, и языкаст же ты, Иван! – улыбнулся Владимир Сергеевич. – А как бабе слово сказать – немеешь.

– Кто бы говорил!

Иван Ильич уставился на Владимира Сергеевича. Тот поднял руки в примирительном жесте.

На крыльцо явился Концевич с докторским саквояжем. Бросил куда-то мимо Владимира Сергеевича и Ивана Ильича:

– По вызову в господский дом!

После чего проследовал в карету. Иван Ильич неспешно затянулся, тщательно затушил самокрутку, подмигнул Владимиру Сергеевичу, мол, не серчай, мы с тобой друзья. После чего грубо выкрикнул в сторону Георгия:

– Эй, санитар! На вызов!

Георгий, поставив изрядно опустевшую лохань на землю, улыбнулся Матрёне и размеренно проследовал к карете.

– Поторопись! – рыкнул Иван Ильич. – Чай, я тебя не на кадриль приглашаю.

Новый санитар не отреагировал на едкость госпитального извозчика, он взбирался на козлы. Что-то смутило Ивана Ильича в манере – не так здоровенный мужик запрыгивает. Устроившись рядом, санитар радушно протянул Ивану Ильичу широченную сильную ладонь:

– Георгий Буланов!

Извозчик, вцепившийся двумя руками в повод, будто бы всей повадкой демонстрировал: не могу тебе руки подать – вишь, заняты! Он тронул, ответив холодно:

– Иван Петров! – помимо воли, из вредности (или из важности) у него вырвалось вдогонку: – Начальник! Начальник… живой тяги, во!

Георгий добродушно рассмеялся. Его открытый простой смех очень понравился Ивану Ильичу. Тем больше он озлился неведомо на что или на кого и сделал надменное лицо. Но долго фасон удержать не смог, потому что в голову ему пришла неуместная мысль: а не с такой ли точно рожей сидит сейчас в недрах новомодной кареты Дмитрий Петрович Концевич?

– Иван Ильич! – представился он ещё раз, искоса глянув на Георгия. Тот кивнул приятственно. – Клюква! – указал он на лошадку. – Самая любимая моя баба. Чтоб ты знал.

– Буду знать! – ответил Георгий, ещё у белья сообразив, в чём тут дело. Новый санитар дал себе слово быть снисходительным к демаршам госпитального извозчика. Чтобы не подвести Веру Игнатьевну. И потому, что ехидный извозчик ему нравился. Чувствовалось, что мужик он душевный, хотя с виду чёрствый.

Ася действительно пребывала в восторженном состоянии сознания. Всё её радовало. И её новое назначение старшей операционной сестрой милосердия. Шутка ли?! И новая, полностью реконструированная клиника – вот, оказывается, как можно, если денег много! Что же могут позволить себе те, у кого так много денег, если они позволяют такое для других. Она напевала, распаковывая и раскладывая новое бельё, новое мыло, новые щётки, новые инструменты… Всё было таким новым, что словосочетание, слышанное Асей неоднократно, – «новая жизнь» приобретало совершенно новый смысл. У Аси в прелестной головке всплыло что-то, прочитанное в газете ли, журнале ли: «Россия ожидает, что лозунгом каждого станут слова: Я и моё право»^[7]. У Аси есть её право на всё новое. Разве право носить модные платья и мужские брюки есть только у Веры Игнатьевны? Нет, такое право есть и у Аси!

Размышляя таким образом, если только сии экзерсисы позволительно назвать мышлением, и напевая популярный романс «Вот что наделали песни твои»^[8], она не сразу заметила Владимира Сергеевича, вошедшего в операционный блок. Он некоторое время не без удовольствия наблюдал за ней. Особо забавным было, что страстный минорный романс Ася исполняла, как малые дети поют: всего лишь повторяя за взрослыми или желая потешить родителей, не понимая толком слов, не ловя настроения. Очевидно, что не были милой Асе ведомы ни блаженство, ни горечь страдания, ни трепет сердечный, ни восторг ожидания. Со всей очевидностью она и понятия не имела, что значит «отказаться совсем от свободы, чтобы быть в дорогом мне плену».

Ася была безвинна и чиста… Или пусть, пусть Ася была пуста, как считает Вера Игнатьевна. Нет, ничего подобного княгиня не высказывала господину офицеру, но Кравченко и сам был достаточно чуток, чтобы, если угодно, читать мысли и чувства окружающих, и уж точно – мысли и чувства Веры Игнатьевны, человека яркого и внятного. Но отнюдь не невинного. Пустота не так плоха, если вдуматься. Главное: вовремя и аккуратно её заполнить.

Залюбовавшись Асей, задумавшись о своём, Владимир Сергеевич будто впал в кратковременное забвение.

– Как вы меня напугали! – весёлый оклик Аси вернул его из мифических садов Академа в грешную современность.

Ася была такая хорошенькая, юная, простая. В ней не было ежесекундной готовности к обороне, как в женщине пожившей и умной, вроде княгини. Даже то, что Вера Игнатьевна считала глупостью, для Кравченко было всего лишь детской неразвитостью ума, жадной младенческой пустотой. Со всей очевидностью Владимир Сергеевич увяз в своём чувстве к Асе. Она же его чувства попросту не замечала.

– Вам нужна помощь, Владимир Сергеевич? Вы хотите о чём-то распорядиться? Я к вашим услугам! – Ася шутливо поклонилась ему, как мушкетер, подметая пол воображаемой шляпой.

– Анна Львовна!..

Она так внимательно смотрела на него, ожидая рабочих указаний, что Владимир Сергеевич смутился. Кто делает признания в такой обстановке? «Вы всё принятое пересчитали и занесли в соответствующие ведомости и журналы? Кстати, я люблю вас, не изволите ли выйти за меня замуж, как только у вас окончится смена?» Не надо быть дворянином, не надо быть офицером, не надо быть врачом, чтобы понимать нелепость подобного.

– Всё ли в порядке, Анна Львовна?

– Всё чудесно, Владимир Сергеевич! – воскликнула Ася. – Я и моё право!

Господин Кравченко удивился. Ему был знаком гендиадис Dieu et mon droit^[9], утверждавший право монарха на корону, равно и игрища с этим девизом, где Бога с лёгкостью меняли на «Я»: Moi et mon droit^[10]. Но откуда это в Асиной головке? Неужто у неё есть время читать этого рода периодику и ходить в подобного характера собрания?!

Но Ася продолжала безмятежно тараторить:

– Всё прекрасно! Великолепно! Мы с Александром Николаевичем всю ночь разбирались с новой пароформалиновой камерой. И с аппаратом Рентгена. У-у-у! Какой он умный! Я об Александре Николаевиче, – Ася рассмеялась. – Рентген, конечно, тоже умный. Он помог мне все-все инструменты распаковать. Не Рентген, Белозерский!

Владимир Сергеевич носом повёл на всякий случай, хотя это было невозможно: заподозрить Анну Львовну в употреблении спиртного. Она для этого слишком чиста, юна…

– Великолепно, когда есть деньги! – экстатически подытожила Ася.

Владимир Сергеевич смутился. Подозревать Асю в поклонении золотому тельцу ещё нелепее, чем в увлечении Бахусом.

– Нет-нет-нет! Я не к тому, что деньги делают человека лучше или хуже, – сестра милосердия не обращала внимания на эмоциональные метаморфозы Владимира Сергеевича, она, похоже, общалась с собой. – Просто… Просто как же это замечательно, что у нас вдоволь белья, перевязочных материалов, лекарств. Новые операционные столы! Все эти аппараты-агрегаты! А не будь денег… Мне-то самой ничего не надо, я довольствуюсь самым малым. Хотя… Хотя я тоже хочу и красивых нарядов, и путешествий за границу, как Вера Игнатьевна. И чтобы все меня любили, как княгиню.

– Веру Игнатьевну далеко не все любят, напротив. Врагов у неё куда больше, чем друзей. Я вовсе не желаю вам такого пути, как у княгини. Он непрост. Осознавая права, княгиня Данзайр осознаёт прежде обязанности. Она очень умная женщина.

– Ах, и вы её любите, и вы от неё без ума! Что ж такое-то! – совершенно беззлобно воскликнула Ася и выпорхнула из операционной. Донёсся её весёлый голосок: – Я за следующими коробками нового.

– Нет, Анна Львовна! Я люблю не её, – тихо сказал Владимир Сергеевич, улыбнувшись новому операционному столу.

Иван Ильич остановил Клюкву у подъезда большого господского дома. Концевич вышел из кареты с саквояжем в руках и с равнодушным лицом направился к дверям.

Георгий удивлялся тому, что госпитальный извозчик дорогой не проронил ни слова. Обыкновенно эта публика невероятно разговорчива, за редкими исключениями. С одним из исключений он недавно познакомился. Вера Игнатьевна посылала с поручением к извозчику при борделе, Авдею. От него у Георгия морозом кожу драло. Не от страха – не из пугливых, а от неразгаданности Авдея. Георгий любил людей простых, понятных. Иван Ильич был именно из таких. А чего вдруг он с Георгием и колоть не колет, и пороть не порет, а торчит копылом, как деревянная рогатина наизготовку? Чёрт его знает! Может, опасается, что работу у него новый человек оттяпает? Надо на разговор его вытянуть. Иначе как узнать? С человеком бок о бок придётся, в одном окопе, надо разъяснить.

– Много у вас работы? – дружелюбно завёл Георгий беседу.

– Начнём и узнаешь! – отрезал Иван Ильич.

Повисла пауза. Госпитальный извозчик смотрел прямо перед собой.

– Так, Иван Петров! – Георгий рубанул воздух ребром ладони. – Когда и чем я тебе насолить успел? Я, знаешь, не люблю, если товарищ на меня непонятный зуб имеет.

– Ишь ты! – проворчал Иван Ильич. – Зуб! Моего зуба ещё заслужить надо!

– Нуты… бобёр! – усмехнулся Георгий, но настаивать не стал.

Сидели молча. Вернулся Концевич. Его надменно-брезгливая физиономия потребовала немедленного эпитета. Георгий кивнул в сторону ординатора:

– Этот, понятно, таким родился. Пакостник. Дохлое нутро. Я подобных по-звериному чую. Но ты ж другой! Живой!

Иван Ильич безмолвствовал. Концевич сел в карету.

– Что? Ни слова?! – удивился Георгий.

Как бы ни хотелось Ивану Ильичу побалакать про Концевича, однако он окоротил себя. Трогая, важно выдал:

– А ни слова – то и значит: сказать нечего!

Снова ехали молча. Навстречу по улице шла девушка, привлекшая внимание Георгия.

– Девица – ровно полотно!

Иван Ильич и сам приметил прежде Георгия, потому как сегодня уже видел её.

– Не девица она! – вырвалось у него.

– Ты откуда знаешь?

Но Иван Ильич заткнулся. «А ещё, говорят, бабы болтливы. Вот на кой вылетело?!»

– Да что ж ты за дундук-бурундук такой, а?! Я ж не просто так. Я с Верой Игнатьевной живу.

Госпитальный извозчик бросил на Георгия огорошенный взгляд.

– Не в том смысле, дурья твоя башка! В смысле: я за неё в огонь и в воду! Их высокоблагородие о тебе славно отзывались, а ты как чурбан при вожжах!

Иван Ильич несколько потеплел взглядом, но лишь потому, что княгиня хорошо о нём говорила. А этот Георгий… посмотреть ещё надо, что за птица. Хвост перед дурой Мотей распустил, а та и рада!

Повернули за угол. И не увидели, как девица, которая не девица, утром отвезённая Иваном Ильичом в особняк Белозерских, упала у господского подъезда. К ней выбежал лакей, потормошил, но в себя она не пришла. Легко подняв её, лакей занёс особу в дом, из которого прежде вышел крайне недовольный Концевич. О причинах недовольства он собирался немедленно поведать главе клиники, профессору, профессорше… Нет, профессорша – это супруга профессора. Профессорке? К чёрту этот женский род! Профессору Данзайр.

Вера Игнатьевна и Владимир Сергеевич обсуждали рабочий вопрос, когда после формального стука в кабинет вошёл Дмитрий Петрович.

– Вот извольте, Вера Игнатьевна, – он протянул лист вызова. – Ещё один нервный припадок! – доложил он желчно. – Итого за неделю опробованного испытательного модуса: двенадцать нервных припадков и все как один – в возрасте прекращения функционирования яичников! Пять вздутых животов и приступ подагры! Не так я себе представлял благое дело выезда скорой помощи.

– Вы хотели бы Ходынской катастрофы^[11]? – холодно уточнила Вера. – Чтобы было где вашим талантам развернуться в должном объёме?

Концевич мотнул головой. Невозможно было трактовать этот жест как согласие или же отрицание. Но Вера и не смотрела на Концевича, она уже погрузилась в бумаги. Остальное она произнесла формально вежливо, тоном, не терпящим пререканий и дискуссий:

– Все обслуженные семейства приобрели страховой полис нашей клиники. Я не вижу ничего зазорного в том, чтобы за неплохие деньги выслушать жалобы, состроить сочувствующее лицо, поставить клизмы…

– И дать невыполнимые рекомендации по воздержанию в возлияниях! – ехидно вставил Концевич, Вера Игнатьевна посмотрела на него не без интереса. Хмыкнула. Возможно, она была с ним согласна. Но вслух произнесла:

– Дмитрий Петрович, я рада, что хоть что-то может вас вывести из себя. Например, нецелевое расходование вашего собственного ресурса. Но подойдите осознанно к эдакой трате себя. Из этих денег образуется в том числе ваше жалованье, которого вы прежде были лишены. А ныне – здрасьте-пожалуйста! – вы и штатный ординатор, и старший! Можете белый хлеб со сливочным маслом каждый день кушать, запиваючи сладким чаем. Так что не забывайтесь!

– Но сколько сил и ресурсов будут отнимать подобные пациенты, когда клиника начнёт работать в полную силу? – предположил Кравченко.

Нет, он не поддерживал Концевича. Его это действительно заботило.

– Я знаю, Владимир Сергеевич, что вы противник тезиса нашего партнёра и ктитора, господина Белозерского, о том, что медицина – такой же товар, как и любой другой. Я тоже не согласна с этим утверждением. Если медицина и товар, то вовсе не такой же, как и любой другой. А более дорогостоящий. И чем больше платных пациентов, чем дороже наши услуги, тем большее число молодых ординаторов мы обеспечим работой. Это ли не польза, совокупная и обоюдная?

Княгиня вопросительно глянула на своих оппонентов. Возражений не последовало. Концевич, издав подобие вздоха, высказался более человеческим языком:

– Это понятно. Возможно, правильно. Дело не в этом. Просто все эти «высокие», а точнее сказать, богатые особы – ужасные пациенты. Они нетерпеливы, избалованы. Наличие хотя бы лёгкого недомогания, происходящего от их истеричности, вопиюще неправильного образа жизни, с лёгкостью ставят в вину врачу.

Вера Игнатьевна насмешливо обратилась к Владимиру Сергеевичу:

– Неужто ваш ставленник не знает, что самым громким успехом и самыми большими гонорарами пользуются именно врачи, способные часами выслушивать ипохондриков и выписывать ненужные дорогостоящие пилюли? Мне казалось, это ему понятно как весьма сообразительному молодому человеку.

Вера отметила, что Кравченко немного поморщился на «ставленника». Однако ответил спокойно и ровно, подхватив хорошо известную мысль:

– И о которых понимающие дело товарищи отзываются с презрением. И к помощи которых ни один из самих врачей обращаться не станет.

– Шабаш, господа! Оставим демагогию и псевдопрофессиональный снобизм. Я пока не наблюдаю, чтобы взбалмошная дамочка в климаксе отвлекала нас от дел спасения жизней. Или хотя бы от болтовни. Обещаю вам лично клизмить вздутый живот, коли ваши благородные руки будут заняты брюшной аортой.

Разговор был окончен. Концевич вышел из кабинета профессора. Вера Игнатьевна и Владимир Сергеевич вернулись к насущным делам. Но не успели они как следует вникнуть, как на столе у Веры ожил телефон.

– Клиника Святого Георгия!

Вера Игнатьевна слушала изливавшийся в трубку поток речи и всё больше хмурилась. Взяла карандаш, записала адрес. Попросила Кравченко передать ей бумагу от Концевича. Сверила. Сурово припечатала:

– Сейчас к вам прибудет самолично профессор.

Максимально спокойно повесила трубку на рычажок. Поскольку более всего хотела запустить аппаратом об стену. Но если ты глава – сдерживай гнев.

– Этический кодекс самурая гласит: гневаться – недостойно человека высокого положения. Но гнев по серьёзному поводу есть не гнев, но праведное негодование. Как понять, Владимир Сергеевич, серьёзен повод или не серьёзен?

– Как обычно, Вера Игнатьевна: по причине, вызвавшей к жизни повод.

– О, да! Причина серьёзна.

– Тогда гневайтесь, княгиня!

Улыбнувшись как другу, Вера Игнатьевна на японский манер поклонилась Кравченко и покинула кабинет, твердя про себя: «Когда другие упрекают тебя, не вини их; когда другие гневаются на тебя, не отвечай гневом»^[12].

– Были ж мы здесь едва вот! – в никуда сказал Иван Ильич, поскольку заметно беспокоился ещё во дворе клиники, когда Вера Игнатьевна решительно уселась в карету. Теперь же, когда она вышла с видом ещё более зверским (другого слова Иван Ильич придумать не смог), молчать при таковой степени беспокойства он был не в силах. Но вроде как не к Георгию обратился, пусть не думает.

– Чего ты шебуршишься? Твоё дело – везти, куда сказали, хоть по сколько раз на дню, – откликнулся Георгий.

– Выискался, грамотный! – рыкнул Иван Ильич. – Ты тут первый день, а я, знаешь, тут не того!

Иван Ильич соскочил с козел, подошёл к морде Клюквы и стал возмущённо и несколько бессвязно бормотать, жалуясь ей:

– Наберут, понимаешь, непонимающих! Без году неделя!.. Кавалер, ишь!

Вере Игнатьевне не удалось как следует поколотить в двери, их тут же распахнул суетливый лакей:

– Госпожа врач? Срочно прошу наверх! С хозяйкой опять припадок сделался.

Вера рванула по лестнице в самом решительном настроении. Это перед Кравченко и тем более перед Концевичем она могла быть сколько угодно разумной в доводах. Но как же её саму гневали эти бездельные барыньки со своими истериками! Лакей не отставал, взволнованно бормоча: