Таксометр показывал три семнадцать, когда она села в машину.
– Родильный дом на Соловьиной, – сказала девушка, пряча лицо в капюшон.
Марк замер, когда купюры коснулись сиденья. Не привычные цветные бумажки, а те самые – синие, с Лениным в профиль. Он поднял глаза к зеркалу, но девушка уже выходила, оставив после себя лишь влажный след на ручке двери и запах сырого подвала.
– Эй! – крикнул он, хватая деньги. – Это же…
Дверь роддома захлопнулась за ней.
Марк бежал по скользким ступеням, чувствуя, как советские рубли жгут ладонь. Холл встретил его ярким светом и гулкой тишиной. Никого. Только на стене, в ряду других пожелтевших снимков, висело то самое фото.
1987 год. Молодые врачи улыбаются в объектив. И среди них – она. В белом халате, но уже с округлившимся животом, который так хорошо запомнил. В тот последний день, когда сказал, что не готов.
На улице машина ждала, будто ничего не случилось. Только на лобовом стекле белела записка, прижатая дворником. Детские каракули, знакомые до боли:
«Спасибо что подвёз, папа. Скоро увидимся».
Сзади хлопнула дверь роддома. Марк обернулся.
По мокрому асфальту к нему тянулись два тонких следа – будто кто-то маленький шёл босиком.
Чтец
Старик сидел у печки, его иссохшие пальцы дрожали над потрёпанной фотографией.
– Лето шестьдесят второго года, – прошептал он, – четвёртый отряд «Берёзка».
Медсестра Ира поправляла капельницу, когда заметила странность – на снимке у всех пионеров не было ртов. Кроме одного мальчика в первом ряду – того, кто сейчас сидел перед ней.
– Мы вызвали Тень в старом бараке. – Голос старика внезапно окреп. – На полу мелом чертили круги…
Он рассказал, как Тень появилась из угла – бесформенная, но с чётко очерченным ртом. Как все разбежались. Как он остался один.
– Тень спросила, чего я хочу.
Пламя в печке погасло. Ира вдруг почувствовала, как её губы сами собой начали шевелиться. Слова текли помимо её воли.
– Читай дальше, – прошептал уже молодой мужчина, разглядывая фотографию. – Читай, пока я не вернусь.
Её руки сами перевернули страницу книги, лежавшей на столе. Голос звучал чужим, нараспев: «…и будет жить вечно, покуда в доме звучит живое чтение…»
На запястье что-то холодное сжалось. Старый пионерский значок с булавкой «Всегда готов».
Когда через неделю в дверь постучали, из темноты спальни донёсся старческий голос:
– Входите.
– Принесла вам лекарства! – Новая медсестра улыбалась, переступая порог.
Её весёлые шаги поскрипывали по половицам, пока из раскрытой книги на столе не поднялся шёпот. Страница перевернулась сама.
Фотография шестьдесят второго года лежала рядом – теперь на ней в первом ряду сидела Ира.
Без рта.
По средам ровно в полдень Настя приносила Марфе Петровне хлеб и таблетки от давления. Десять лет без единого пропуска – старуха всегда встречала её на пороге, сухими пальцами перебирая край фартука, будто проверяя качество шва. В ту среду дверь не открылась.
Настя вернулась в субботу – может, заболела, думала она, стуча каблуком по скрипучей доске. Запах ударил в нос сразу: сладкая гниль черёмухи, перебивающая затхлость немытого тела.
– Марфа Петровна?
Тишина ответила ей шелестом ниток на полу. Они вились красными змейками между половиц, будто кто-то распустил по комнате жилы.
Старуха сидела в кресле, прислонившись к печке. С первого взгляда казалось – уснула. Но губы её были стянуты грубыми нитяными швами, а пальцы срослись в единую массу, будто их сшили изнутри. На коленях лежал лоскут от розовой кофты Насти – с вышитым именем и вчерашней датой.
Платье на Марфе дрогнуло. Нитки зашевелились. Они поползли к Настиным ботинкам, цепляясь за шнурки, как слепые червяки.
Через неделю новая девочка из соцслужбы – совсем юная, с аккуратно подколотыми рукавами – стучала в ту же дверь.
– Марфа Петровна?
Её голос сорвался, когда она увидела новый лоскут на стене. Кусок униформы соцработника с сегодняшней датой.
А у порога уже ждали новые нитки.
Ярко-красные.
Свежие.
Федосеев сидел у подъезда, перебирая свои зеркала с потускневшей амальгамой. Каждое утро он раскладывал их на старом сундуке, будто расставлял ловушки для неосторожных душ.
– Не чиню, – предупреждал он покупателей, – только показываю то, что скрыто.
Катя Семёнова остановилась перед его столиком, привлечённая овальным зеркалом в серебряной оправе.
– Смотрись не больше минуты в день, – прошептал старик, заворачивая покупку в пожелтевшую газету. – И никогда не разбивай.
В понедельник она рассмеялась, увидев в зеркале своего начальника – важного директора Семёна Петровича – танцующим в кружевном платье жены. Во вторник зеркальце показало, как её рыжий кот Барсик, когда все уходят, аккуратно пьёт из её любимой фарфоровой чашки, придерживая лапой ручку. А в среду Катя заметила, как её отражение подмигнуло ей, когда она сама моргнуть забыла.
Но в четверг зеркало показало нечто иное. Её муж Денис прижимал к кафелю ванной рыжую девушку, целуя её в шею именно так, как целовал Катю в их первую годовщину. В пятницу стекло отразило знакомую лесную просеку, где Денис копал яму размером ровно под человеческое тело.
В субботу утром Катя разбила зеркало об стену, когда вместо своего отражения увидела собственный труп с открытыми глазами и синими губами.
На следующее утро Федосеев собирал осколки у подъезда. В каждом из них Катино лицо выглядело на день старше, чем должно было быть.
– Сколько стоит? – спросил парень, указывая на осколок, где Катя беззвучно шевелила губами.
Федосеев протянул ему кусочек стекла.
– Бесплатно, – улыбнулся старик, поправляя очки. – Оно уже оплачено.
Квартира досталась Олегу после смерти бабушки. В шкафу он нашёл её дневник – аккуратные записи о жильцах, которые снимали комнату:
«1991 г. – семья Ковалёвых. Девочка всё спрашивала про „тётю в стене“».«1982 г. – студент Виктор. Уехал внезапно, оставив вещи». «2005 г. – объявление в газете (приклеено на странице): „Пропала Катя Семёнова. 24 года. Была в синем платье“».
На стене висел репродуктор «Рекорд-3» с оборванными проводами. Бабушка подписала его в дневнике: «Не убирать. 3:17».
В первую ночь Олег проснулся от шёпота:
– Олег…
На тумбочке часы показывали три семнадцать. Голос шёл из репродуктора.
– Олег Сергеевич…
Он подошёл ближе. Никого. Только качающиеся от сквозняка провода репродуктора.
Утром соседка спросила:
– Вы вчера гостей принимали? Слышала, как вас звали.
Вторая ночь. Три семнадцать.
– Олег, открой дверь…
Он замер. В прихожей скрипнула вешалка – будто кто-то снял пальто. Из репродуктора закапала чёрная жижа. На полу она сложилась в буквы: УЖЕ.
Третья ночь. Голос прошептал:
– Лёгонький, я в коридоре…
Так называла его только бабушка.
На следующую ночь Олег не спал. Ждал. В три семнадцать репродуктор щёлкнул.
– Я вошёл.
Из всех углов поползли чёрные нити. Они сплелись в человеческую тень у его кровати.
Наутро жильцы читали объявление: «Сдаётся комната. Тихие соседи. 3-й этаж».
Часы на тумбочке показывали новое время – 3:18.
Анна не спала уже тридцать седьмую ночь подряд. Окно её однушки в новой высотке выходило на пустырь, где среди обречённых на снос пятиэтажек маячил один уцелевший подъезд.
В первую ночь она заметила свет в квартире на втором этаже. Во вторую разглядела колыбель. К третьей ночи поняла: люлька качается сама.
Дверь в подъезд оказалась незапертой. Анна поднялась по лестнице, где краска свисала клочьями, а под ногами хрустели осколки лампочек.
Квартира номер тринадцать встретила её распахнутой дверью.
В пустой комнате с ободранными стенами стояла та самая колыбель – белая, с выцветшими звёздочками. Она качалась. Ровно. Метрономично.
Анна подошла ближе. В люльке лежал свёрток. Крошечные пальчики сжимали клочок бумаги: «Спасибо, что нашла. Теперь твоя очередь качать».
Василию дали квартиру в этой высотке на окраине после выпуска из детского дома. Ему почему-то не спалось, и он смотрел в окно.
На подоконнике его кухни кто-то оставил детскую пустышку.
А в доме напротив горит свет.
И качается колыбель.
Утренний парк встретил Максима запахом мокрой листвы. Он свернул с привычной беговой тропинки, чтобы перевести дух, и увидел его – парня, качающегося на верёвке под старой яблоней.
Мертвец улыбался. Широко. Неестественно. А под ногами, в росе, сверкали солнечные очки в золотой оправе.
Полиция приехала через двадцать минут. Максим зачем-то положил очки в карман – они были холодными, как лёд, даже сквозь ткань спортивных штанов.
Первые дни – ничего. Потом начались видения. В метро через затемнённые линзы он увидел нечто. Бизнесмен в костюме вёл за руку тень – не свою, а чужую, измождённую, с вывернутыми суставами. Тень скулила, но мужчина тащил её упрямо, как собаку на поводке.
Старушка у окна кормила с ложечки невидимого ребёнка – её собственная тень обнимала пустоту, а изо рта старухи капала чёрная слюна.
Ночью он проснулся от звука ножниц. У кровати стояла ОНА – отцепившаяся тень, худая, как голодный пёс. Его собственная тень металась по стене, словно пойманная бабочка.
– Не бойся, – прошептала чужая тень, – скоро ты будешь свободна.
Ножницы щёлкнули в сантиметре от его силуэта.
Сегодня Максим стоит под той же яблоней.
Верёвка уже накинута.
Внизу лежат очки – линзы обращены вверх, будто наблюдают.
Он понимает теперь: люди – всего лишь кожаные костюмы. Настоящие хозяева – это тени, голодные, вечно недовольные. А смерть – единственный способ не стать чьим-то проводником в реальность.
Последнее, что он видит – как к очкам тянется рука нового любопытного бегуна.
Три часа ночи. Пустая студия «Рассвет FM» тонула в синеве экранов. Роман, техник ночной смены, с хрустом разминал шею – скука смертная. На паузе между песнями он резко наклонился к микрофону:
– Эксклюзивный прогноз! Завтра в четырнадцать тридцать пять зелёная «Лада» на Ленина-Гагарина собьёт голубя. Особые приметы: водитель в розовых тапках с Чебурашкой и… – он фыркнул: – …в трусах с сердечками!
Отключил передатчик, расхохотался.
Наутро город лихорадило – видео с перекрёстка совпало до секунды. Даже сердечки на белье мелькнули в кадре.
Через неделю его шутки потемнели: «Сегодня в булочной на Советской упадёт полка с вареньем. Разобьётся семь банок – три вишнёвых, две малиновые, одна…»
Вечером в чате радио появились фото – осколки и разноцветное месиво.
Потом он начал просыпаться у микрофона.
На столе – листок с детским почерком: «Василий К., дом 17. Увидит покойную жену в 3:14».
Наутро в эфир позвонил сам Василий – голос срывался: «Как вы узнали про Надю? Она… она же год как…»
Студия стала жить своей жизнью.
Последняя запись началась без него.На стекле – отпечатки маленьких ладоней. В архивах – записи с голосом Романа, которых он не делал. Микрофон включился сам: «Анна Морозова, квартира тридцать четыре… – детский шёпот звенел в динамиках – …посмотри в окно. Ты видишь её? Колыбель качается…»
Роман обернулся. Тень метнулась за стойкой.
Утром нашли только запись. Сначала его шёпот: «Я не… это не я…»
Тишина.
Потом – смех: «Следующая! Ольга В., дом девять. Она уже смотрит…»
На столе пустышка блестела от слюны.
О проекте
О подписке
Другие проекты