Глам. Мета первая

Приходят такие раз в тысячу лет… Говорят… И было это «говорят» из детства, из легенд, что так сладко слушать вечерами, чувствуя рядом бока друзей. Сколько бы не прожил – не забывается. Даже если давно перевалило за вековую грань…

Жизнь человеческая коротка. Слишком коротка, чтобы понять и смириться. И позабыть, отодвинуть в тень себя юного… Похоронить это безумие весны, когда каждый ее приход кажется началом новой жизни, невиданной, не людской, ярче и стремительней, чем скованный обычаями, полный бесплодного ожидания, человеческий век.

Неизвестно сколько испытаний надо пройти, чтобы равнодушно встречать этот свежий ветер и не стыдиться… Не стыдиться себя, уже седого, не умеющего сдержать рвущееся из груди сердце.

Неизвестно… Приходится иной раз задавать себе вопрос: «А какое право имеешь ты, Сидраг, по прозвищу Глам, править чужие судьбы, если не можешь совладать с собой?» И большого труда, бешенного порой усилия, стоит ответ: «Имею!»

Ибо была и есть под рукой вежда Бобра – обширные земли на десятки переходов к западу от Южной Рипы. Из ее воинских глав я, ежели позабылось, восемьдесят девятый. И беда, если окажусь слабым звеном.

Равен я предкам весом и силой? Не знаю… Сами обстоятельства прихода моего в этот мир, были событием скандальным. «Глам» у людей из западных лавин означает нечто вроде «лунный свет». Так называли странных чад светловолосых родителей. Какая-то древняя кровь или семя богов давало их волосам и глазам иссиня-черный цвет. Нелегко быть таким, единственным в общине, внушающим ужас и удивление… Благо, судьба наградила хоть цветом глаз, как у родовичей, светло-серым. Так что получился «глам не до конца».

Впрочем, это никогда не останавливало тех, кто изводил глупыми шутками. Воины меры в том не знают. Но даден был и им повод заткнуться. Из одного далекого странствия возвратился «глам наоборот», поседевшим как лунь, с бородой подобной сугробу. Причины на то были, но говорить о том нет сил…

Выяснилось, что кожа без контраста черных волос не так уж и бела, да и возраст привнес свои меты. И этот «глам наоборот» знал теперь много такого, чего не знал Глам юный, замкнутый, мечтательный, очарованный древними сказами.

Ровно в тысяча сто двенадцать лет, три месяца и три дня приходит в подлунный мир человек, наделенный силой, доступной немногим. Срок этот вычислен столь точно не потому, что согласен с ходом светил. Приход его – дело рук людских.

Вихрь в ткани мира, созданный предками, ищет и приводит к служению избранного. Попав в янтру, человек терпит воздействие, необратимо меняющее его суть. Нити памяти выпадают из туго собранных узлов и дают себя прочитать. Поле становится огромным, а прошлое и будущее живут у самого чела.

Такой нужен своду, и родится только арьем. И в этом отвержении чужой крови – глубокая мудрость и забота о равновесии. Он вроде кристалла памяти, которым для верности снабжают книги. Их специально делают плоскими, чтобы закладывать страницы. Походит и на путевую янтру. Увидишь ее на дереве и убираешь в дальние кладовые памяти весь прежний путь – настраиваешься на новый…

Человек такой – страшная сила. Выпадет из свода – беда. Так уж мы устроены, каждый – зерно, в коем спит все людское племя. И пока память скручена в тугие узлы – мир принять нас способен.

Бунтарям объявляет войну. Распутанные нити – чаще боль, чем благо мудрости. Как маятник, колеблется герой между мирами. Невиданным могуществом богов и адскими безднами. Не устроены люди для подобных игр. Не все выдерживают. Сгорают в пламени божественных колесниц, или падают вниз, без надежды вернуться.

Может и правы древние, отдав это бремя женщинам. Существам изначально сильным и стойким. Стихия их – страсть, из нее они получают знание и свободу. Чтобы жить таким порядком, надо иметь острый холодный ум и нелюдское самообладание. Иначе – сумрак безумия и смерть.

Многое отнимает у женщины такой путь, но многое дает. Творя запретное, они имеют роскошь видеть мир своими глазами.

Да, они из тех, кто способен испить чашу аватара-меты. Принять в себя дар памяти и божество, которое его держит. И прожить так всю жизнь. Часто довольно длинную, способную перевалить за тысячелетний предел.

Что дает им это древнее знание? Горечь и осознание собственного бессилия… Но кто-то должен знать, как было, как надо сейчас и что надлежит в будущем! Часть их предназначения в том, что когда равновесие в своде колеблется, к ним приходят за знанием. И они открывают себя. Случается и так, что аватар-мета по возрасту или телесной немощи, не способен к деянию. Тогда он зовет восприемника и отдает ему свой дар вместе с жизнью.

Не могли себе представить праотцы свод полуразрушенный, когда равновесие висит на волоске… Созданное ими предназначалось служить вечно. Не мыслили иного в расцвете своей силы.

Но свод валится в бездну, оставляя немногих выживших помнить о своей славе, но не быть способными поддерживать вековой порядок. Эти осколки сохраняют древнюю кровь и тени былого знания, а рядом с их лачугами все работают древние янтры и будут работать века, уже позабытые людьми…

Лина. Обстоятельство первое

Красивое место…

Поляна. Богатырский бор. Сосны в обхват, солнце золотит кроны. И ветви их уже миру этому не принадлежат – драгоценные врата в страну богов, невесомые, резные, в сверкающих камнях.

Урал… Господин Урал. Это ж надо ощутить – ты здесь. Наконец! Принесло. Чтоб, значит, священный трепет и все такое…

Да, ни разу! Трансцедентное спокойствие наплывает приступами, на пару мгновений, все остальное время занимает культовый вопрос: «Зачем я здесь?» Бывает так, что приехать то приехала, а какого черта не понятно… Известная болезнь всех интравертов… Надо просто пережить, переспать с этим несколько ночей… Пройдет…

Корень всех бед и культовых вопросов – глянцевый листок, попал в руки случайно. У метро сунули. Сперва захотелось скомкать, но что-то остановило.

Некто Марина Аркадьевна Лемешева, известная бизнес-вумен и замечательная женщина, предлагала деятелям, да, что там, любителям искусства, райские условия на творческой даче. Опуская все благоглупости рекламных бумажек, заинтересовало место, куда оная Марина Аркадьевна приглашала. Север Пермского края, Урал… Давно намечалось там побывать.

Вот, знаете, есть такие впечатления, которые ставят в тупик. Звучит, например, слово, название страны или области, на взгляд большинства вполне безликое. Но с тобой творится нечто. Сразу ощущается мягкий, теплый свитер, ласкающий бока. Возникает несомненное, неизвестно откуда взявшееся знание, что сейчас, прямо с этой минуты, жизнь сменила знак с минуса на плюс. И они уже здесь, стучатся в дверь, разные чудеса и таинственные явления. Вот, Урал… Место такое, богатырское. И ехать туда надо безо всяких разговоров завтра, нет сейчас…

Пропадает эффект минут через пять-десять. Съедает все слякотная дорога, метро, офисные и неофисные какие-нибудь лица. Но послевкусие держится и напоминает бутерброд с ореховой пастой. Чертовски калорийную, но вкусную вещь, которую любой организм, даже аскетически настроенный, признает априори правильной.

И вот что эта лохматая Пермь? К чему она? Следовало относиться к подобным взбрыкам смиренно… Бывает… Зов дальних странствий. Люди, кем бы они там не были, проявляют к нему разную устойчивость. Для детей лет пяти-семи, разного рода творцов и адреналиновых наркоманов – это руководство к действию, а для всех остальных – глупость какая-то.

Что это было в ее случае? Боролись, набегали друг на друга волной, две стихии. Взаимоисключающие. С одной стороны в картонных шлемах, с деревянными саблями шли в атаку Чук и Гек, существа храбрые и возвышенные, готовые ехать на любой край света, и, вернувшись оттуда, сразу отправиться на другой. Оппонентом выступал лощеный, в лакированных ботинках и чашкой кофе в руке, офисный рачок, разросшийся до размеров осьминога. Вечно усталый и томный, он даже не рассматривал обоих храбрецов соперниками. Просто раздавал щелчки, не забывая отхлебывать из кружки. И братьев было жаль! Обидно за них! И скоро намечался отпуск. И этот дождливый, уже доконавший своим осенним духом, август…

Надо сказать, человеком она была скучным. Да, тянуло на вокзал накануне лета. Просто хотелось смотреть на поезда и воображать каково всем этим людям, которые в них… Каково будет ей самой, ежели отважится поехать…

Представлялось, что хорошо. Просто май – время такое, когда все вокруг смотрится непередаваемо таинственным, значительным. Замечается, сколь очаровательно коричневый, глубокий цвет имеет гравий на дорожном полотне. Как странно и таинственно он пахнет. Пылью, гарью, металлом… Так видят мир в пять лет, ничего не отторгая и не судя. Просто разглядывают широко открытыми глазами, застыв от удивления…

В августе – иначе. Это задумчивая пора рисовала дорогу как повинность. Ну, вот надо, что сделаешь. Собраться и вытерпеть. И Марина Аркадьевна, там у себя, обещала чудеса – аномальные зоны, фестивали реконструкторов, всякоразные обряды из глубины веков. В общем аттракцион… Знала свое дело Марина Аркадьевна.

Ну, аномальные зоны и обряды, это как-нибудь без нее. А вот реконструкторы, да еще на фоне первобытной природы… Достойно уважения. Это, вот, все – наряды из мешковины не со своего плеча, пухлые телеса, обернутые новенькими кольчугами, варварская обувь. Издалека смотрелось. И для набросков годилось вполне.

Такие они все – буря и натиск! Правда среди героического настроя этой публики как-то теряешься, быстро заражаешься их сумасшествием и начинаешь видеть себя не здраво. Этаким дитем природы, гораздым на рубленные интонации, широкие жесты и злоупотребление спиртным.

Внимание привлекать она не любила. Истерическая склонность показывать себя во всех нескромных ракурсах, происходила, на ее взгляд, от того, что человек ни имени, ни пути своего не ведает, не знает толком куда податься. Шуметь, рвать футболки, невзначай демонстрировать боевые ранения из-под темных очков, подавать себя супер-пупер величиной – это была какая-то агония перед выбором. Когда от людей хочется подтверждения, что ты у себя хороший, и какого-никакого намека, куда же все-таки идти…

И это была уже не ее история. Сделан был выбор, еще в очень нежном возрасте. И в полной мере получены все последствия этого факта.

Так бывает, что в роду некто выбирает деятельность, остальным представителям сообщества не свойственную. И начинается… Путь бобра. Того самого, что все грызет и грызет, гнет свою линию, и ни на что не надеется. Ни на помощь, ни на понимание, ни на одобрение. Просто план у него такой – построить нору. Очень важную и удобную. А все шумовые эффекты вокруг – это такая игра природы. Смиренно к ней надо относиться…

Подобные люди очень скучные. Большинство талантливых людей такие. Приходится им приклеивать сверхъестественные усы, рядиться в пестрые перья городских сумасшедших. Но это часть плана. Пункт первый.

Пункт второй… Спектакль сыгран, творец садится к холсту. И вы бы видели, какое скучное у него бывает лицо…

Кто виноват, что в мире происходит именно так? Либо внешнее, на которое тратится все без остатка, либо внутреннее, которое тоже забирает все. Иллюзия, что наличествует и то и другое – просто вопрос коммерческого таланта. И даже не художника, а его агента…

Если человек написал хотя бы одну стоящую картину, или песню, или книгу – часто значит, что он очень плохой тусовщик и, скажем так, «вещь в себе».

Достучаться до такого нелегко. Но мир, он разве в покое оставит? Нечто воздействует и на бобров. Впрочем, в жизни каждого из нас имеются фигуры, дающие направление в пути. Можно назвать их знаковыми. Те самые люди, которые походя, даже не особо задумываясь, бросают слова, полезно и разом вправляющие мозги. Следует благодарить небеса за их явление.

Для нее такой фигурой стала профессор искусствоведения родной институтской группы. Перед выпуском ведь всегда на что-то надеешься, строишь грандиозные планы. А она, Иллария Львовна, просто мимоходом уронила, не ожидая, что услышат: «Не стремись в профессионалы, освой ремесло, какое-нибудь околохудожественное, и занимайся им полдня, для денег. Поверь мне – это благо, не кормиться творчеством…»

Потом только понялось, о чем она. Иметь амбиции в нашей полувосточной империи непросто. «Не верь, не бойся, ни проси» – примерно для таких, как она, без принадлежности к творческому или хотя бы интеллигентному семейству, приятной броской внешности, готовности идти по трупам. Нет, всего этого не было, а значит, был путь бобра. И много-много терпения, и никаких ожиданий…

То, что она писала и рисовала, не всегда решалась показать. Вовсе не потому, что плохо владела ремеслом. Просто был опыт непонятного отношения людей ко всему созданному. Они либо долго рассматривали и молчали, а потом как-то странно смотрели и быстро ретировались. Либо безобразно вызверялись и объявляли, что выставленное – от лукавого, и следовало бы ей лукаво, вообще, не мудрствовать. При этом термина «лукаво» не поясняли, видимо думали, что сама догадается.

Но она не понимала. Это были просто пейзажи, портреты, исторические картины. Правдиво и без купюр написанные о том, что увидено. О чем невозможно молчать, ровно как и невозможно говорить. Решали проблему только холст, бумага и краски. Потому, что как только начинались слова – веяло махровой психиатрией. И дело тут было не в генетическом страхе отверженности по причине диагноза, хорошо знакомой нам, русским, а в том, что в ней действительно жило два мира. Один – реальность, другой – сны.

Появилось это лет в тринадцать. И выглядело как ночь за ночью повторяющееся очень реалистическое действо, в одной и той же обстановке, в окружении одних и тех же людей. Она вскоре даже стала с ними общаться и называть по именам.

Это была очень древняя цивилизация, какая-то вообще допотопная, существовавшая здесь же, на Земле, в тропиках. В них было много от индейцев, ранних греков, жителей южной Индии. Она очень этим увлекалась и никому не могла рассказать. И в итоге, как свойственно всем подросткам, решила, что это болезнь. О том, чтобы поделиться с родителями не было и речи, со сверстниками… Но тогда у нее не было бы друзей.

Положение спасла их школьная психологиня. Дама категоричная и стрекотливая, ровным счетом ничего из ее рассказов не понявшая, но торопливо переславшая к психиатру. А там уже пошли таблетки. Видения стали редкими, но какими-то мутными и откровенно страшными.

Но все-таки это было благом, позволило окунуться в манящую, фривольную подростковую жизнь. Побочный эффект, правда, возымело неожиданный – увлечение историей. Она целыми днями могла пропадать в музеях и библиотеках. Дальше – хуже, стала привлекать мистика. Вещь, как известно, для детских умов не полезная. Но Бог миловал – ни гота, ни сектанта из нее не вышло. А потом стало просто некогда. Окончание школы, училище, институт…

А сейчас… Сейчас это просто временами возвращалось. Как прежде – многосерийные сны, с добавлением все новых обстоятельств и персонажей. Там многое увлекало и шокировало. Она записывала увиденное, и тщательно прятала дневники. Накопилась увесистая стопка тетрадей. Ничего похожего в учебниках истории читать не доводилось. Это был какой-то альтернативный вариант, либо просто другое измерение. Как в детстве уже не пугало, да и нечасто накатывало. Просто любопытно было, как экзотическое путешествие.

А недавно, прямо перед поездкой, и вовсе странное приснилось. Темный четырехугольный двор, вечереет. По ощущениям дело происходит не в тропиках, а в средней полосе. Посреди двора – странное сиденье, с одной стороны напоминающее необработанный валун, с другой – причудливо, сложно вырезанное, все в знаках, вроде римских цифр.

И сидит на этом троне человек. Поджав под себя ногу, выпрямившись, как это принято изображать на индуистских иконах. И странный это очень человек. Совершенно в знакомые по снам типажи не попадающий. Те смуглые, чернявые, не слишком высокие. А этот здоровенный, с целой копной длинных светло-русых волос, белолицый. В серой просторной одежде. Сидит и смотрит. Так странно глядит, и слышится за этим какая-то красивая мелодия с перезвоном колоколов. Будто вертится калейдоскоп, показывая его каждый раз с немного иного ракурса. И терпение на него смотреть не кончается. Путешествуешь по его миру. То занесет в угол двора, и виден он со спины, то подкинет на черепичную крышу, в ветви близких берез, то прямо пред лицом у него окажешься. Он замечает, улыбается. Красивый. На икону похож. Вот, что все это значит? Кто это? В поезде пыталась его нарисовать. Не получился, конечно…

Да, излюбленное это человеческое увлечение – бегать от работы. Что еще надо? Места первозданные. Такая природная мощь – дух захватывает. Дерева все во мхах, цветные травы, камни. С любой точки шедевр получится.

Но не идет… Странно все на этой чертовой даче! Валяешься часов до девяти, но, вроде, не выспалась. Любой звук, нежданное движение раздражают, даже пугают порой. Вздрагиваешь, ни на чем сосредоточится не можешь. Ветка хрустнула – мгновенно туда, и начинаешь шарить глазами. Не до этюда.

Ну что страшного? Соседи по коттеджу, вон, за камнями расположились.

Да… Не втянулась… Но минуя прелести акклиматизации, все же многое настораживало в здешних местах. То, что не проявляется в событиях, разговорах, но неотступно присутствует, как фон.

Место было с норовом, более того – с секретом. Ощущалось… На этом фоне назойливый пиар дачи с привидениями даже успокаивал… И Марина Аркадьевна, и Мишка-сталкер, они старались. Но мифы всегда что-то страшное прикрывают, неудобное. Испокон веков так ведется.

Красивое место…

Этюдник. Кривоватые линии на картоне. Однако, пора собираться. На этот раз тоже ничего не выйдет…

***

По первому впечатлению все ощутилось, как удар. Было хорошо – мгновенно стало плохо – трудно дышать, скрутило живот. Бывает такое при столкновении с реальной опасностью, какой-то уж откровенной уголовщиной.

Весь страх был в звуке. Он родился в глубине леса, этот протяжный вой. И была в нем неотвратимость и тоска, как в реве воздушной тревоги. «Уаау!»

Поймала себя на отчаянном растирании ушей. Прямо грязными руками, где придется – по коже, по волосам! Чесалось очень. Внутри ушей, даже внутри головы. Мозги чешутся… Хохотнуть сил не хватило. Страшно очень.

Она вспомнила, где слышала такое. Скрипучий визг, непереносимо высокий и жесткий, тоскливо роняющий сердце. Так кричат перед смертью. Летящий с высотки понял, что натворил…

Она вжала голову в плечи, ей показалось, что сейчас будет тот шлепок. Влажный, глухой… Черт! Уши надо заткнуть! Давить что есть силы!

Получилось… Кажется… Хорошо. Тихо. Как ватой обложили. Она растерянно повела глазами и отняла руки от головы. Звука не было.

В палитру шумно упал картон с начатым рисунком. Пару мгновений она озиралась, зябко потирая плечи. Потом сорвалась и во всю прыть побежала к камням.