Владимир

В дороге и в несчастье всегда рождается дружба, и ярче проявляются способности человека.

Лопе де Вега

– Вы прямо Айседора Дункан, – проговорил улыбающийся Чупаненко, подхватывая голубой воздушный шарф Елены, готовый улететь, – при выходе из автобуса обнаружилось, что к дождю прибавился еще и ветер.

Ник, наблюдая, как матери опять приходится благодарить Чупакабру за любезность, подумал, какой же он дурак со своей дурацкой эрудицией и дурацкими комплиментами. Наверное, только ему одному неизвестно, что Айседору ее шарф удавил.

А Роман, нагоняя Берестовых, принялся беззаботно насвистывать «крутится-вертится шар голубой». «Он еще и свистит», – изумилась Ирина, а Роман повернулся к ней:

– Там же «шарф» на самом деле, в этой песенке? Помнишь, ты когда-то рассказывала.

– Да, – подтвердила она рассеянно. – Сначала, исторически, был шарф, потом буква «ф» свелась – мешала петь.

Эрудиция Голубевых Ника почему-то совсем не раздражала, а Лена даже обрадовалась:

– В самом деле? То-то мне всегда представлялся какой-то угрожающий глобус над беззащитной макушкой – и так он не вязался с любовью к барышне. Я этот шарфик завела специально для поездок. А то платок всё забывала захватить – не люблю себя в платке, – а в некоторых храмах строго. У одного монастыря – Николай, помнишь? – пришлось рыться в коробке у входа, с бесплатными платочками. А хорошие уже разобрали, остались грязненькие всякие…

– А мама всё роется, переживает, что экскурсия уже началась и без нее всё рассказывают, – жизнерадостно подхватил Ник. – И дорылась – вытащила из этой коробки громадные семейные трусы в цветочек, да как развернет!

– Вот после них и был куплен шарф голубой, – заключила Лена.

Туристы разбрелись по Соборной площади, отдыхая от экскурсовода и постоянного притока информации и делая снимки на память.

– Вроде всё запечатлели? – справился Роман, убирая фотоаппарат. – Смотри, наш ландшафтный дизайнер опять в церковь ныряет – и мальчишку тащит за собой. Там служба, что ли, сейчас?

Набожность молодых и привлекательных женщин вызывала в нем иронию, которой он не скрывал. Ирина подозрительно глянула в ту сторону – не собирается ли впавший в детство муж опять затеять игры с мальчишкой? – и рассеянно отвечала, доставая зонтик:

– Мы там утром уже были. Может, люди просто дождь хотят переждать.

А когда сами Голубевы, решив пройтись до смотровой площадки и не спеша постоять над живописным обрывом, поравнялись с Успенским собором, дождь так припустил, что ничего не оставалось, как зайти внутрь. Там действительно шла служба, горели свечи, и под мелодичный распев священника храм выглядел совсем иначе, чем под бодрый утренний голос гида. Правда, священника видно не было, задние ряды прихожан всё загораживали.

Ирина подумала, не купить ли свечу, раз уж они тут оказались – прилавки со свечками, иконами и духовной литературой как раз должны быть у входа, – но передумала: начнешь проталкиваться и помешаешь кому-нибудь. Люди все-таки молиться пришли. Правда, у тех, кто стоял рядом, особого молитвенного состояния не замечалось.

Подошел молодой человек в рясе, наверное, семинарист какой-нибудь, и давай крестное знамение творить – да так размашисто, разухабисто, будто банным веником машет, того гляди ушибет кого-нибудь. Ромка быстро отвел глаза, уголки губ у него вздрагивали. Сбоку старушка, гоголевская Коробочка, наоборот – частит и частит, движения руки мелкие-премелкие, скупые, будто копейки считает. И всё губами шевелит – видимо, перечисляет бесконечные просьбы к Богу, стараясь ничего не забыть.

Мужчина с совершенно безумным лицом что-то бормочет и всё громче, почти в полный голос. Ромка возвел глаза к потолку, сдерживая улыбку, а Ирина отодвинулась – кто их знает, сумасшедших, юродивых.

Поймав на себе косой взгляд еще одной старушки, согнутой в три погибели то ли поклоном, то ли жизнью, она поспешно набросила на голову капюшончик. До спецшарфа еще не додумалась. А надо бы – ничему жизнь не учит! Последний раз Ирина была в церкви – не с экскурсией, а по зову души – давно, еще девочкой. Шла из больницы – навещала маму, которая серьезно болела, и что-то вдруг потянуло. Конечно, она была без этого несчастного платка. И одна старая карга как накинется! Ирина и сейчас вспоминала об этом с содроганием – а тогда ведь еще маленькая была, расстроенная, уязвимая… Священник бабку одернул, но она уже так домой бежала! И зова души с тех пор не было. Заклинило, должно быть.

– Платка не наденут… денег, что ли, нет купить… чем богаче, тем жадней…

Это шипит та самая скрюченная старушонка. Ирина шарахнулась. Опять?! Конечно, в церквях всегда толкутся эти бабки: встретят недобрым взглядом, насквозь им пронижут, полезут с указаниями, потому что лучше всех знают, как правильно молиться и креститься. Теоретически – лучше на них вообще внимания не обращать.

– Лба не перекрестят… ходят, как в театр… думают, Господь их молитву примет…

А практически Ирина вылетела прямо под дождь. Ее окатило сплошным потоком с крыши, она метнулась назад, столкнулась с кем-то, уронила сумку… В висках колотилась какофония, словно оркестр взбесился и все инструменты одновременно взвыли диким воем. И зачем им с Ромкой понадобилось сюда заходить! Могли бы погулять под зонтиком…

– Ничего, я всё уже собрал. Глядите, и книжка не испачкалась.

Сын Елены протягивал ей вылетевшую мелочь и побывавшее в луже зеркальце, быстро вытерев его об свои штаны. Взглянул на книжку, прочитал вслух:

– Эдмон Ростан. Сирано де Бержерак.

Взгляд вопросительный: книженция – явно не дорожный детектив. Ирина почему-то начала объяснять:

– На вокзале увидела. Это новый перевод, александрийским стихом, каким сам Ростан писал. Сразу захотелось почитать – французского я не знаю, а тут кажется, что ближе к подлиннику, если размер выдержан…

– Аутентичный Ростан, – весело подхватил Рома, появляясь на крыльце. – Ты чего сбежала? Душно? Ирина признает только всё настоящее, – сообщил он Нику. – Своих учеников водила на концерты аутентичной музыки и меня заодно. Ну, это когда старинную музыку исполняют на таких же инструментах, для каких ее сочиняли лет двести назад. Не рояль, а клавесин, не гитара, а лютня. И правда, иначе звучит.

– А вы думаете, эта старина, которую нам показывают, настоящая? – неожиданно прищурился Ник. – Нет, я знаю, что это не новодел, и про несколько метров культурного слоя, который всё меняет… Но все-таки – мы вот это всё видим таким же, как те древние люди? Если на провода и самолеты внимания не обращать? Самое главное – осталось?

Роман и Ирина переглянулись, не зная, что ответить. Если мы другие, как мы можем видеть так же? А мы – другие? А что считать самым главным?

– Мы же с тобой специально на службу зашли, чтобы представить, как всё было, когда нас не было, – ответила за них подошедшая Лена. – Храм тогда живой, не музейный. А ты взял и смылся. Мне всегда хочется увидеть старинные церкви настоящими, в действии. – Это уже Голубевым. – Вообще ловлю себя на том, что хочу еще раз вернуться в те места, где только что была, – когда они уже не позируют, и увидеть то, что второпях пропустила.

Ирина невольно улыбнулась – стало быть, ее стремление к подлинности не уникально и встречается в разных формах почти у всех подряд. Жизнь так коротка, и было бы так бездарно довольствоваться заменителями и подделками! Или мать и сын Берестовы – не все подряд? По крайней мере, уже не так ужасно на душе после бабки. И Ирина тут же простила Лене небрежность в воспитании и вчерашнюю майку Ника.

А мальчишка фыркнул:

– Ага, зашли и увидели. Смех один. Особенно тот мужик, который крестится, как зарядку делает. Хорошо еще, что без гантелей. Видели? – повернулся он к Роману, и тот расхохотался.

– Вот и я вечно в храме отвлекаюсь, никак не могу на молитве сосредоточиться, – засмеялась и Лена. – Наверное, потому, что бываю редко. Мы ведь с вами рядом стояли – и правда, клоуны какие-то вокруг. Изо всех сил пытаюсь что-то расслышать, разобрать – и понимаю, что всё пропало, зря пришла. Все не такие, и все мне мешают, и всю молитву испортили.

– Надо было в потолок смотреть, – перебил Ник. – Меня когда в школе смешат, а заржать никак нельзя – так глаза в потолок, или такой размытый взгляд сделать, чтобы не действовало…

– А я, по-твоему, в школе не училась? Уставилась в потолок, на росписи. И вот смотрю, смотрю на них – и вдруг замечаю, что я не одна смотрю, а вместе со всеми, кто здесь был когда-то до меня. Храм намоленный, и незримое присутствие многих-многих людей так явственно ощутилось! Всех, кто так же, как я, приходил сюда за душевным покоем. Весь купол ими наполнился. И вдруг так стало легко, – весело завершила Лена. – Не представляете, я всех простила. И мальчишку – повзрослеет и перестанет манерничать. И больного дядьку – вылечится и успокоится. И бабку-счетовода – да пусть ее будет, какая есть. И больше мне уже никто не мешал!

Ник продолжал потешаться, а Ирина жестко сказала:

– Лена, вы очень светлый человек. Потому и увидели в этой толпе отражение вашей светлой веры. А они на самом деле остались, кем были, – дураками и клоунами.

В ее словах звучала непонятная горечь – Роман взглянул на жену с тревогой: даже в увеселительной поездке ее всё или выводит из себя, или чересчур волнует. А Лена беспечно махнула рукой:

– Какая там светлая вера! Я верю мало и плохо, а по-настоящему надо – много и хорошо… Как у нас со временем – можно еще погулять или пора назад, к автобусу?

Роман посмотрел на свои большие часы.

– К автобусу. Сейчас ужинать повезут. – Взглянул на Лену с улыбкой: – Или вы хотите… э-э… еще внутри постоять?

Лену его едва заметная ирония нисколько не обидела, она улыбнулась в ответ, покачав головой, а Ирина тут же одернула мужа, выражая взглядом всё, что неудобно сказать вслух. А когда Берестовы двинулись вперед по дорожке, потихоньку заговорила: хватит ёрничать, чего особенного в том, что люди, путешествующие по Золотому кольцу, заходят в церкви, не все же получили одинаково безбожное воспитание…

Конец ознакомительного фрагмента.