Читать книгу «Дневник длиною в жизнь. История одной судьбы, в которой две войны и много мира. 1916–1991» онлайн полностью📖 — Татьяна Гончарова — MyBook.
image

Но дед не дал ей учиться больше трех лет. С четвертого класса обучение было платным (три года она училась бесплатно), и отец забрал ее из школы. Ее определили в белошвейную мастерскую, где шили солдатское белье. Там она научилась шить и, конечно, что-то зарабатывала.

Не знаю точно, в каком году дед был призван на военную службу. Знаю только, что он служил в кавалерийских частях, был конюхом, служил в Маньчжурии. Там с ним случилось несчастье – лошадь ударила его копытом между ног. Он попал в госпиталь, долго болел. Врач спросил его, есть ли у него дети. Дед ответил, что есть одна дочь. Тогда врач сказал ему, что детей у него больше не будет. В детстве я удивлялась, почему у мамы нет ни сестер, ни братьев. Я привыкла видеть семьи, где обычно четыре-пять или больше детей, а у мамы не было ни сестер, ни братьев. Позднее, когда я была уже взрослой, я спросила у мамы, и она мне рассказала, что случилось с дедом. У отца тоже был только один брат. Но там дети рождались каждый год и умирали, видимо, от голода. Бабушка была очень богомольная, соблюдала все посты, а в доме вообще был постоянный пост, поскольку дед жил все зимы в Москве. Из детей выжили только старший сын Митрофан и младший Иван.

Дед, Сергей Степанович, в 1905 году был на Востоке в армии, и, когда в Москве уже была революция, он вернулся в Москву. В Москве уже были баррикады, стреляли. Вечером жители города запирались дома и не выходили на улицу. (Это все рассказывала мне мама.)

Мама со своей мамой переехали из Петрограда в Москву и жили в районе трех вокзалов, на Ново-Рязанской улице. Дед приехал на Ярославский вокзал ночью, но домой попасть не мог, Каланчевская площадь обстреливалась. А ему надо было всего-навсего пересечь эту площадь, чтобы попасть на Ново-Рязанскую улицу. Он полз через площадь всю ночь и только к утру добрался до своей семьи. А ему еще не открывали дверь, не узнали по голосу! Обыватели не очень разбирались, кто в кого стрелял, и на всякий случай сидели дома взаперти.

После того как мама потеряла первого ребенка, они с отцом остались в Москве. Мама работала на табачной фабрике, набивала гильзы, работала там до моего рождения. Хозяева, имеющие большую квартиру, обычно делили большую комнату на углы, вешали занавески, и за каждой занавеской ютилась семья или одиночка. Так жили малоимущие. Сложностей не было. Хочешь – живи, хочешь – уезжай в другую квартиру, или в деревню, или в другой город. Были бы средства, угол, комнату или квартиру всегда можно было найти.

Отец не любил сидеть на одном месте, и обычно летом они с мамой и со мной уезжали в Погост. Там, конечно, было раздолье. Река, лес, большое красивое село с широкими улицами, красивая базарная площадь с двумя церквями и школой.

Мама рассказывала мне, что, когда мне было уже полтора года, она еще кормила меня грудью. Летом в Погосте я уже самостоятельно бегала по улице, а когда мне хотелось пососать мамину грудь, я бежала домой и кричала: «Мама, си-си!»

Брат Алексей родился, когда мне было два года четыре месяца. Около года он тяжело заболел, у него было воспаление глазных оболочек (сейчас я о такой болезни не знаю). Врачи говорили, что он не выживет, а если останется жить, то будет неполноценным человеком. Очень ярко помню такой момент: было начало августа 1914 года, немцы объявили нам войну. Отец уже был призван в армию. Он прощался с нами. Помню, светлая небольшая комната, у стены кровать с ситцевым пологом. На кровати лежал братишка без сознания. От родителей я слышала, что он очень плох, и отец прощался с ним навсегда… Я стояла между мамой и отцом и больше ничего не помню. Потом, спустя какое-то время, мама сказала, что отец ранен и лежит в госпитале в Москве. Она взяла меня, и мы поехали в госпиталь. Госпиталь мне запомнился навсегда. Очень высокое, просторное помещение, и, кажется, раненые лежали в два этажа, все в белом (белье, конечно). Под потолком летали голуби. Отец был ранен легко, в пятку. Это когда после победоносного наступления до Кенигсберга, где наши расположились и удивлялись немецкому быту – чистота и аккуратность. Удивляться пришлось недолго, немцы опомнились и погнали русских обратно. Ни еды, ни питья. Жажду утоляли из ямок от лошадиных копыт. Бежали быстро, не оглядываясь, потому и ранения в пятки.

Еще одно детское воспоминание. Небольшая комната, окно, напротив дверь. У двери кровать. Я стою на кровати, держась за спинку, и гляжу вниз. Там стоит сундук, а на нем кастрюля с молоком, горячим, как говорила мама. Я перегнулась через спинку и упала в молоко. Отец подхватил меня на руки, но не помню, чтобы я кричала. Все благополучно кончилось.

Детские воспоминания, конечно, встают в памяти вне времени и пространства, до определенного срока, примерно до пяти лет. Потом воспоминания уже идут по порядку.

Помню вечер, только начало темнеть, летом, потому что я была только в платьице. Я иду одна по улице, около домов. Дома одноэтажные и двухэтажные, у ворот сидят мужчины и женщины, спрашивают меня, куда я иду. Я ничего не отвечаю и продолжаю идти. Мне дают конфеты, я беру и иду все дальше. Но потом меня догнала мама, и, конечно, мне досталось.

Жили мы все время в одном районе – 1-я Мещанская, Красносельская улицы. Родилась я на одной из Красносельских улиц, а крестили меня «что в Красном Селе церкви». Так было написано в метрическом свидетельстве, выданном церковью.

Где мы жили в то время, не помню. Помню только, что в этот период у мамы родился мальчик, Коленька. Он был недоношенный, очень слабенький, все время кричал. Жил он всего две недели. Алексей к этому времени поправился, ходил и говорил и передразнивал своего слабенького братишку. Потом маленького не стало. Мама стала искать другую квартиру. Я помню, ходила вместе с ней, она читала на воротах объявления о сдаче комнат и квартир. И мы переехали в Орлов-Давыдовский переулок, д. 19. Переулок выходил одним концом на 1-ю Мещанскую, другим на Переяславку. Мне было, вероятно, года четыре. Квартира была в подвале, окна до половины в земле. Но это была отдельная квартира с русской печью, с отдельным входом, с сенями, два окна. Стены были серые, по ним ползали мокрицы.

Здесь я узнала, что отец из госпиталя на фронт не вернулся, дезертировал (тогда я этого слова, конечно, не знала). Мать мне строго наказывала, чтобы я никому не говорила, что отец дома. Это для него была снята отдельная квартира в подвале.

Последовательно я, конечно, не помню все, что было пережито в этой квартире. В памяти остались отдельные картины. Зимний день. Мать берет меня с собой, и мы идем по лавкам, мне нужно купить зимнее пальто. Прошли несколько лавок, примерили несколько пальто, ничего не подошло. На следующий день снова идем, и на этот раз мама купила мне красное плюшевое пальто, плюш длинноворсовый, как мех, и белый плюшевый капор. Когда я первый раз вышла в этом пальто во двор, ко мне, злобно шипя, направился хозяйский индюк с меня ростом. Я в крик, мама выскочила из квартиры. Индюка загнали в сарай, но все же он еще не раз пугал меня.

В доме был еще один подвал рядом с нашим, там жила польская семья – отец, мать и трое детей – два мальчика старше меня и девочка, мне ровесница, звали ее Витя (Виктория). С ними я и играла. Над нашими подвалами жила хозяйка дома. В ее квартиру, в бельэтаж вела широкая белая лестница, кажется из мрамора. Хозяйка жила одна, у нее была горничная, а во дворе дворник. И было у нее еще две белые собаки – Дик и Фринка. У них был враг – белая лохматая собачонка (шпиц?), которая была у хозяев напротив. Она постоянно прибегала к нашим воротам, и под воротами начиналась драка. Собаки лаяли, визжали, кусали друг друга, пока дворник не разгонял их метлой.

Белая хозяйская лестница не давала мне покоя. У меня уже тогда появилась страсть к рисованию. Я брала дома уголь и утром, когда во дворе еще никого не было, тихонько забиралась на лестницу и разрисовывала ступени. Мне, конечно, попадало в первую очередь от хозяйской горничной Лизы, которой приходилось смывать мои художества. Ну и, конечно, от мамы доставалось.

Во дворе еще был флигель двухэтажный деревянный. На первом этаже жили мать и двое детей, старшая Зоя, ей было, вероятно, лет четырнадцать, так как она была ростом со свою маму, и мальчик Миша, мой ровесник. Отец у них, вероятно, был на фронте. Эта квартира меня очень привлекала. Так, например, мы говорили, что, когда мы были большими, у нас были какие-то особенные игрушки.

Напротив Мишиной квартиры во дворе был сарай, в этом сарае росло дерево, ствол его был в сарае, а крона на крыше, которая была с дырой посредине. Около сарая была скамья, на которой мы вечерами сидели и рассказывали всякие истории.

Помню одно утро. Мама куда-то уходила и принесла целый ворох зеленого гороха с ботвой. Значит, это было лето. Вся ребятня была во дворе. Мы смотрели в небо, там летали самолеты, тогда мы их называли аэропланами. Взрослые говорили, что это немецкие аэропланы. Мы, дети, не испытывали страха. Мы просто ничего не понимали. Вероятно, это был уже 1916 год. В начале этого года, зимой, мама родила девочку, которую назвали Валентиной. Ничего не помню о ее младенчестве.

На моем попечении был Алексей. Он был плаксой, вечно ныл, гулял только со мной и звал меня няней. Мне хотелось во дворе побегать, поиграть в прятки, а он держался за мое платье. Дома он забивался в какой-нибудь угол и ныл неизвестно о чем.

Отец скрывался, вероятно, до Февральской революции 1917 года. Я помню, что, когда к нам приходил кто-нибудь из родственников, я со двора бежала домой предупредить отца, чтобы он прятался в шкаф (в шкафу была двойная задняя стенка). Приходил дядя Митрофан, его брат, и удивлялся, почему я от него бежала, как он только появлялся в воротах. Однажды пришла к нам бабушка, мать отца. Худенькая старушка, в темном платье, в темном платочке. Я почему-то только в это посещение ее и запомнила. Больше я ее не помню, как будто я ее никогда не видела ни до этого посещения, ни после. Она села за стол, видимо, мама накрыла на стол чай или еще что-то, и вдруг к столу вышел отец – в женском платье, на голове платок, чисто выбритый. Я была тут же, конечно, молчала, и мама тут же была (Алексея, видимо, куда-то выпроводили). Бабушка тихонько спросила у мамы, кто это у нее сидит. Мама ответила, что соседка зашла. Отец молчал и только смотрел на бабушку. Меня эта сцена потрясла, я запомнила ее на всю жизнь. Бабушка ушла, так и не узнав своего сына…

Весна 1917 года. На русской печке запасы продуктов. Макароны, крупа, железные коробки с халвой. Куски ситца, еще какого-то материала. Отец «вернулся» с фронта. У мамы появилось черное бархатное платье, отделанное белым мехом, кажется горностаем. Синий костюм из облегченного драпа. Красивая блузка, белая, черным горошком. Маленькие золотые часики на цепочке на шее. У отца золотые часы фирмы Буре с брелоками – слоник, счеты и что-то еще. У отца серый свитер, шляпа. Вале уже год. На ней белое пальтишко, толстые ножки в белых чулках. Она очень самостоятельная, за меня не цепляется, как Алексей, и признает только маму. Мне купили куклу. На ней серое платье и белый фартук, как у сестер милосердия (ведь была война). Первое, что я сделала с этой куклой, – содрала с нее волосы. Мне, конечно, попало. Кукле приклеили волосы и повесили ее на гвоздь высоко на стене, чтобы я не достала.

Кто-то из родителей купил красивую розовую расческу… Я причесала свои кудри, а потом попробовала расческу на прочность и сломала ее пополам. Тут уж мне попало от отца, он меня шлепнул, чего он никогда не делал, а потом старался загладить свою вину. Отец вообще был мягче мамы.

Однажды была очень сильная гроза. Лил дождь и затопил наш подвал. Гремел гром, сверкала молния, и в окна лилась вода. Мама подставляла корыто и таз, но все равно в квартире было много воды на полу. Я очень испугалась, и с тех пор всю жизнь я боюсь грозы.

В какой-то период, вероятно после февраля 1918 года, на улицах было неспокойно, стреляли. Мама закрывала окно одеялом. Я начинала понимать, что в жизни что-то случилось, но что, не знала. Родители, видимо, разговаривали очень осторожно.

Вероятно, в этот период, а может быть раньше, они начали делать мягкие игрушки – собак, зайцев, кошек и медведей. Делали их из байки и вельвета. Помню, отец приносил эти материалы кусками прямо со склада фабриканта Саввы Морозова. Приносил и ситцы. Запаслись. Это потом пригодилось. В лето 1917 года русская печка была завалена продуктами и материалами.

Мягкие игрушки начал делать дед Сергей Степанович еще в Петрограде. В их квартире был жилец, который делал игрушки. Точно не знаю кто – бабушка или дедушка тоже научились делать эти игрушки. Знаю только, что потом уже в Москве наш отец тоже стал их делать. Отец сделал отличные выкройки из твердого картона и по ним кроил детали зверей, а мама сшивала их на машинке. Потом, когда я подросла, моей обязанностью стало выворачивать сшитые «шкуры» зайцев, собак, кошек. Потом отец набивал их опилками, мама зашивала нижние части, пришивала уши, хвосты. Если игрушки были из белой байки, отец раскрашивал их рыжей краской. Куда отец сбывал эти игрушки в 1917 году, не знаю, но мы жили на них.

Еще один эпизод из детства. Вечер, отец что-то мастерит, мать читает книгу вслух. Брат и сестра спят. Я болтаюсь на кухне и внимательно слушаю, что читает мама. История по- современному, детективная. Какому-то типу завязывают рот, в нос что-то суют. Рот я себе не завязала, но в нос напихала горох, в обе ноздри. Горох был на столе, видно для завтрашнего обеда. Горох свободно вошел в ноздри, но обратно я его вытащить не смогла. Пришлось идти к маме, она с трудом извлекла злосчастный горох из носа, ну и, конечно, мне попало.

На Переяславке, напротив нашего Орлово-Давыдовского переулка, всегда стоял городовой. Помню, что ребята из нашего двора и из других дворов дразнили городового: «Городовой, городовой съел селедку с головой!» Городовой делал серьезное лицо, и мы разбегались.

Иногда к нашей хозяйке приезжали, а может, приходили гости – молодые нарядные девушки. В квартире хозяйки было весело, играли на пианино или рояле. Я не видела этих инструментов, но музыка мне нравилась. Я никогда не была в квартире хозяйки, только слушала музыку и не представляла, как там живут.

Летом 1917 года в Москве было очень беспокойно и, по- видимому, было уже плохо с питанием. Временное правительство было непрочно, большевики были уже сильны. Обыватели открыто смеялись над Керенским. Царя уже не было, но обыватель не верил, что будет какая-то другая власть. Ждали, что вернется старый режим.

Война все продолжалась. Солдаты гнили в окопах. Временное правительство кричало об Учредительном собрании. По улицам маршировали женские батальоны, неизвестно для чего созданные.

Родители наши собрали все пожитки, запасы продуктов и куски материалов, какую-то мебель, которую отец сам смастерил в подвале, швейную машинку и погрузились на пароход. Пристань тогда была у Устьинского моста. Ехали до пристани на ломовом извозчике. С пристани погрузились на пароход и поплыли по Москве-реке. Потом после Коломны по Оке. Конечно, я не очень хорошо помню это путешествие, помню только, что я бегала по пароходу и пела мамины песни. Мама всегда пела, и я перенимала от нее и мотивы и слова.

Прибытие в Погост запомнилось хорошо. Дом был заколочен, то есть окна закрыты ставнями, дверь забита. Все это открыли. Когда я вошла во двор, меня поразил запах полыни. Двор весь зарос полынью, она была высокой, с меня ростом. Я тогда не знала, что эта высокая серая трава с резными листьями называется полынью. Это я узнала после. Но запах полыни на всю жизнь стал моим любимым запахом.

Когда я вошла в дом, меня опять все поразило. Большая кухня, стол, широкие скамьи, печка, сбоку от печки полати, под потолком на них спали, сказала мне мама. В углу у окна стоял шкафчик, в нем немного посуды. За кухней видна была темная комната (ставни с улицы еще не были открыты). В комнате стояли станки (токарные, как я потом узнала).