Поживу как человек

Валька уехала в Саратов.

Черт возьми, мы обе прожили в Питере десять лет! Ну, девять с половиной. И вот так можно прожить девять с половиной лет в Питере, а потом как ни в чём не бывало собрать восемь клетчатых сумок и уехать в Саратов!

Уехать. В Саратов. К маме и папе. К Папахен и Мамахен, как выражается Валя.

…Познакомились мы так. Я пришла к коменданту заселяться в общежитие, зажав все нужные бумажки в руке и готовая отстоять очередь. Кабинетик этот с ветхой мебелью располагался рядом с бельевой, где на высоких стеллажах громоздились стопки рваных пододеяльников и рулоны матрасов. С пятнами, разумеется. От таких пятен всегда становится неприятно, так прямо и видишь, как их на матрас посадили, каким именно образом.

Фамилия у коменданта была Шкапик, и про него говорили, что раньше он работал в исправительной колонии. Верилось в это легко, потому что на студентов Шкапик кричал. Маленький такой, пузатый, с выпученными глазёнками, встанет и кричит, пока кричит, багровеет, а потом выставляет за дверь, и ты уходишь несолоно хлебавши и весь оплёванный. Я в таких случаях начинала смеяться, поэтому на меня Шкапик не орал.

Но это всё мы потом узнали, а пока я вместо очереди увидела одну-единственную девушку. Она привалилась к косяку и с тоской глядела куда-то в сторону бельевой. И плакала. Тихонько так плакала, как-то стыдливо.

– Что стряслось?

– Вот, – всхлипывала она, – вот, не даёт комнаты. Нет, говорит, комнат. В коридоре, говорит, будешь спать. Я не могу с такими людьми разговаривать, я не могу к нему ещё раз зайти.

– Как это, – говорю, – нет комнат? Подожди.

И я шагнула к Шкапику.

– Здрасьте, – говорю, – а мы вот заселяться пришли. – И протянула бумажки.

– Значит, так, – рявкнул Шкапик. – Комнат нет, поэтому пока будете жить в холле. Постель получите вон там.

Я представила себе просторный холл, как в гостинице. По углам там пальмы какие-нибудь стоят, люди в креслах отдыхают. А мы с Валей лежим на матрасах прямо на полу. Мимо нас снуют люди, сначала удивляются, а потом просто не замечают и перешагивают через наши тела. А пыль с их ботинок сыпется на наши рваные пододеяльники.

– Вообще ваша комната будет девяносто седьмая. Но там пока дипломник живёт, не съезжает. А вот вы сходите к нему и поговорите. Может, он и съедет до первого сентября, – смягчился Шкапик.

В девяносто седьмой нам никто не открыл, поэтому мы с Валей отправились «в холл» на пятый этаж. Заселяться.

Холлом в мухинской общаге называли помещения напротив лифта, с балконом, разместиться там могли человек пять-шесть. Неизвестно, для чего эти помещения предназначались, но на втором этаже в холле была библиотека, которая уже тысячу лет не работала, а в остальных холлах ютились абитуриенты и первокурсники в ожидании освобождения комнат.

Никаких пальм, пять коек с панцирной сеткой, пустой шкаф и унылая тумбочка. И окно во всю стену, за окном – балкон. Отлично, подумала я, можно будет выходить покурить на балкон. Но дверь оказалась закрыта на замок, и курить приходилось в коридоре. С балконами мне вообще никогда не везло. И девяносто седьмая комната оказалась кастрированная, без балкона. Хотя других поселили в обалконенные комнаты, это было чистой случайностью, кому как повезёт. Платили за все комнаты одинаково.

В холле мы проторчали до сентября. Остальные три койки заняли: Катя, невыносимо правильная русская красавица; Юля из Краснодара, кормившая нас вареньем из лепестков роз; и Аня Сорока, фееричная еврейка. В кожаном плаще, который ей был вели́к, она рассекала на велосипеде, отчего у неё всегда были воспалённые глаза: выхлопные газы автомобилей душат велосипедистов.

Мы дождались сентября и получили в наследство от дипломников ободранную комнату с надписями на стенах, которые мы так и не расшифровали. С белой тряпкой вместо шторы. С мелким паркетом, от которого постоянно отламывались дощечки. Из щелей паркета лезла спрессованная пыль. Мы сделали влажную уборку, притащили с помойки стеклянный шар и пористый цилиндр загадочного назначения.

И так украсив комнату, мы стали в ней жить. И прожили два года, поссорившись только один раз – из-за того, что я пропустила свою очередь чистить ковёр. Этот ковёр я купила в комиссионке, он был советский и скучный, зато прикрывал наш страшный паркет и позволял пить вино с гостями, сидя прямо на полу.

Валя училась на графдизайне, а я – на книжной графике.

Через полтора года я стала прогуливать занятия, просиживая сутками у Миши Орлова, нищего поэта, здорово закладывающего за воротник.

В конце второго курса меня отчислили. Я вышла замуж за Мишу и тоже стала здорово закладывать.

У Вали после меня было несколько соседок, все они держались не больше полугода, а потом выходили замуж и уезжали жить в какие-то другие места. Про нашу комнату уже ходили байки, что стоит только пожить с Валей месяц-другой – личная жизнь непременно наладится и можно будет подбирать свадебное платье.

Только у Вали у самой ничего подобного не происходило. А с нашими бывшими гостями она постепенно перестала здороваться. Если ее в этом уличали, она говорила, что без очков и ничего не видит, никого не узнает.

Валя просто ходила в Муху учиться.

Валя ходила учиться, а я лежала у Миши, рыдая над газетой «Работа»: без образования и опыта я годилась только в курьеры или мойщицы посуды. Какое-то время я поработала няней у Мишиных друзей. Потом торговала книжками в «Буквоеде». Потом поступила в институт печати и стала учиться на редактора.

За все эти годы мы считанные разы встретились с Валей тет-а-тет. В общагу мне заходить было грустно. Было грустно видеть, как новые соседки вместо белой тряпки повесили домашнюю штору, а письмена на стенах замазали извёсткой.

Виделись мы в основном у Варвары с Алиной. По праздникам. С этими девицами нас познакомила Аня Сорока ещё в холле. Собрав всё население холла, она объявила:

– Сегодня к нам в гости придут две девочки. Они очень голодные, давайте накормим их бутербродами.

Мы сделали бутербродов и стали ждать голодных девочек. Были очень удивлены, потому что пришли девочка и мальчик. И только к концу вечера я поняла, что мальчик – не мальчик, а самая настоящая девочка. Варвара. Такие вот бывают семьи, из двух девочек, одна из которых здорово смахивает на парнишку.

Два года мы бегали друг к другу в гости, вместе ездили в Москву и нажили множество общих знакомых. Только вот Валька не ездила в Москву, а прилежно училась.

На чей-нибудь день рождения мы собирались вчетвером, Варвара солила свою фирменную селёдку, мы резали салаты и в волнении рассаживались вокруг шаткого стола. Квартира эта была Алинина. Царил там невероятный срач. Во-первых, все интерьеры, покрытия и мебель остались с тех самых времён, когда ещё были живы Алинины родители. Даже папины костюмы висели на вешалках. Во-вторых, всё было забито разнообразным хламом, вещами, которые уже давно не могли служить людям: банка засахарившегося мёда, рваные ботинки, сломанные часы… Стены на кухне покрывали слои жира, из окон торчала позапрошлогодняя вата, в углу в кастрюле с инвентарным номером боролось за жизнь ползучее растение. Его постоянно забывали поливать.

И так несколько лет мы встречались на Алининой кухне. Я спрашивала Вальку о её успехах и об успехах наших однокурсников. Но про них она ничего не могла рассказать, потому что не здоровалась и двигалась от общаги до Мухи как будто по тоннелю, не замечая, что происходит вокруг.

– Валя, ну как поживает Вадик Пучков?

– Татьяна, я не знаю. Мне кажется, он сделал дреды. Но я не уверена, что это он.

Валя ходила учиться, а я развелась с мужем и бросила пить.

Валя ходила учиться, а я стала работать в издательстве, снимать жилье и считать деньги до зарплаты.

А потом Валя защитила диплом. И на защиту никого из нас не пригласила.

Она так же передала кому-то в наследство комнату с замазанными надписями и оказалась в съёмной комнате на Садовой. Деля её, по привычке, с соседкой из Мухи.

Валя принялась искать работу. И тут стали происходить необъяснимые вещи. Валя, получившая корку в одном из самых престижных учебных заведений Северной столицы, не смогла устроиться ни верстальщиком, ни дизайнером, хотя добросовестно ходила на собеседования. В отчаянии она прибегла к услуге, о существовании которой я даже не догадывалась. Оказывается, есть агентства, которым ты платишь деньги, чтобы тебе нашли хорошую работу. Высокооплачиваемую работу.

И ей нашли. В какой-то частной галерейке. Работала Валя негром. Как это? Да вот так: есть человек, который называется художником. Он делает себе выставку, только это нынче называется «проект». «Проект Такого-то». От Такого-то в проекте присутствует идея, или, как нынче говорят, «концепция». А картины (да, картины маслом!) пишут вот такие люди, как Валя. Писали они там какую-то хренотень вроде голого Путина в позе лотоса. За это платили хорошие деньги.

– Валька, – говорит Алина, – мы хотим прийти на открытие твоей выставки.

– Э… – тянет Валька. – Вы можете прийти посмотреть… вечером, когда никого не будет. Но на открытие я вас не могу пригласить. Вас не пустят, потому что… Потому что дресс-код.

Я оглядываю Алину. Вязаная кофта модели начала восьмидесятых заправлена в джинсы-дудки из секонд-хенда на Удельной. Из-под кофты торчит водолазка. Вид у Алины измождённый, потому что она страдает бессонницей.

На Варваре мужские брюки и оранжевая вельветовая рубашка, купленная мной на Удельной для Миши. Ему оказалась мала, и я отдала Варваре. На мне майка с Удельной, которая не подошла Алине. И штаны, которые подошли. Но я же могу надеть парадно-выходное платье, сшитое сестрой! И сказать, что моя сестра кутюрье.

В галерею идти мы не решились. Даже вечером.

А потом я как-то позвонила Вальке и напросилась на чашку чая.

– Ну как развивается современное искусство?

– Позавчера я забрала с работы свой принтер. Но оставила на подоконнике помаду. И больше я на эту работу не пойду.

– Так. Что стряслось?

– Татьяна, он неуравновешенный человек. Мы работаем без выходных. И он кричит. Я не могу разговаривать с такими людьми. Я не собираюсь больше разговаривать с такими людьми. Я даже помаду оставила. И опять села маме на шею, и я опять безработная, и я опять ищу работу.

Мамахен у Вали работает в саратовской администрации. Папахен у Вали инженер. Мамахен, кажется, авторитарная женщина. Папахен мягкий интеллигент. Однажды Мамахен подарила Папехену на день рождения аппарат для измерения давления. Папахен сказал, что на Новый год подарит ей клизму.

Четыре года Валя училась в художественном училище. Шесть лет Валя училась в Мухе. Платно училась, потому что поступить на бесплатное – это намного дороже стоит, чем шесть лет платить за обучение. Мамахен говорила Вале:

– Значит так. Берёшь этюдник и идёшь к Адмиралтейству. Пишешь этюд и смотришь по сторонам. А вокруг ходят богатые женихи. И ты строишь им глазки.

Но Валя не слушалась, и этюды у Адмиралтейства не писала. А по улице ходила как по тоннелю. Ограждённая от внешнего мира близорукостью.

– Или так, – говорила Мамахен. – Возвращайся в Саратов. Мы тебе купим квартиру. Будешь работать у меня. Поступишь в аспирантуру. Будем тебе выставки устраивать.

Но Валя неожиданно нашла другую работу.

– Ты знаешь, что Валька уехала в Москву? – спросила меня как-то Алина.

– И что она там делает?

– Развешивает дорогие тряпки в ЦУМе, практику проходит. Типа мерчандайзер по развешиванию плащей из крокодиловой кожи. Платят кучу денег, оплачивают гостиницу и «Сапсан» по выходным. А потом в Питере откроют ДЛТ^[1], и Валя там будет развешивать плащи. Из крокодиловой кожи.

В Москве Валю поселили в номере с девочкой, с которой она не разговаривала. Так она прожила в Москве несколько месяцев, а потом открыли ДЛТ, украсив витрины плакатами с черепами сиамских близнецов.

Через месяц Валя мне позвонила и спросила:

– Тебе нужны штаны?

– Да, – ответила я, – мне нужны штаны.

– Приходи.

Я пришла на Садовую. К этому моменту Валя уже избавилась от всех соседок по комнате, но соседи по коммуналке продолжали существовать и рушить стенки Валькиного тоннеля.

– Девочка слева ночами учит английский язык. Или говорит с кем-то по скайпу по-английски. Тётенька справа кричит на своего ребёнка, а потом кричит он. Никто не ложится спать раньше трёх часов ночи. Девочка, которая говорит по скайпу, курит на кухне со своими подружками и обсуждает политику. Как-то они спросили меня, как я отношусь к «Пусси райот». Я сказала, что мне наплевать и что они уроды, и с тех пор они презрительно на меня смотрят и замолкают, как только выхожу на кухню. Поэтому я стараюсь на кухню больше не выходить.

Валя шёпотом прибавляет:

– Я уезжаю в Саратов. Нашла там работу.

– Как в Саратов? Какую работу? – Я смотрю на неё как на ненормальную.

– Да в журнале, там, где мама моя работает. Будет моей начальницей, – нервно хихикнула Валя. – Понимаешь, там в Москве никто не орал. А в ДДТ на меня стала орать супервайзер. А я не могу с такими людьми разговаривать, я не могу с ними разговаривать. Я работаю без выходных, я прихожу, а на меня орёт какая-то супервайзер, которая меня младше на три года…

Я молчу. Молчу и представляю, как собираю вещи и возвращаюсь в родной Томск. Нет, для начала я звоню маме и говорю: «Мама, я возвращаюсь в Томск. К тебе. Готовь комнату». Мама медленно идет на кухню за валерьянкой и перебирает в голове возможные варианты причин: беременна? потеряла работу? попытка самоубийства?

– Валя, – говорю я, – это радостное событие в твоей жизни?

– Да, – шепчет Валя, и у неё выходит как «Та-а-а!» – Та-а-а! Мне натоело шить как помш! Я шифу уше несколько лет как помш! А теперь я пошифу как челофе-е-е-ек! Шенщина спрафа орёт на сфоефо репёнка! Тефочка слефа учит анклийский по ночам…

– Валя. Мне грустно, – только и могу выдавить я.

Я принесла ей торт и съела половину. Я принимаюсь за вторую. Я представляю, как собираю восемь клетчатых сумок, раздаю книжки друзьям… А мама выкидывает хлам из моей бывшей комнаты. Вот я приезжаю и распаковываю клетчатые сумки. Листаю газеты с объявлениями. На улицу хожу без очков, чтобы не замечать одноклассников. А то получится так. Вот выхожу я из дома и встречаю Лену Спивак, например. Лена зарабатывает в Томске бешеные деньги на консалтинге. Это в Томске! Бешеные деньги! На консалтинге, представьте себе. Вот она меня узнаёт и вскрикивает:

– Татьяна! Какими судьбами? В отпуске, маму навестить?

– Нет, – бормочу я, – вот решила переехать, какое-то время пожить в Томске, это временно, конечно, но у меня такой график, что могу себе позволить… Творческая профессия, сама понимаешь… – И запихиваю газету с вакансиями поглубже в сумку. И медленно краснею.

– Да, – говорит Лена, – ты же вроде бы Муху заканчивала?

– Ой, – говорю я, – кажется, моя маршрутка, пока! – И сажусь в какой-нибудь номер, который едет совсем в другую сторону, в какой-нибудь посёлок Светлый.

…Штаны мне не подошли. Когда мы доели торт, я забрала у Вали принтер, стул, гуашь, которая пахнет как в детстве, сейчас такой уже не выпускают. За шесть лет не истраченные баночки. И гигантскую стопку бланков саратовской типографии «Акт приёма экспонатов». Внизу значилась дата выпуска: «09.04.80».

– Откуда это у тебя?

– Это я… ещё из Саратова привозила. Для набросков. На обороте можно рисовать. Тебе же пригодится?

Я беру стул и пакеты и выхожу от Вальки. Бреду по Садовой. Только-только в Питере начинается снегопад, снег припорошил тротуары, уже поздний час, а я иду навьюченная и думаю: «А вот, может быть, я её никогда больше не увижу. Вальку».

На прощанье я спросила, что могу для неё сделать. Валя сказала, что я могу ей очень помочь. Могу позвонить на Московский вокзал и узнать, как можно перевезти восемь клетчатых сумок.

– А ты сама не можешь им позвонить?

– Нет. Не могу. Я боюсь.

Завтра, думаю я, позвоню и, конечно, как не фиг делать узнаю про сумки. Сообщу Вале. Она соберёт сумки и сядет в поезд. И всё, что я смогла для неё еде-лать за девять с половиной лет, это позвонить и спросить про восемь сумок.

Снег метёт, под ногами уже скользко, холод пробирается под пальто. Но я ставлю стул на тротуар, сажусь на него и закуриваю, укрывшись от ветра Валиным пакетом.