III

Ребята учились читать по слогам, старательно выводили на аспидной доске буквы, решали примеры. Раз в неделю Эдмунд раздавал им акварельные краски, приятно пахнущие медом и сладкие на вкус, но предназначавшиеся не на десерт, а для урока рисования. Не сказать, чтобы уличная братия была в этой области совсем несведущей. Кое-кому даже случалось порой добраться до Кокспер-стрит, где день-деньской толклись безработные художники, которые писали масляные портреты или же прямо на брусчатке рисовали морские баталии и шаржи на известных людей. Колоритные бородачи со спутанными волосами, ниспадающими из-под фетровых беретов, они непрестанно прикладывались к фляжкам с джином, протягивали к уличному костру озябшие руки, а порой согревались в жарком споре, выясняя, кто из них достиг в искусстве наибольших высот. Иногда мальчишкам удавалось выпросить у них цветные мелки и тоже попробовать себя.

Лучшие работы своих учеников Эдмунд прикреплял на специальный щит, где они висели на всеобщем обозрении до следующей среды, и их авторы ужасно важничали. Однажды Эдмунд задал своим ученикам тему: нарисовать родной город. Он сам постигал его с нуля, узнавал как будто заново и хотел понять, каким видят его мальчишки. Что для них Лондон? Ледяные потоки дождевой воды и бесплотные тени, толпящиеся у ночлежек, или тучные стада, гонимые к рынку ранним субботним утром, или устремленные ввысь фабричные трубы? А может быть, жизнерадостная какофония негритянского оркестра или тихая печаль одинокой бродячей скрипки? Нет, на стриженых лужайках Кенсингтона, где Эдмунд ребенком играл в волан, не понять и тысячной доли Лондона. Настоящее его сердце билось здесь, в кварталах, куда не ступала нога джентльмена, а с истинной леди непременно приключился бы нервный припадок. Его неистовая сила пульсировала в уличной толчее, в ремесленных мастерских, пабах и трактирах и на верфях, где рождались корабли. Здесь жили люди, чьими руками дубилась кожа, валялась шерсть и ткались английские шелка. Эдмунд знал: обитателям бедных кварталов Англия обязана своим могуществом. Это они варили и знаменитое пиво, и сахар, строили кареты, даже роскошные наряды – гордость светских дам – шились полуголодными неимущими девицами. Сыроварни, маслодельни, мастерские по производству замков, и лучшее в мире сукно, и самые прочные корабельные канаты, и тонкое кружево – все было родом не с Ганновер-сквер, а отсюда. Впрочем, и сама Ганновер-сквер возводилась их же руками, и то, что Эдмунд пришел сюда, была не господская милость, а лишь робкая попытка выразить благодарность. Так как же чувствуют пульс трудового Лондона его юные друзья? Боб-трубочист нарисовал Майский праздник – единственный день, когда для таких, как он, устраивался пир. Участники шествия ему особенно удались. Их черные фигурки были полны жизни, и казалось, того гляди закричат: «Уип! Уип!» Аллен Диггори неровно дышал к лошадям, и главными людьми в Лондоне для него были извозчики и форейторы, поэтому он запрудил всю улицу экипажами, подводами, фурами и телегами. На рисунке Тома Митчелла буйствовала яркими красками Смитфилдская ярмарка: канатоходцы, глотатели огня, акробаты и жонглеры и самый высокий в мире человек. Робби, в поте лица постигающий ремесло жестянщика, заполонил лист разнообразными кастрюльками и чайниками, а Элф – одной большой перчаткой. Артур тоже любил свой город и хотел сделать учителю приятное, а потому нарисовал виселицу. Получилось хорошо и очень похоже – да и как иначе? – точно такая была выколота у Жареного Каштана на предплечье. Родное изображение он помнил с тех пор, как тот кормил его с ложки овсянкой, а потом нежно убаюкивал. Артур думал, что мистер Гринвуд восхитится и обрадуется и отберет его работу на вернисаж, а он вместо этого ужаснулся и сказал, будто бы то, что нарисовал Артур, страшно. Тот ответил любимой отцовской фразой:

– А чего ее бояться, если все на ней окажемся, каждый в свой черед?

Такой фатализм привел Эдмунда в замешательство. Поразмыслив, он решил, что, по всей видимости, на впечатлительного ребенка плохо подействовало созерцание публичной казни. Артур был смышленым, любознательным, он схватывал все буквально на лету, но Эдмунда удивляло в нем другое. В каждом классе есть парень, который сообразительнее и шустрее других. Ему легко даются знания, но это еще не значит, что из него выйдет толк. Привыкнув считаться лучшим, не прилагая к тому особых усилий и ожидая от будущего слишком многого, такие юноши часто не справляются с превратностями судьбы, одинаково безжалостной и к первым и к последним ученикам. Артур же был особенный. Едва освоив что-либо сам, будь то правило по грамматике или способ умножения, он принимался объяснять это другим, причем как-то повзрослому деловито и толково. Эдмунд давно понял – роль наставника ему хорошо знакома – и немудрено, что Артур сделался его правой рукой. В частной школе, которую закончил Эдмунд, директор проявлял склонность к несбыточным мечтам и, витая в облаках, тоже хотел видеть в старшеклассниках бессменных помощников воспитателей и добрых покровителей малышей. Любо-дорого было смотреть, как благообразные юноши ведут в церковь или на прогулку их трогательную вереницу, но все умильное тем и заканчивалось. Оставшись с ними один на один, пятнадцатилетние лбы превращались в грубых тиранов, самодурствовали, требовали оказывать себе всевозможные почести, в результате дети не видели от них ничего, кроме ругани и колотушек, и Эдмунд вынужден был с горечью признать, что вел себя ничуть не лучше прочих безобразников. Должно быть, поэтому, став учителем, он решил не повторять ошибок старика Ричардсона и никогда не привлекать зловредных подростков к заботе о малышах, но Артур привлек себя сам и был неизменно доброжелателен и терпелив. Однажды Эдмунд сказал ему:

– Ты добр к малышам, и они к тебе тянутся. Ты можешь занимательно и доходчиво растолковать любой материал. Знаешь, из тебя бы вышел хороший учитель.

Артур смущенно улыбнулся. Положение наставника было ему знакомо. Жареный Каштан поручал ему новичков, и он объяснял им, как надо правильно лезть в чужой карман. Артур подвешивал себе за спину холщовый мешочек, и те должны были вынимать из него деньги и вещи так, чтобы он ничего не почувствовал. Это был лишь один из множества приемов обучения воровству, и Артур их постоянно усовершенствовал. Он устраивал даже что-то наподобие состязаний в ловкости, и победитель получал от него на кружку пива. В шайке все знали, что желторотики, слушающиеся его советов, никогда не попадаются, и он едва не похвастал этим, но тут же схватил себя за язык.