Часть I. Сначала была тишина Глава 1. Дом, где все скрипит

Сначала я подумал, что это зверь. Он пришел ночью и лег на крышу. Распластался на брюхе – и дышал, дышал, дышал, как меха в кузнице: вдыхал наш воздух, а выдыхал – пустоту. В его животе бурчало, как в старом колодце, а хвост елозил из стороны в сторону и шаркал по стенам. Мне снилось, будто у этого зверя лапы из трещин, шерсть из пыли, а глаза, как наши окна, только грязнее. Я просыпаюсь от его взгляда. Он пах пеплом и голодом.

Мама уже стоит у плиты. Она вся желтая от солнца, от муки, от света, который падает на лицо растекшимся желтком. Она молчит. У нас в семье мало кто говорит, разве что я, но обо мне позже.

Зверем оказалась засуха.

Она пришла снова, как и в прошлом году, и в позапрошлом. Только каждый раз притворялась новым зверем. То была как шакал, то как козел, теперь – как лев или медведь. Она села прямо на поле, лениво разлеглась, и кукуруза замерла, как замирает жертва при виде хищника: «Стой, не двигайся, притворись мертвой, он скоро уйдет.»

Я выхожу на улицу босиком. Земля горячая и шершавая, как хребет у лошади. Мама всегда твердит беречь ботинки и попусту их не стаптывать, где потом взять новые? Свои я надеваю, когда холодает, и ступни быстро сводит от холода. Только вот нога у меня растет предательски быстро, и пальцы теперь приходится поджимать, чтобы влезть в ботинок. У отца ступня огромная, длинная и широкая, а кожа темная и грубая, что на ноге, что на ботинке, не отличить.

В голову почему-то приходит:

«Жара на спине, как плуг на земле,

а небо скрипит, как дверь в песке».

У нас скрипит все. Пол. Ворота. Даже хлеб. Когда его ешь, он скрипит на зубах, потому что мама кладет в него кукурузную муку, которая все помнит. Она помнит, как росла, как сушилась, как пеклась в печи, и не хочет ничего забывать. А еще, потому что муки мало, и в хлебе попадаются древесные опилки и песок. Песок попадается вообще везде: между пальцами, под ногтями, в кровати, в карманах и в волосах.

Отец с рассвета уже во дворе. Он кует. Он всегда кует. Даже, когда ничего не ломается. Каждый день он обязательно выковывает один новый гвоздь и куда-нибудь его забивает: в дверной косяк, в забор или в землю. Я не спрашиваю, зачем он так делает. Никто не спрашивает. Отец сам похож на молот, только с глазами. Он говорит редко, его слова – гвозди: короткие, острые, и все на них держится. Я знаю, что если он скажет «принеси» – это значит, неси клещи. Если «досмотри» – это к скотине. Если «не так» – все, переделывай с начала. Пальцы у него – ржавые грабли, и лоб как доска, на которой писали мелом и сразу стирали, а царапины оставались.

Мы с братьями сидим на ступеньках. Старший ковыряет ногтем заусенец. Средний крутит веревку. Я смотрю, как летают мухи, и тихо пою:

«Отец – как дуб,

а я – как куст.

Он – как…»

Тут же получаю тычок в бок.

– Опять сочиняет, – бурчит старший. – Молчи лучше.

Я замолкаю. Но внутри продолжаю:

«…Он – как удар,

а я – как хруст.»

У меня внутри всегда кто-то поет. Иногда голос мой, иногда чей-то другой, может, мамин, может, бабушки, которую я даже не знал. Из кухни пахнет хлебом. Мама месит тесто, словно спорит с ним. Тесто скрипит в миске. Все у нас скрипит. Даже воздух утром. Мушка, наша старая корова, снова выломала доску из забора. Мы слышим, как она недовольно топает. Она ломает забор каждую неделю, то ли из вредности, то ли есть у нее какой-то особый план.

Отец бросает молот, идет. Мы встаем и тоже идем. Таков порядок. Наш ритуал. Берем, кто что: я – веревку, средний – топор, старший – лом. Мы идем за отцом след в след. Там, за загоном, начинается настоящий день, долгий, тягучий. Мы чиним доски, ругаемся, пинаемся. Мы устраиваем битвы. Настоящие, но понарошку. Без палок, но с кулаками. Без правил, но с кодексом. В битвах всегда кто-то умирает, чаще всего я. Иногда по очереди, но в основном только я.

Сначала братья подкрадываются, а потом резко бросаются из засады – и я уже на лопатках. Пыль в носу, локоть сбитый, губа внутри прикушена. И кто-то сверху кричит:

– Все. Ты мертв. Лежи.

И я лежу. Потому что знаю: если дернешься – хуже. Если заплачешь – еще хуже.

Они говорят:

– Мертвые не плачут.

И если вдруг из меня вырывается хоть один звук, хоть всхлип – «убивают» еще раз. Смеются, но не зло. Просто так у нас принято. Я сжимаю зубы, потому что знаю, если молчишь, когда тебе больно – значит, ты почти взрослый. Значит, можно будет когда-нибудь держать молот или самому пасти стадо. Я стараюсь, но не всегда получается, иногда слезы приходят сами, не спрашивая.

– О, ревет! – кричит Темка.

– Убей его еще раз, – с ухмылкой говорит Савва.

– Мертвые не ревут!

И я снова падаю, на этот раз уже сам, чтобы они подумали, что игра продолжается, и что я понял правила, что я один из них. Иногда мне хочется, чтобы кто-то из них хоть раз проиграл мне. Просто притворился, чтобы я смог победить. Хоть раз. Не для того, чтобы хвастаться, а чтобы я тоже мог кого-то пощадить. Чтобы я мог сказать:

– Все, ты мертв.

А потом:

– Ладно, оживай.

Чтобы я мог кому-нибудь протянуть руку, не вставая. Чтобы кто-то посмотрел на меня снизу вверх и понял: жить можно, даже если проиграл. Но у нас никто не проигрывает специально. Даже собака не поджимает хвост зря. У нас все по-настоящему. И если ты слабый это стыдно, потому что тягостно и неудобно для остальных.

После битв у меня всегда спина грязная, это одно из правил кодекса – снять рубахи, чтобы не порвались, а то мама заругает, ей снова придется штопать и заплатки ставить. А на моей их уже и ставить некуда, вся рубаха – одна сплошная заплата, тут и лоскутки маминой юбки, и кусочки грубого половика при дверях, и квадратики отцовской робы. Всего по чуть-чуть. А потом мы идем домой, будто ничего не произошло, ничего и не произошло, на самом деле. Потому что это тоже любовь, просто у нас она такая.

Мне больше нравится петь. Я пою про доски и коров, про жгучий ветер, что течет сквозь пальцы:

«Столб знает: встань и стой,

а я – не знаю, кто я такой.»

Из-за песен братья всегда злятся.

– Ну ты и тупица, – шипит старший. – Ты не будешь никогда как столб.

Я знаю, что не буду столбом. Я хочу быть деревом. У дерева корни, ветки, листья. У столба только бетон и тень. Но у нас не принято говорить, кто и кем хочет быть. Мы просто есть.

Потом мы идем пить воду – теплую, как кровь – из глиняной кружки с трещиной. И потом снова молчим. Так идут дни в доме, где все скрипит. А зверь никуда не собирается уходить, напротив, обживается, отлеживает бока и вытягивается на нашей земле в полный рост. Он рычит и царапает округу своей горячей лапой.

Когда мы возвращаемся от загона, отец снова молча берется за молот. Он не смотрит на нас, но мы знаем: он все видит. Он кует подкову для Зорьки – лошади, которую никто не любит, кроме него. Зорька глупая, косоглазая и укусила меня однажды за ухо. Но отец говорит: «Рабочая». А у нас в семье, если что-то рабочее, то оно достойно уважения.

Мы стоим рядом. Он вытачивает железо на наковальне, и звук отдается не в уши – в грудь. Он стучит не по металлу – он бьет в ритме дня. Молот – секундомер. Каждый удар означает: мы живы.

Я гляжу, как разлетаются искры, и в голове снова рождается строчка:

«Молот стучит,

и сердце гудит.

Железо поет,

а отец – молчит.»

– Опять поет, – вздыхает средний.

– Если бы молот мог – он бы тоже пел, – отвечаю я.

Они переглядываются. Старший кивает на меня, будто говорит: «Бесполезно», но не ругается. Может, потому что жара уже добралась до его костей, и слова тратить жалко.

Когда отец заканчивает, он вытирает руки о фартук, относит подкову в сарай и садится под деревом. Всегда в одном и том же месте – на кривом пне, где растет тень. Он пьет воду из жестяной кружки, не спеша. Мы знаем: пока он пьет – это пауза. Можно сесть. Можно молчать. Можно даже подумать.

Мы усаживаемся в тени рядом с ним. Я лежу на животе, щекой в пыльной, сухой траве, и слушаю, как все вокруг поет: кузнечики, мухи, птицы далеко в небе, сама тишина. Даже пыль шуршит.

Мама зовет нас с крыльца:

– Остыло!

На самом деле, в такую жару остыть ничего по-настоящему не может, только испортиться. «Остыло» означает завтрак. У нас нет часов. Время определяется по скрипу досок, по положению тени и словам мамы. На завтрак всегда кукурузные лепешки и что-то вроде молока, разбавленного, чуть кислого. Оно пахнет погребом. Мама разливает молоко по пиалам и приговаривает:

– Чтобы росли сильными.

Я не знаю, правда ли от молока растут. Но старший стал выше всех как раз в ту весну, когда выпивал по две пиалы. За столом мы жуем тихо, хотя «жуем» это громко сказано: лепешка крошится, как известь. Но мы к такому приучены. Я иногда воображаю, что ем пирог. Или облако. Тогда проглатывать легче. После еды мы снова идем работать: кто к лошадям, кто в поле, кто в сарай. Нам не надо говорить, что делать – мы знаем. Если не знаешь – получаешь пристальный взгляд от отца, а взгляд у него как бич. Ожог от него потом чувствуешь весь день.

Иногда мы устраиваем перерыв. Не потому что устаем, а потому что жара поднимается стеной. Тогда мы прячемся от нее под телегу и ждем. Под телегой тоже жара, но другая – мягче, спокойнее. Там пахнет древесиной, железом и дождем, которого давно не было.

– А если бы дождь был животным, то каким? – спросил я однажды, когда мы вот так снова лежали под телегой.

– Слепым, – сказал средний. – Он бежит, не глядит.

– Глупым, – сказал старший. – Он всегда приходит не туда.

– Тихим, – сказал я. – Чтобы никто не испугался.

Они промолчали. Это значило: ответ принят.

Нам надоедает лежать, и мы кидаемся жмыхом и деремся. Я проигрываю, но не потому что слабый, а просто потому что мечтатель. Я забываюсь и в это время получаю в живот и в ухо.

– Хватит ворон считать! – кричит старший.

– Я не считаю. Я думаю.

– Это одно и то же, – хором кричат они.

Когда заходит солнце, воздух становится синим. Не прохладнее, просто другого цвета. Земля дышит с нами в такт, устало, тяжело. В сарае мычат коровы, мычат и отгоняют хвостами мух. Лошадь фыркает и переступает копытами. Где-то кричит цапля, будто ей приснился кошмар.

Мама готовит ужин. В доме пахнет жареным луком, пылью, углем и солью. Мы едим на крыльце. Отец сидит в углу, и от него пахнет кузницей, навозом и потом. Это родной запах, он меня успокаивает. Значит, все идет своим чередом.