Хуже не будет (Шрамков)

У конторы нет автобуса: никогда вовремя не привезут в делянку! В коридоре – бригадные, будто и не думают никуда ехать.

– Кака-то сходка у директора, – Чистякова шёпотом, – и нам велено ждать, когда к нему кликнут.

Это что за новые правила! Никаких «сходок»: световой день дороже денег! Рубят там, где полно болот, и летом не доберёшься. Зимой – зимником до любой делянки. Оттого и дополнительно людей нанимают, и объём превышает летний. В тёплое время тут только постоянные, и то многие отдыхают на югах.

Ни Илья Горячевский, ни Гришка Сотник, ни Генка Голяткин, никто не слухом, не духом ни о каком совещании, не говоря о нём. Отъехал ненадолго, и на тебе!

– Заходите, товарищи!

И зашли не только они…

В кабинете, кроме директора Паршина Леонида Сидоровича, Заковыкин, секретарь парторганизации, главный инженер Иван Фёдорович Оградихин и мастер Позднышев.

Лампы дневного света, длинные трубки, будто налитые молоком, мигают. К миганию привыкаешь, и оно, наверное, влияет исподволь. Мимо окон бегут редкие прохожие, обороняясь от ветра рукавами.

Мастер в ряду напротив, стараясь не глядеть на того, кто в другом ряду. При всех директорах он делает ровно столько, чтоб его не уволили. Этот директор его терпит с трудом. Недавно попытался выгнать.

Рядом с мастером – Луканин. С ним, как и со многими в Улыме, нет общения, хотя кое в чём он близок, женат на той, которая мелькнула, как маленькая станция, где Николай, случайно выйдя, вернулся обратно и никогда о ней не думал.

– Слово имеет главный инженер Иван Фёдорович, – объявляет директор.

– …Работа методом укрупнённой бригады не имеет простоев. Это выгодно и для предприятия, и для работников: объём заготовки больше, ну, и зарплата.

Леспромхозу невыгодно отдавать тариф, рабочим невыгодно его брать. Выход? Но на некоторых таких предприятиях укрупнённые распались обратно на малые.

– Так как бригада теперь одна, надо выбрать бригадира, – директор в улыбке смахивает на его брата манси, который, бывая у директора, в прихожей пару дней валяется пьяный в меховом одеянии, будто куль.

Молчат, ждут: Луканин снимет свою кандидатуру.

– А кого тут выбирать, кроме Николая Петровича! – Илья Горячевский оглядывает публику, как со сцены.

– Шрамкова в бригадиры! – другие шрамковцы.

И тут мастер, окривев неприглядной улыбкой, говорит:

– Я не против Николая, но Алексей перенял новый метод от того, кто этот метод внедрил.

Недоверчивые улыбки.

Но вдруг Луканин, будто его за верёвочку дёрнули, будто его кто в бок толкнул, а то и, правда, толкнул его в бок Позднышев, поднимает голову (была опущена), лицо уверенное и… незнакомое. Как на улице в яркий день – солнце глаза застило:

– Можно мне?

– Да-да, Алексей Романович, вернее, Родионович, – директор, как и другие, улавливают в Луканине нечто особенное.

– Работа будет без остановки, будет взаимо-мо-мость, взаимозаменя-емость. И будет объём, кубы! Егор мне чё говорит: «Две бригады в одну – и шуруй!» – от волнения гнусаво, а рукой так, что мастер увернулся от удара.

И речь неграмотная, и то, как мастер отклонил голову от ораторского жеста, развеселили публику.

Луканин, не обратив внимания на реакцию, как-то механически продолжил:

– Посохин мне обсказал работу. Метод ладный, – говоря это, глядит на плакат, будто у него с новатором, там изображённым, более реальный контакт, чем с реальными людьми в этом кабинете. – Не только внедрить, но догнать и перегнать! – Луканин сел. Его заметные уши горят, как фонарики.

Мнение о нём: тихий, никогда не говорит на людях, да и не умеет говорить. «Не только внедрить, но и …догнать и перегнать!» Непонятная бойкость небойкого человека. Ну, будто кто-то невидимый другим, но видимый Луканину, подбивает его на такое поведение.

А его жена Катерина на Шрамкова глядит затягивающе, глаза, как омуты, на дне которых дремлют неприятные ему воспоминания.

– Ладно, хорошо, – Леонид Сидорович не мог открыто предложить в бригадиры кого-то, кроме Луканина, но и Луканина никак не мог предложить.

Тихо и – только бряканье об угол конторы оторванной ветром от кронштейна водосточной трубы.

Николай Петрович читает мысли Александра Васильевича, так как это не трудно. Мастер думает о доме (свиньи, корова, утки и бог знает что). Это животноводство – его главная работа, более приятная ему. Лесоповал он ненавидит. А Шрамков любит работать в тайге и не имеет никакого хозяйства. Он родился в индустриальном городе. Улым – не деревня, корову пасти негде. Как-то корова Позднышева ела траву на болоте, рядом с которым находится его надел, и туда упала. Вытянули трактором.

Впервые мысли мастера о его прямых обязанностях. Но в нём, как и в Луканине, нетерпение, так как оба имеют дополнительную цель, которая рождает некий зуд, не имеющий отношения к делу.

В окне ветер сдувает с дороги снег, кидая его в лицо какому-то пареньку.

Директор, двигая пухлыми руками на зелёном сукне стола, точно великан пытается навести порядок на футбольном поле лилипутов. Мигание дневных ламп надоело. Леонид Сидорович, остановив руки, лампы велит вырубить. Рядом с выключателем – дед Оградихин, отец главного инженера Ивана Фёдоровича.

Дядя Федя не только выключает лампы, но стоит, будто на трибуне, на которой любит находиться. На собраниях в клубе этот дядька, как правило, толкает речь, и Шрамков в это время уходит «курить» и в те дни, когда не курит, опять бросив. Кафедры в кабинете нет, повёрнут стул спинкой, одной рукой – за неё, в другой – не горевшая трубка, ею дирижирует.

– Пущай Лексей-от и будет бригадирить, он и в городе с этим знаменитым парнем в одной комнатке! В номере, в номере, то есть! А Шрамков, он бойкий, пущай и он навроде бригадира. И будем робить с коммунистическим огоньком! В тайге-матушке не сласть! Я вот тридцать первый годок… Ране лошадьми трелевали! Кинешь ей овса погушше и – ноо! А теперя техника, трактора! А робить всё одно надо, никуды не денешша, влюбишша и женишша!

Некоторые в Улыме держат этого болтуна за какого-то местного деда Щукаря.

– Хватит тебе, время-то идёт! – не грубо, а гордясь ветераном-отцом, напоминает его сын Иван Фёдорович. Кроме него, никто дядю Федю не окоротит.

Мастер улыбнулся тёмными зубами; не видны в улыбке, и будто во рту у него пусто. Ну, эту идею нетрудно прочесть! Позднышев стал понятен, как пень берёзовый. Его цель, в отличие от цели Луканина, которая для Николая, так и осталась тайной, выявлена: «Он мне мстит». Работать не дадут: всю оснастку кинут на укрупнённую бригаду. И, находясь вне этой их затеи, вероятность организовать нормальную работу в его малой бригаде будет малой.

Ждут, как он отреагирует.

– Я так понимаю, – с притворной лёгкостью, – грядут неплохие условия. И, наверное, не в том суть, кто будет бригадиром, – немного медлит, так как не уверен в том, что «не в том суть, кто…» И добавляет убедительное: – Заработок, наверняка, будет.

На улице его окружили.

– Давай, Никола, с другими объединимся, и ты там будешь бригадир.

– Позднышев против, – поясняет Илья Горячевский.

– Но работу организуют ладом? – не верит тётя Дуня. – Вдругорядь больно глядеть на тебя, Никола, как ты крутишься, сколь нервов надо, а тута, поди, поднесут, приволокут.

– Опять рукавицы – в прах, а новых ни одной пары! Трос излохматился, вот-вот порвётся, обещали новый, но обещанного три года…, – Гришка Сотник глядит довольно.

– Если за каждую рукавицу и за каждую запчасть надо горло драть (о солярке и не говорю), клюнешь на такое объединение и на такого «бригадира». «Догнать и перегнать»! – У Ильи театральная мимика, идеальная для монолога.

– Денег будет в два раза больше, – напоминает обещанное главным инженером Генка Голяткин, у которого три исполнительных листа на троих детей.

– Вроде, бригадирство сдал. Но я в Улыме для заработка. У меня планы. И, если в укрупнённой бригаде не будет длинного рубля, мы от них отколемся.

Вот эти доводы бригадира (теперь бывшего) подняли дух. И каждый из них, наверняка, подумал и о своих планах, которые отличаются от пятилетнего плана. Их планы далеки от «догнать и перегнать». Их планы – это деньги, от которых зависит их будущее, где первым пунктом плана отбытие на малую родину, либо в менее суровый климат. Евдокия, например, думает о родном посёлке Шаля, где им с Архипом на пенсии будет, как в раю, ведь там и погода теплее, и до областного центра ходят электрички. Илья планирует стать профессиональным актёром, а для этого, как он думает, надо немало денег. Генка Голяткин хотел бы хоть что-то накопить с такой удавкой алиментов, да опять – семью и опять – детей… Девушка Тимофеева, предполагает Николай, копит, наверное, на приданое, ну, как многие девушки, у которых приданого нет.

Мечты всех бригадных более или менее понятны. Всех, кроме Гришки Сотника. Тот никогда никому не говорит о будущем. О прошлом – тоже. Денег тратит мало, не пьёт, вне работы модно одет, но и в этом не усердствует. Наверное, у этого парня и так имеется окончательная радость, до которой хотят дожить другие, и она – в этой конкретной бригаде, с этими конкретными людьми. Вполне вероятно, для него это и есть лучшее время его судьбы.

В делянку их не отправляют, распустили по домам. До угла Евдокия идёт рядом:

– Как Ира, как операция?

– Не знаю, тётя Дуня. Буду звонить.

В доме натопил, отварил картошки, впрок – гречки. Дополнительную еду купит ближе к концу дня в столовой, где с утра – судки.

Едой отоварился, детей забрал. В доме тепло. Если бы не ветер…

…Но ветер, пришедший с Вычегона, где нет деревьев, а только снега, принёс в Улым лютый холод. Ветер гудит и бьётся о деревянные дома. Дикий, не такой, как в городах, из тундры. В Улыме носится, поднимая белые облака снега над домами и над березняком. И пропали: березняк, домик станции, пожарная вышка, вертолётная площадка… Голубоватая пелена укрыла горизонты.

Догнать и перегнать (Луканин)

За эту январскую неделю Луканин начал превращаться в другого человека. И директор, и мастер теперь у него – вот где! Чё велит, то и делают! Ещё бы Катерине внушить, чё надо!

В кабинете директора Алексей, будто кино глядит, где он сам главный герой. Мечтой отдаёт, не той, которую надо ждать, пока-то она сбудется, а прыткой мечтой нынешнего дня, немного опасной.

Разрешают идти домой.

– Луканчик, Луканчик, налить тебе стаканчик? – Ухмылки и хихиканье Катерины неприятные, но не в этот день.

– А, давай! – интонация матёрого мужика.

Они выпивают, едят, смеются.

– Лексей, ты чё, как не родной…

Не думал оказаться так моментально у тайной цели. Недуга постыдного (научный термин – импотенция) как не бывало. А чудище в тёплом болоте? Ладно, не всяк сон в руку.

На другой день их перетаскивают из Чёрной Пади на Косогор. К вечеру перетащились. Тепляк, маленькую избёнку, кинули, как ненужную. У Шрамкова – вагончик. Вырвал не так давно. Мастер намеривался в нём конторку вдобавок к кабинету в конторе. Но в итоге какого-то конфликта директора и Позднышева отдан Шрамкову. Об этом болтовня в коридоре перед отправкой в тайгу.

Первый день работают укрупнённой бригадой на один наряд. Именно работают, а не томятся в тепляке, получая тариф!

Удивительно, но трактор Микулова ожил ещё в Чёрной Пади. Иван заводит его на платформу трейлера. А когда прибывают на Косогор, он его с платформы скатывает, и дальше трактор трещит, не умолкая. Врал Ванька про «дефехт»? Врал, нежась в тепляке с похмелья?

Валка тут вверх да вверх. Отдыхает Луканин, глядя с этой пологой горы: трактора на площадке, с одного гидропогрузчик убирает хлысты, кладёт их на лесовоз. Над вагончиком дымок. С другого волока гуд пилы. Шрамков валит.

Опять отдыхает он, ругая делянку: от дерева до дерева – цепкие кусты. А другая пила взвизгивает на холостых оборотах и опять воет, входя в ствол. Рванул свою со свежего пня. Внизу живота – боль. Опять бы отдохнуть, да Шрамков… Прекрати он валку, хоть на миг, но не умолкает гуд той, второй пилы. Подгоняемый ею, – от дерева к дереву… Вдруг – тихо! «И у этого отдых!» И сам – на пенёк. Тишина! Только топорики обрубщиков: тюк, тюк, тюк (обрубают сучья).

– Григорий, не подашь канистру?.. – толстый голос неутомимого Кольки.

Луканин кинулся к следующему меченому дереву. Вторая пила опять: заправил. До обеда тот ни разу не отдохнул! Наконец, обед. Устал, а рабочий день далеко не к концу. В руках – дрожь, будто в них вибрирует пила.

Дядя Федя отцепляет от трактора хлысты, но прерывает работу и – плюх на бревно, из ватника – трубку.

– Ты чё опять куришь! – орёт Иван Микулов. – Давай разгрузим!

Лицо дяди Феди Оградихина, как из бани:

– Счас, Ваня, счас!

– Когда «счас»? Каждый кубометр записывают!

А трактор тарахтит: дал бы он отдохнуть мотору, что ли! Вдруг, сам мотор умолк.

– Мать-перемать……..! – горланит Микулов. – Никак заглох скотина! Только бегал, вот дьявол…. чтоб его громом…

– Так опосля обеда, Ваня, глянешь, – предлагает дядя Федя.

– Опосля-то, опосля, – Иван, недолго думая, хлопает крышкой капота и тоже закуривает.

И тут выходят с волоков собригадники, а к ним с другого волока подбегает жена Луканина:

– Вот это работа!

Да она липнет к Шрамкову! Но в этот день не будет говорить обычное: «Сидим, как дураки, а деньги мимо плывут».

Зойка с обедом. Шрамковцы обедают у одного края, луканинцы – у другого. Пока на плите подогреваются блюда, выкладывают домашние соленья, колбасу, варёные яйца. Угощают своих.

Луканин побаивался: в момент наедятся эти, пойдут вкалывать, и тогда хочешь, не хочешь, выходи. Но обедают они, как работают, основательно. Спина Шрамкова, которой он к Луканину, вроде, умотанная. А чё – покемарим! У Микулова слипаются глаза, он как войдёт в тепло, бух на лавку, точно в обморок. Но тут нет его лавки. Тут две, но будто не его.

Чай допит. Дядя Федя прикуривает. Катерина брезгливо следит, как в падающем от окна свете тянется дым. Она ненавидит куряк, и её муж давно в этом плане ею лично закодирован. Иван не дымит в тепляке, но дядю Федю никто не одёргивает. И Шрамковцы не думают тут курить и выходят.

Тихо в тайге, и Луканин рад!

– Кто как может, так и работает!

– Вот-вот, Лексей! – подхватывает дядя Федя: – Молодец, дело говоришь! Кто сколь могёт, столь и робит!

– Шрамков в блокнот кубы и трелёвки пишет. И этот его Илья параллельно, – напоминает Иван.

– Пущай гонят, техника у их новая! – ещё поглупел дядя Федя: трактор у Горячевского далеко не новый. – Щеловек должон быть щестен, – это главно! – оглядывает публику, как с трибуны: – За имя нам гнаться не надо. Главно – робим щестно-благородно, с коммунистическим огоньком!

– Какую погань ты куришь, Фёдор Григорьевич! – отмахивает дым Катерина.

И тут – рык соседского трактора. Микулов, будто упал с лавки. Нахлобучив шапку, вылетел.

Какое-то время работает один мотор, потом – и второй.

Иван криком – в дверь:

– Айда работать! И Николай с Ильёй считают, – дефехт!

– Понятно, кто бригадир? А ты – липовый инициатор, Луканчик! Ой, не могу, бабы, сердце слабое! – хохот Катерины.

Ни на кого не глядя, Луканин бредёт на волок, где работает тяжко и горько. Трактора трещат без передыха. А он надрывается. До обеда день у него был прямо ударным…

– Маловато у тебя? – Шрамков!

Не отвечает Алексей. И тот, ничего дополнительно не сказав, отваливает. Но – пять минут – и Генка Голяткин с пилой (у них две!):