Я попыталась забыть печальный опыт с булочками и рьяно взялась за дело. Когда липкая бурая масса покрыла руки до локтей и свесилась с носа – мне пришлось его почесать в процессе, – стало ясно: что-то пошло не так. Пытаясь спасти остатки теста и собственного достоинства, я плюхнула то, что удалось соскрести с себя и стенок миски, в форму. Эта круглая штука тут же приклеилась к пальцам и не желала оставаться в духовке одна – только вместе со мной. Когда мне наконец удалось захлопнуть за тортом дверцу, я в изнеможении повалилась на пол. Пот лил с меня в три ручья. Кажется, я поняла, как маме удавалось сохранять идеальную фигуру.

Моя руки, я выглянула в окно. Оно тоже выходило на улицу, как и окно моей спальни. Живая изгородь не позволяла ничего не рассмотреть, кроме торчащей над ней крыши с солнечными батареями. На коробке из-под смеси значилось, что торт будет готов через полчаса. Надо было пойти переодеться, а то всю футболку разукрасили шоколадные пятна. Я представила, как мы с папой звоним в дверь, массивную, черную, с полукруглым оконцем на самом верху – я ее хорошо разглядела сверху. А открывает он – Монстрик. Блин, а что если папа тоже вытаращится на него? Как бабуля Сида из «Ледникового периода» – он на нее похож, когда в очках. Мальчишка тогда точно сбежит, тортик там или не тортик. Нет, папу надо подготовить.

Я снова потащилась в кабинет. Папа включил настольную лампу под зеленым абажуром – тоже антиквариат. Абажур – это зонтик, который держит бронзовая дама. В остальном в комнате ничего не изменилось: отец сидел в той же позе, разве что очки снова сползли на кончик носа.

– Пап, – начала я издалека, – ты знаешь, что такое гетерохромия?

– М-м? – Он оторвал взгляд от записей, но меня, конечно, не видел.

Пришлось повторить вопрос.

– Как помнится, это аномальная пигментация глаз, обусловленная переизбытком или недостатком меланина… А почему ты спрашиваешь? – Папины очки наконец сфокусировались на мне.

– А-а я… – Вот тут бы мне и рассказать про соседа, чего тут такого-то. Но у меня само собой вылетело: – Я наткнулась на это слово в книжке.

Развернулась и скачками понеслась наверх, к себе. Сердце колотилось так, что в ушах отдавалось. Блин, что за фигня? Надо было все объяснить папе, он бы понял. Этот парень действительно урод. Ошибка природы. Или просто больной. Но он же не виноват, что так выглядит. Так же как я не виновата, что меня зовут Чили. Это все мама с ее любовью к экзотике. Папа хотел назвать меня Марией в честь бабушки. Просто Марией. Но мама, как всегда, победила. Она сказала, что второго ребенка они назовут так, как решит папа. И где он, мой братик, или она, моя сестричка? Я так и осталась единственной в семье. Единственной на всем земном шаре девчонкой по имени Чили.

Сменив футболку, я вернулась в кухню. Тортик поднялся и горкой торчал из формы – на вид совсем не плохо. А на запах? Я открыла духовку и сунула туда нос. Пришлось тут же зажмуриться – в лицо так и пахнуло жаром с ароматом ванили. Отдернула голову назад и открыла глаза. Нет, вот дерьмо, что за фак?! Торт стремительно опадал, будто шарик, из которого выпускают воздух. Вот его верхушка на уровне краев формы, вот она опустилась еще ниже, и на дне остался комковатый непривлекательный блин. Нет! Неужели ничего нельзя сделать?! Реанимация, разряд, искусственное дыхание!

Захлопнула дверцу духовки и вывернула ручку на полную мощность. 4000 вольт! Разряд! За стеклом ничего не произошло. Похоже, пациент мертв. Что вы скажете теперь, доктор Хаус? Когда наконец зазвонил таймер, я вытащила наружу нечто черное, воняющее гарью и напоминающее лаву, навеки застывшую в кратере Везувия. Нет, с этим невозможно явиться к соседям. Я не фру Мортенсен.

Я поскакала наверх и ключиком открыла копилку-пингвина. В супермаркете были готовые торты. Придется раскошелиться на один такой. Одна нога тут, другая там – папа даже не заметит, что меня нету дома. Когда я уже закатывала велик в гараж, на тротуаре напротив появилась процессия: Бульдог в бейсболке, рядом тетка, которую с большим преуменьшением можно было бы назвать полной, в кильватере мелочь лет пяти – близнецы, судя по одинаковой одежде. Замыкал кортеж темноволосый парень, но точно не Монстрик. Этот тип был высокий, широкоплечий и явно похож на отца. Только квадратная челюсть не выпирала вперед и нос не прятался между мясистых щек. В общем, он выглядел даже симпатично, хоть и не в моем вкусе. Все семейство при параде, явно таскались на чей-нибудь день рождения или еще куда. Но где же Монстрик? Может, он и правда болен и остался дома?

Я схватила пакет с тортом из корзинки на багажнике велика и шмыгнула в дом через гараж, чтобы не заметили. Оставила покупку на кухне и понеслась в кабинет.

– Пап, торт готов. Соседи дома. Пошли!

Когда мы топали через дорогу, папа покосился на бумажный пакет с логотипом местного пекаря и нахмурил рыжеватые брови:

– Мне показалось, ты пекла что-то на кухне. Или там просто прошел ураган?

Я пожала плечами:

– Технические неполадки.

– Бывает, – согласился папа со вздохом.

Наверное испугался, что на ужин придется кушать мою лаву. Зря. У нас есть микроволновка, а в супермаркете – гамбургеры в вакуумной упаковке.

Я оставила ему право нажать кнопку звонка. Сама осторожно держалась за папиной спиной – вдруг Бульдог кусается. К тому же если дверь все-таки открыл бы Монстрик и папа начал бы пялиться, я смогла бы незаметно его пнуть. К счастью, отперла нам жирная тетка. У нее были короткие светлые волосы, фальшивая улыбка и пухлые запястья, перетянутые тонкими браслетами. Папа вручил ей бутылку вина, и она ее держала в вытянутых руках, будто это ядовитая змея.

На зов толстухи в прихожую выбежал Бульдог. Мы все представились друг другу, и я тут же забыла соседские имена. Нас пригласили в гостиную. Откуда-то возник парень-симпатяга, уже переодетый в толстовку с какой-то спортивной эмблемой. На полу возились близнецы. Монстрика нигде не было видно. Я начала сомневаться. А может, он вовсе тут не живет? Может, он просто так подрабатывает – помогает соседям с работой в саду? Только странно как-то: чего тогда Бульдог на него орал и тряс его? Так обычно с наемными работниками не поступают. И Монстрик, похоже, явно этого мужика боялся. Или я себе все напридумывала?

Чтобы отвлечься, я начала глазеть по сторонам. Вокруг сияла стерильная чистота. Полы отполированы. На светлых коврах ни пятнышка. Мебель не современная, но явно дорогая, массивного дерева – не эта «собери сам» фигня из «Икеа». Будто случайно провела пальцем по ближайшей полке, уставленной какими-то кубками и призами. Ни пылинки.

Бульдог тут же это заметил и начал распинаться насчет Эмиля – так зовут высокого симпатягу. Того, мол, вот-вот отберут в юниорскую хоккейную лигу, он принес своей команде кучу побед, восходящая звезда национального уровня и бла-бла-бла. Сама звезда внимала не краснея и так и пожирала меня глазами – совершенно нормальными, неопределенно серыми. Мне не очень понравилось, что эти зенки ползали в районе моих сисек, хоть и основательно прикрытых свитером типа «мешок».

Я демонстративно отвернулась, уселась в кресло и взяла кусок торта. Мамаша Эмиля принялась разливать кофе по чашкам. Папа трепался с Бульдогом – обычный разговор взрослых: спорт, политика, работа, местные сплетни. Я начала жалеть, что сюда пришла, да еще и папу затащила. Он ведь явно принуждал себя поддерживать разговор. Бульдог – тип из тех, кто считает свое мнение единственно верным и пытается подавить собеседника авторитетом. Если авторитетом не выходит, то может и просто подавить. Его было слишком много, выходная рубашка чуть не трещала по швам, эго и тестостерон постепенно заполняли гостиную.

Возможно, это издержки профессии. На одной из фоток, что красовались на стене, он стоял в полицейской форме. Я попыталась обнаружить на фотографиях Монстрика, но его нигде не было. Отвечала односложно на вопросы мамаши-толстухи о школе, нашем переезде и прочей фигне. Тетка ничего не ела, и я представила, как после нашего ухода она волочет остатки торта на кухню и там, судорожно косясь на дверь, запихивает шоколадную массу в рот обеими руками.

Наконец этот спектакль мне настолько надоел, что я не выдержала:

– Так что, у вас трое детей? – Вопрос прозвучал по-идиотски, и я тут же сбивчиво пролопотала: – В смысле близнецы ваши такие шустрые: кажется, их то трое, то четверо.

– О, да, – толстуха улыбается, демонстрируя мелкие зубы, – чудные подвижные детки. Но ты угадала. У них есть еще один брат. Дэвид. Он приболел, поэтому не ходил с нами в церковь.

Церковь? Блин, да, сегодня же воскресенье! Но кто в наши дни ходит в церковь по воскресеньям? Если только восьмидесятилетние бабульки, которых, наверное, автобусами возят из дома престарелых – надо же обеспечить пенсионеркам хоть какое-то развлечение. Я подозрительно покосилась на бутылку вина, стоящую на столе рядом с папой. Соседи вежливо, но твердо дали нам понять, что не употребляют алкоголь. Даже по праздникам. Зашибись! Куда я затащила папу?! Подобравшись, чтоб при необходимости быстрее вскочить с кресла, я выпалила:

– Вы случайно не свидетели Иеговы?

Разговор в гостиной на секунду замер. Папа послал мне из-под очков отчаянный взгляд. А Бульдог поставил свою чашку на стол и весомо так заявил:

– Нет, мы не сектанты. Мы просто верующие христиане. – Он сделал упор на слове «верующие». – Для нас жизнь вечная и воскрешение плоти не пустой звук.

– Мы ходим в церковь, ведем здоровый образ жизни, а наш сын поет в церковном хоре, – поспешила пояснить толстуха при виде моего вытянувшегося лица. – В целом, мы самая обычная семья.

– Не смотри на меня так, – замахал ладонями-лопатами Эмиль. Скорчив такую рожу, будто только что угодил рукой в плевок, он ткнул пальцем в пол: – Это Дэвид у нас мальчик из хора.

Я тупо уставилась на натертый паркет. Бедный Монстрик еще и в хоре поет? В церковном? Как он вообще дожил до своих… предположительно тринадцати лет?

– У нас там цокольный этаж, – зачем-то объяснила мамаша и поспешила сменить тему: – А вы, Генрих, что будете у нас преподавать?

Папа облегченно встрепенулся:

– Датский, историю и обществоведение в старших классах.

– Значит, и в девятом, у Эмиля? – Толстуха многозначительно посмотрела на сына.

– Да. – Папа отпил глоток кофе.

– И в восьмом? – Многозначительный взгляд в сторону Бульдога.

– В «В» классе. Восьмой «А» я оставлю своим коллегам, – улыбнулся папа и стряхнул крошки с колен. – Видите ли, там будет учиться Чили.

– И что такого? – хохотнул Бульдог, расслабленно откинувшись на спинку кресла. – Дочка сомневается в папиных преподавательских способностях?

Тут меня снова понесло:

– Папа прекрасный учитель. Дело не в этом. Просто не хочу, чтобы одноклассники думали, будто ко мне на его уроках особое отношение.

– Дорогуша, – Бульдог продолжал пребывать в приподнятом настроении, – к тебе всегда будет особое отношение.

Мне не понравилась его усмешка. И то, как его маленькие колючие глазки уставились на меня. Расхотелось спрашивать, что он имеет в виду. Захотелось смыться от них поскорее. Наверное, папа почувствовал мое состояние. Он быстро завершил тему, поблагодарил за кофе и начал прощаться.

Когда мы вышли за калитку рядом с воротами, я почувствовала, что у меня болят шея и плечи. Кажется, все время, что мы сидели в стерильной гостиной, мои мышцы были напряжены, будто тело ожидало внезапного нападения. С какого перепугу?! И творилась ли такая же фигня с папой?

За ужином я спросила, что он думает о наших соседях. Папа выдавил кетчуп на вялый гамбургер и деликатно сказал:

– Ну, на первый взгляд милые люди. Конечно, наши политические взгляды расходятся, но…

– Пап! – Я закатила глаза, заметив под потолком паучка, который свисал на паутинке и шевелил лапками. – Кончай уже со своей толерантностью.

Папа вздохнул и взял горчицу.

– Я бы на твоем месте проверил, в порядке ли фонари на твоем велосипеде.

В этом весь папа. Фонари!

– Знаешь, кажется, я поняла, почему мама нас бросила. – Я встала из-за стола, швырнув недоеденный гамбургер в раковину. Конечно, не попала. – Ты никогда не называешь вещи своими именами!

И я эпично затопала по лестнице наверх.

15 октября

Ненавижу, ненавижу, ненавижу в двенадцатой степени!

Сегодня был первый школьный день. Утром долго торчала у шкафа, решала, что надеть. Почти все шмотки, что покупала мне мама, кончили в секонд-хенде вместе с гитарой. Мама работала в Доме итальянской моды и регулярно моталась в Милан, откуда привозила пробники новых коллекций. Вот в этих пробниках я обычно и расхаживала: готовая детская модель для сотрудницы Дома и предмет дикой зависти всех девчонок в школе. Гламурные, естественно, пытались набиться в друзья, одновременно строя за спиной всякие козни. Ботанки от меня шарахались как от чумы. Мальчишки пускали слюни, но, к счастью, издалека – королев за попу не хватают. В итоге через все свои школьные годы чудесные я шла одиноко и с высоко поднятой головой, мечтая о драных джинсах и кофте с капюшоном, который можно пониже надвинуть на голову.

Теперь мой шкаф заполняли как раз такие джинсы и еще куча дешевого ширпотреба из H&M. Я пыталась создать себе новый имидж. В меру спортивный, в меру современный, в меру расслабленный… никакой. Это было трудно. Действительно трудно. Провозившись полчаса и основательно взмокнув, я плюнула на все, влезла в наобум взятые тряпки и рванула из дому. На велике долетела до школы за восемь минут. И все равно пропустила утреннее песнопение – такая тут идиотская местная традиция: петь всей школой перед началом занятий. Папа, конечно, это заметил – он-то пришел на работу вовремя.

Ладно, плевать. Я заметалась по коридорам. В отличие от моей старой школы, эта оказалась скопищем одноэтажных зданий из желтого кирпича, слепленных кое-как вместе с помощью крытых переходов. Строения разделялись на блоки А, В, С и так далее. В очередном коридоре я наткнулась на план, но только он скорее запутал, чем помог. Расписание, заботливо распечатанное папой, я, конечно, забыла дома, так что для меня оставалось загадкой, в каком блоке располагались старшие классы. Спросить тоже было особенно некого. Первый урок уже начался, и вокруг носилась только какая-то малышня в дождевиках – очевидно, собираясь на занятие на свежем воздухе.

Я бросилась влево, свернула за угол, потом за другой… и облегченно перевела дух. В следующем коридоре торчала знакомая фигура. Линялую рубашку сменил столь же линялый и растянутый свитер, свисавший так низко, что напоминал уродливое платье. Вместо клогов на ногах красовались потрепанные кеды. Без шнурков. Тощей шеей, торчавшей из широкого грубого ворота, Дэвид напоминал выпавшего из гнезда птенца. Он изучал пол с растерянным выражением на лице – будто, как и я, не знал, куда ему нужно или нужно ли ему куда-нибудь вообще.

Я притормозила и спокойно подошла ближе – не хотелось спугнуть Монстрика. Блин, ну и грязнущий у него рюкзак! Им что, после дождя в футбол играли? Хотя… Кто знает, если парнишка успел засветиться как мальчик из церковного хора.

– Привет, – начала я жизнерадостно. – Я твоя соседка из дома напротив, Чили, помнишь?

Он вскинул на меня свои жуткие глаза и – опа! Сжался, съежился, будто хотел стать еще меньше ростом – ну прямо мимоза стыдливая. Снова уставился в пол. Руки повисли по бокам безвольно, как плети. Лицо закрыла сальная челка.

– Слушай, – меня все его комплексы стали реально раздражать, – ты Дэвид, да? Я тут типа опаздываю, никак не могу найти восьмой класс. Восьмой «А». Не знаешь, где у них первый урок?

Пацан молчал, как рыба об лед. Я почему-то подумала, что если бы он наконец поднял голову и распрямил спину, то, наверное, стал бы выше меня.

– Скажи хотя бы, я в нужном блоке?

В ответ – тишина. Может, он вообще немой? Ага, немой мальчик из хора. Или глухой?

Я склонилась к его уху и рявкнула:

– Восьмой «А» – где он?

Парень отскочил, глянул на меня быстро и искоса, как-то по-птичьи, черным своим глазом. Что-то пробормотал и потопал по коридору. Кул! Я уже решила, что никогда не найду этот чертов класс. Но тут Монстрик остановился, опять как-то бочком, и стоит такой, на месте топчется. До меня дошло, что это он меня поджидает! Я дернула за ним. Дэвид ускорился. Я уже почти бежала, а он топал себе впереди своими длинными ногами – нос в землю, рот на замке. Внезапно мне стало смешно. Я остановилась. Интересно, что теперь?

Он пронесся еще немного, замедлился, встал на месте. Снова вполоборота. Вроде: я на тебя не смотрю, я тут так, случайно проходил. Но он ждал меня. Теперь я это точно знала. Он вел меня к цели и не ушел бы без меня. Я улыбнулась ему. Непонятно было, видел ли он что-нибудь: Дэвид упорно пялился в пол. Но я все равно улыбнулась. Сделала шаг. Он тоже сделал шаг. Замерла. Он остановился. Это походило на странную игру. Я могла следовать за ним, но не могла идти рядом. Так мы и дошли до очередной двери. Все так же молча парень открыл ее для меня.

Оказалось, я попала куда надо. Еще оказалось, что я ошиблась. Дэвиду было не тринадцать. Потому что он – бочком-бочком – вперся в класс следом за мной.

– Во, у Гольфиста появилась подружка! – раздалось с задней парты.

– Причем зачетная!

Ржач, свист, мечущаяся у доски пухлая коротышка, пытающаяся успокоить разошедшихся придурков. А я стояла и пыталась сообразить: при чем тут гольф?

Дэвид между тем проскользнул мимо меня, все так же не отрывая глаз от пола, будто там была нарисована путеводная линия. Кто-то высунул в проход ногу, но он ее просто перешагнул. Кто-то двинул ему кулаком в бедро – парень покачнулся, но даже не пискнул. В своем черном свитере-платье, с опущенной темноволосой головой он напоминал пингвина, бесстрашно пробирающегося к гнезду через лежбище агрессивных моржей.

Наконец он дошел и чуть ли не упал за пустую парту. Кто-то почти достал беднягу – дернул сзади за рюкзак. А до меня дошла одна простая истина. Дэвид был паршивой овцой класса со странным прозвищем Гольфист; чмом, которого не гнобит только ленивый. И меня угораздило засветиться рядом с ним.