Справедливость

В те года во Владимировке было только двухлетнее Мужское реальное училище и поэтому, в третий класс Филиппка поехал поступать в Астрахань.

Еще с вечера все суетились, подготавливая эту поездку. В бричку загрузили мешок картошки, баранью солонину, сало, три хлебных каравая, мешок пасхальных сухарей, торбу с пожитками. Сверху дядя Митя прибил досточку, а маменька положила на нее в три раза свернутый тканый половик. Долго разглаживала его, как котенка, а другой рукой терла глаза передником.

Подошел тятенька, обнял ее могучей рукой за плечи, и как то странно начал теребить свою окладистую бороду. Потом крикнул:

– Митяй, заводи бричку под навес.

И пошли родители в дом. Как-то пошли ни как всегда, а медленно, ссутулясь. Хоть и дел, по обыкновению, не в проворот, а вот не спешили они сегодня, тянули время.

Филиппке уж тринадцать лет, мужик. Семен, который старше лишь на два года, уже пошел в работники на верфи, таскает мешки трехпудовые. Данилка, дружок закадычный, у отца своего на соляных копях учетчиком работает. А вот Филиппкина дорога еще не видна, то ли инженером, то ли механиком, толи доктором, пока не ясно. Но только учиться ему предстоит еще пять лет. Тятенька говорит:

– По миру пойду, но детей выучу, все для них.

Сестры тоже в Астрахани, в женской гимназии, уже второй год. Да и не пойдет он по миру, потому как труженик великий и знает много. И видит далеко вперед. Да, с Божьей помощью не пойдет по миру.

На другой день встали до петухов, собрались. Проводить вышли все и маменька, и бабонька, и батраки, потому как все одобряли тятенькины планы относительной обучения детей. Перед тем, как залезть в бричку Филипп повернулся к домочадцам и поклонился, маменька крестила непрерывно, мужики сняли картузы. Ну, все, пора. Тятенька передал сыну вожжи. Медленно тронулись. Рассветало, петухи орали как оглашенные. У околицы, словно сговорившись, оглянулись, маменька стояла посередь дороги и неистово крестила удаляющийся возок с любимым и мужиками.

Сколько раз приходилось эту дорогу и ногами топтать, и верхом на кобыле гарцуя, и в бричке. Но почему-то не было никогда так грустно. И ведь не стерпит маменька, скоро соберется навестить детей, да и тятенька по делам часто заезжает в губернский град. А вот как будто что-то роковое происходит, безвозвратно разрубающее жизнь на босоногое детство и самостоятельное отрочество.

В разговорах дорога показалась недолгой. Уже видны, почему-то пустые, причалы Астраханской верфи. Около церкви притормозили, сошли с брички, помолились. Тятенька прошептал что-то, что услышал только Бог. Еще раз осенил себя крестом и вернулся в бричку. Дорога стала корявой, вымощенной гладким камнем, ход тряским, слова обрывистыми. Смешно.

Сразу решили, что жить Филиппу предстоит на квартире, рядом с гимназией. Подъехали к двухэтажному бревенчатому дому. Дом без забора. Вход прямо с улицы. Народу полно. Одни направо, другие налево. Недалеко заметили фуражку городового. Так-то спокойнее. Тятенька привязал вожжами к фонарному столбу Савраску, взял торбу с пожитками, сунул Филиппу два мешка со снедью, и пошел к дому. На пороге оглянулся на сына, перекрестился, свободной рукой постучал в дверь и сразу вошел, так как еще в прошлый приезд обо всем сговорились с хозяйкой дома, Антониной Петровной Кручей. Старушка вдова купца третьей гильдии Семена Кручи, выходца с Малороссии, поднявшегося на торговле местной солью. Да уже лет десять как потонувшего со всем своим товаром на Черном море вовремя шторма. Тогда в Феодосии соль была на вес золота, Греки скупали бочками. Решил он особо хорошо заработать на этом, снарядил корабль, закупил соли, потратил почти весь капитал. Капитан говорил, что перегруз, но видно сильно верил в удачу Семен Андреевич. Вышли в море, а тут шторм, вроде и волна небольшая, да перегруз. Никто не спасся. С тех пор и вдовствует Антонина Петровна, почти бедствует, с гимназистов не разживешься. Хоть и поделила весь дом на крохотные коморки по два в ширину, да два с полтиной метра в длину, но продукты купи (у нее полный пансион), прачке Наталье заплати, городовому отдай, Батюшке пожертвуй, опять же в сиротский дом много отправляет. Скромно живет, получается.

Зашли в тесную прихожую, хозяйка с полотенцем спускалась по лестнице почти в темноте. Крепенькая старушка. Роста высокого, хоть и ссутулилась уже изрядно, взгляд непонятный, вроде сердится, вроде скорбит. Но сдержано заулыбалась щербатым ртом, а мешки увидела, так вообще обрадовалась.

Мужики, стянув картузы помолились в темный угол, откуда слабым светом поблескивала лампадка, никакого лика не освещая, так светила, что б только красный угол обозначить.

– Доброго, вам здоровичка, Антонина Петровна. Вот, добрались. Куда провизию ставить?

Старушка показала на дверцу под лестницей, на пояске отогнула нужный ключик, отворила дверь и деловито отодвинулась, открывая путь будущему постояльцу. Филипп поставил мешки в глубь кладовки, и пошел за оставшейся поклажей.

На улице, около брички стоял городовой.

– Ну-ка, малец, где батька, зови.

– Да не малец я уже, мне тринадцать лет.

– Значит, ты и плати. Твоя кобылка? Значит плати.

– Так за что платить то? Стоит кобылка, никого не трогает.

– Не положено здесь кобыле. Значит, плати.

Филипп пошел в дом и позвал отца. Тот вышел, достал бумажник.

– Здравы будете, Ваше Превосходительство. Вы уж простите нас, не местные мы. Сколько надо заплатим.

Городовой облизал толстые губы, задумался.

– Рубль!

Ого! Тятенька не стал торговаться, себе дороже с городовым тягаться. Расплатился. Тот ушел, довольно поглаживая закрученные усы. Филипп забрал все, что оставалось в бричке. Отец стал хмурым, молчал.

– Себе забрал деньги то, нет на него управы, не справедливо. Пол барана ни за что. Другой раз оставлю Савраску на постоялом дворе.

В тот момент впервые слово несправедливость в голове у Филиппа привязалось к закону, к власти. Городовой, он кто? Он власть. Власть это закон, предписанный Императором и Государственной думой. И за соблюдение этого закона всеми, городовой получает жалованье. И нет такого закона, что бы каждый раз, когда возница останавливается, ему положено платить городовому. Сколько приезжих останавливается в Астрахани. И все, будьте любезны, платите. Все эти мысли свои Филипп рассказал тятеньке. Они стояли на пороге. Выражение лица у Никиты Демьяновича изменилось, стало каким-то тревожным.

– Не думай об этом, Филиппка. Не нам судить. Они закон знают им виднее.

Из-за двери выглянула Антонина Петровна, тятенька встрепенулся, как будто стряхнул с головы упавший лист, взял у сына корзинку с салом и вошел в дом.

Все вместе они поднялись на второй этаж, Антонина Петровна отодвинула щеколду в угловой двери, перед ними открылась залитая светом от большого окна, крошечная комнатка. Она была такой маленькой, что часть Анны Петровны находилась за дверным проемом. У стены стояла аккуратно заправленная кровать, под окном табуретка и маленький столик. Тятенька достал из-за пазухи небольшую иконку, поцеловал сам, дал поцеловать сыну и поставил на стол. Торбу со скрабом засунули под кровать.

– Завтрак в восемь, обед в гимназии, ужин в восемь, воду в чан гимназисты носят по очереди, уборная на заднем дворе, баня через забор на соседней улице. Вроде все. Да, гостей не больше двух.

– А сестер?

– Сестер можно…

Твердо отчеканила и вышла из комнаты. Тятенька сел на табуретку.

– Там, на Сенной улице есть библиотека, запишись, вот 20 копеек. Да и на калачики держи 80 копеек. Скоро маменька соберется, приедем в гости, там будет видно, что еще за нужда появится.

Никита Демьянович встал, обнял сына, и начал спускаться по скрипучей лестнице. Филипп поплелся за ним, еще не осознавая, какая жизнь ждет его в Астрахани, но подумал, что с городовым ему придется встретиться еще не раз… И городовые будут разные…

История

Городничий: …А вот вам, Лука Лукич, так, как смотрителю учебных заведений, нужно позаботиться особенно насчет учителей. Они люди, конечно, ученые и воспитывались в разных коллегиях, но имеют очень странные поступки, натурально неразлучные с ученым званием…

Н. В. Гоголь (1836)

Сегодня первый день занятий в Астраханской мужской гимназии. В двери стучалась, приглашая к завтраку. Антонина Петровна. Филипп почти проспал, потому, как очень долго не мог заставить себя задремать, все думалось о доме, о маменьке, папеньке, сестрах-веселушках. Вчера, до вечерни, прибегали Лёля и Нюта, принесли два петушка на палочке, расспрашивали о домашних, о соседях, тискали как маленького, еле отбился, а они хохотали, отмахиваясь ладошками. Проводил девчонок до Женской гимназии, которая стояла в ста метрах от мужской. Они забежали в парадную дверь, а Филипп медленно побрел назад, внимательно разглядывая здание, в котором ему предстояло учиться целых пять лет.

Двухэтажный дом с желто-песочным фасадом и белой лепкой стоял в глубине тенистой аллеи, большими окнами, смотрел на улицу сквозь зелень тополей. Справа к нему примыкал флигель, слева были сделаны пристройки, где, видимо, находились рекреационные залы, классы и всякие хозяйственные помещения. У входа во двор красовались две каменные арки с железными в них воротами, которые были закрыты.

Вернулся на квартиру почти затемно. На первом этаже умылся, поливая одной рукой себе из ушата холодную воду, в темноте развешал на деревянную спинку кровати форму, на стол положил фуражку, разделся. И только теперь зажег маленькую свечку, пододвинул ее к иконке, которую подарил тятенька, прочел молитву… И лег. В голове опять закружились события дня. Уже петухи полуночные запели, а Филипп все не мог отойти ко сну.

Итак, Филипп Кантемиров стоит перед железными воротами, ведущими в новый для него мир, среди десятков гимназистов, спешащих войти здание. Его подталкивают, задевают за руки. Все, готов, входит в кем-то открытую воротину. За ней стоит сторож, который, увидев незнакомого ученика, громко и важно выкрикивает.

– Кто в третий класс, господа, прошу на второй этаж, в четвертый кабинет!

Конец ознакомительного фрагмента.