– Тош, я очень виновата перед тобой. Я знаю, что не имею права рассчитывать на твою помощь. Но мне не к кому больше обратиться. Я очень боюсь. И я в замешательстве.

Она заглянула в лицо Антону и тихо произнесла:

– Прости меня, если сможешь.

– Давай не будем ворошить прошлое. Я готов тебе помочь, если это в моих силах. Выкладывай, что случилось.

Маша пересказала события ареста ее супруга. Упомянула, что звонила Полковнику, и тот сделал вид, что не понимает, о чем идет речь.

– Я могу обратиться к отцу, он мне точно не откажет. Но я не уверена, правильно ли впутывать его в эту историю. Сейчас все так сложно и непонятно. Не знаешь, чего ждать и с какой стороны прилетит. У меня такое ощущение, что все в чем-то виноваты. У нас на работе прямо из офиса забрали сотрудницу бухгалтерии. По ней поступила информация о неблагонадежности. Увели в наручниках. Никто, включая ее саму, не знает, от кого пришли эти сведения и в чем конкретно ее неблагонадежность выражается. Начальница запретила обсуждать данный инцидент, чтобы не сеять панику и самим не попасть под подозрение. Сказала, что все обязательно прояснится и, если человек не виноват, его отпустят. Но прошло уже больше двух недель, а на работе сотрудница так и не появилась…

– Маш, вспомни, что конкретно говорили сотрудники СТОЗА, пока были у вас в квартире? Может быть, что-то конкретное искали?

– По делу говорили мало. В основном о том, что Саша участвовал в подготовке какой-то операции по свержению действующей власти, что их преступная группа раскрыта. Все арестованы и дают показания. Спрашивали про деньги, какой-то бункер и оружие. Бред в общем. У Саши есть зарегистрированное оружие, все оформлено официально. А еще он играет в пейнтбол. Это тоже не запрещено! Даже международные чемпионаты проводятся! Какой заговор?! Какое свержение власти?! Забрали обе его винтовки, экипировку спортивную, грамоты за участие в соревнованиях, фотки какие-то, что-то из документов, как я поняла, на оплату оборудования, счета из гостиниц, телефоны мобильные и ноутбуки. Из сейфа деньги забрали – около трех миллионов монет… Мы собирались уезжать на новогодние праздники, – Маша едва сдерживала слезы. – Что же теперь будет, Антон?

– Тебе оставили копию протокола обыска? Какие-то контакты отдела, который занимается делом?

– Нет, ничего. Когда я вышла из дома, то у подъезда увидела двух типов. Мне показалось, что они из СТОЗА.

– Почему ты так решила? Они были в форме?

– Нет, но у них у всех одинаково туповатые, ничего не выражающие лица.

– Ладно, допустим, – Антон оглянулся по сторонам и, никого не заметив, предложил: – Пойдем в арку, там кафе. Капюшон накинь, чтоб лицо не засветить.

Они свернули с бульвара под плохо освещенную арку, ведущую во внутренний дворик, дошли до висящей на цепях вывески и, открыв низенькую тяжелую дверь, оказались в тепле и полумраке.

Небольшое помещение на пять столиков с барной стойкой в углу было абсолютно пустым. Тихо играла легкая музыка. Персонала тоже не было.

Антон прошел к угловому столику и начал снимать пуховик.

– Эй, есть кто живой? – его голос отозвался глухо в другом углу помещения.

За барной стойкой возник молодой человек, который неохотно произнес:

– Доброе утро. У нас кухня работает с девяти. Сейчас могу предложить только напитки.

– Нам два кофе, пожалуйста, – заказал Антон и, обращаясь к Маше, спросил: – Ты сказала, он играл в пейнтбол, а что это за клуб, знаешь?

– Да, «Витязь».

– А кто там руководитель? Других членов клуба знаешь?

– Да. Президент клуба – Иваныч. Он какой-то спортивный чиновник. Крутой дядька. Ему я первому позвонила, но он вне зоны доступа. А вообще я многих ребят знаю, и жен их. Я часто бывала с ними на соревнованиях… У меня есть номера телефонов некоторых. То есть они были в моем телефоне, но его у меня тоже изъяли. Саша близко общался со многими в команде. Это такое братство, понимаешь? Но я никогда не слышала от них никаких крамольных мыслей. Обычные разговоры про жизнь, про спорт, про работу. Я, конечно, не сильно разбираюсь в политике, но мне казалось, что эти «витязи» всячески поддерживают существующие порядки. Когда взрослые играют в командные игры с оружием в руках, они априори готовы подчиняться. Они команда: что хорошо всем – хорошо одному, а где одному не справиться – команда вытащит. И при этом каждый знает, что если для победы нужно пожертвовать именно им, то он покорно примет такую участь. Всегда считала, что игры в войнушку – это сублимация. Они просто не могут что-то получить в обычной повседневной жизни, поэтому идут на полигон и там реализовываются, выплескивая напряжение, побеждают кого-то, доказывая самим себе свою состоятельность…

– А чего не получал твой муж? – перебил Антон, глянув исподлобья на Машу.

– Ну… – она замялась.

– Ладно. Можешь не отвечать. Извини.

– Не стоит. Я думаю, это все из-за его работы. Чтобы тебя заметили и выделили, ты должен долго и много прогибаться, переступая через себя. Потом, когда ты принят в «топы», ты должен постоянно быть начеку, чтоб тебя не заменили на еще более гибкого и удобного. А пейнтбол – это по-честному: побеждает сильнейший. Что в этом может быть криминального?

– Скорее всего, ничего, если только они под прикрытием своих тренировок не вынашивали планы свержения действующей власти, не готовили акций устрашения населения или не собирались ограбить банк, – улыбнувшись, тихо сказал Антон.

– Зачем ты так? – резко спросила Маша. – Если ты злишься на меня – скажи, я пойму. Вот только ерничать не надо!

Антон еще раз извинился. В действительности он не очень понимал, чем может помочь Маше. Старые связи и контакты в Службе правопорядка он не поддерживал. К СТОЗА никакого отношения не имел и иметь категорически не хотел.

Он размышлял. Если Машиного мужа закрыли, значит, были основания. С учетом сегодняшних реалий арестовать по доносу просто, никаких сложностей у СТОЗА, как правило, не возникает. Самое интересное, что Антон не знал ни одного случая, который закончился бы освобождением задержанного. Возможно, такие истории бывали, но они не предавались огласке, чтобы не навредить безупречному авторитету СТОЗА как организации исключительно компетентной.

– Ты говорила, что могла бы позвонить отцу. А чем он может помочь? – спросил Антон после недолгой паузы.

– Может быть, ты забыл, но мой отец имеет связи с высокопоставленными чиновниками из первого эшелона власти. Он, наверное, мог бы кого-то о чем-то попросить за Сашу.

– Как мило, – усмехнулся Антон. – Машунь, вспомни, в какое время мы живем. Любой, оказывающий содействие лицу, подозреваемому в совершении преступления против государственной безопасности, сам в нем виноват. Ты сейчас уже совершаешь преступление: ставишь под сомнение обоснованность действий тех людей, которые призваны охранять наш покой и сон, чему они отдаются без остатка, со всей преданностью и даже некоторым фанатизмом во имя всеобщего блага.

– Ты что, боишься? – Маша с недоумением посмотрела на Антона.

– Я? Нет. Мне, в общем-то, нечего терять, кроме моей свободы. А как это – терять свободу, мне известно. Малоприятно, но жить можно. В нынешних условиях жизни – свобода не бог весть какая ценность. Я в данном случае говорю о тебе и тех людях, которым ты доверишь свои сомнения…

Маша перебила Антона:

– Я не хочу слушать это бла-бла-бла. Мне этого и так вполне хватает из телевизора. Я не знаю, что делать. Мне нужен совет, помощь… Я думаю, что отец, используя свои знакомства и не подставляя себя, может, по крайней мере, что-нибудь выяснить. А ты сам не мог бы связаться с Полковником?

Антон, видимо, мог бы, но совсем не хотел этого делать. Он колебался. В голове всплыло суровое лицо Полковника, его густые брови, которые были объектом шуток всего отдела, разрезанный глубокими морщинами лоб, темные глаза-сверла. В их последнюю встречу – перед задержанием Антона сотрудниками собственной безопасности – Полковник своим зычным голосом говорил ему соответствующие моменту фразы. Антон, слушая их, не верил в искренность ни одного слова. Он ощущал, что, произнося их, Полковник делает свою работу, ту, которую Антон как раз больше делать не хотел, за что и поплатился. Антон чувствовал, что по-человечески Полковник его не осуждал, и именно это Антону в тот момент показалось действительно важным. Антон принял решение:

– Хорошо, я встречусь с ним. А ты постарайся пока больше никого в эту ситуацию не вовлекать. Свяжись со мной, если что-то произойдет. Я тебе позвоню, как только будет информация.

Антон попросил счет и достал портмоне.

– Спасибо, Тош. А можно я задам тебе личный вопрос? Он до сих пор не дает мне покоя.

Антон кивнул:

– Задавай.

– Почему ты отказался тогда себя защищать? Почему прогнал моего адвоката?

– А зачем? Я не видел в этом никакого смысла…

– Как не видел? Ты же не был виноват в том, в чем тебя обвинили.

– Ну, это как посмотреть. Конкретно в том, в чем обвинили, – точно не был, но я делал много другого, за что вполне мог быть наказан. Просто система устроена так, что своих нарушений она не замечает, а свои интересы защищает до конца. И все сотрудники, зная об этом, в какой-то момент перестают обращать внимание на формальные запреты или ограничения, руководствуются только ведомственными неписанными правилами. Именно эти правила – и есть непререкаемый закон. Нарушать его нельзя, потому что тогда тебя сдадут. Система сдаст. Собственно, поэтому и наказание воспринималось мной как совершенно справедливое последствие не совсем праведных поступков, а иногда даже совсем незаконных действий, которые я совершал, будучи на службе.

Он помолчал и продолжил:

– И потом, как я мог защищать себя? Моя защита могла строиться только на разоблачении внутреннего устройства системы. Начав говорить, я мог навредить своим же ребятам, поставить их под удар. Мне этого делать не хотелось. Да и кому я мог рассказать всю правду? Суду, прокурору? Они и без меня в курсе. У них точно такая же система – только под другой вывеской. Если ты помнишь, процесс был закрытым, поскольку затрагивались вопросы негласной оперативно-розыскной работы. В таких условиях моя правда, не имеющая никакого практического смысла, могла помочь только в одном: не дожить до приговора. А признание вины гарантировало сохранение жизни и искупление грехов, совершенных мной вольно или невольно для обеспечения существовавшей на тот момент системы правопорядка.

– Ты говоришь: «существовавшей тогда». Мне кажется, в системе ничего не поменялось…

– Ну не скажи. – Антон покачал головой. – Если раньше стражи порядка, заточенные пресекать, раскрывать и расследовать, делали свое дело безыдейно, без души, воспринимая работу только как работу и получая за это не очень достойную зарплату, то сейчас под прикрытием Концепции безопасности и в условиях нагнетания всеобщего страха у правоохранителей появился идейный смысл. Их призвание – спасти мир и человечество от терроризма, экстремизма, бандитизма и прочих «вредизмов». На их плечах – безопасность населения. В их руках – щит, которым они укрывают от зла всех беспомощных и беззащитных. В их головах – убежденность в том, что только они способны обеспечить людям нормальную жизнь, избавить их от потенциальных угроз и передать в руки правосудия тех негодяев, которые посмеют пролезть сквозь искусно расставленные заградительные кордоны. Их служба высоко ценится и хорошо оплачивается. Я думаю, блокировка чувств освобождает их не только от озлобленности и страха, что неизбежно присутствует в работе правоохранителей, но и от угрызений совести, оставляя холодным рассудок, – они мыслят только черно-белыми категориями. Ты – злодей, если есть основания тебя таковым считать. Если оснований нет, тебя для них вообще не существует. Все измеряется статистическим цифрами, за которыми не видно человека. Предотвращение глобальных угроз и общественная безопасность – вот что имеет значение. По крайней мере, мне именно так представляется сегодняшнее положение вещей. Еще будут вопросы? – улыбнулся Антон.

Маша покачала головой:

– Пока нет. Хотя мне бы хотелось с тобой о многом поговорить. Но я не буду злоупотреблять.

Антон расплатился за кофе, и они вышли из кафе.