Ветвь гранатового дерева склонялась к земле под тяжестью созревающих плодов. Они краснели как обиженные гимназисты – багровые пятна расползались по нежно-розовой кожуре надутых щек, конопатых от поцелуев раскаленного персидского солнца. Ветер потерся боками о ледяные вершины мазендаранских[9] гор, пролетел сотню верст за считанные минуты, чтобы успеть донести до Тегерана хоть чуточку прохлады, но все напрасно: в этот полуденный час он обжигал сильнее, чем дыхание злого демона Биварасба[10].
Двое солдат сели прямо на землю, привалившись спинами к шершавому стволу дерева. Пыльные мундиры давно нуждались в чистке, а стоптанные сапоги просили, и даже уже требовали каши. Бороды угрюмо топорщились из-под угольно-черных фесок, надвинутых до самых глаз. Третий с почтительным поклоном протянул флягу с водой командиру, стоящему поодаль. Тот отвернулся, вглядываясь в далекий горизонт, и наполовину вытащил саблю из ножен. Враг близко! Но офицеру храбрости не занимать, любой неприятель убедится в этом, увидев его гордо поднятую голову, обмотанную широким бинтом, и запекшуюся струйку крови на правом виске.
– Отлично! Вот так вполне естественно, – фотограф в белоснежном костюме вынырнул из-под шлейфа, приколотого к диковинному аппарату на треноге. – А ну-ка замрите… Раз, два, три!
Громкий щелчок расколдовал застывшие фигуры. Офицер, жадно ухая, выпустил из руки саблю и схватил фляжку. Тяжелый эфес тут же перевесил, клинок выскользнул из ножен, глухо звякнув в пыли, но никто не обратил на это внимания. Солдаты столпилось вокруг командира, складывая ладони лодочкой, умоляя оставить им хотя бы по глоточку солоновато-мутной воды. Фотограф хмыкнул и прикрыл седые кудри соломенной шляпой.
– Отчего же без привычного «Улыбнитесь, сейчас вылетит птичка»? – раздался насмешливый голос за его спиной. – А, господин Севрюгин?
Со стороны дворцовой площади неслышно подошел человек лет пятидесяти, одетый по западной моде – узкие брюки, рубаха из белого хлопка, строгий жилет с синей искрой. В таком наряде большинство прохожих на улицах Тегерана чувствовали бы себя неуютно сразу по двум причинам: из-за несусветной жары и неодобрительных взглядов. На Востоке долго помнят обиды, а последняя война с англичанами отгремела недавно, по здешним меркам. Всего-то сорок лет назад. Да и была ли та война последней? Британцы все время что-то затевают по соседству – в Индии, в Афганистане. За это их и не любят. А заодно и французов, и немцев, и вообще всех европейцев. К русским относятся получше, но ведь в паспорт заглядывать никто не станет, пырнут ножом в темном переулке, а кровь у всех народов одного цвета. Не спасет прохожего даже чалма, повязанная на бухарский манер, со свисающими до плеч хвостами.
Однако этого господина не смущали ни угрожающее шипение из подворотен, ни изнуряющий зной. Впрочем, в угоду последнему, он все же снял бархатный сюртук и нес на сгибе локтя.
– А вот и вы, мой друг! – фотограф поспешил навстречу, раскинув руки для радушных объятий. – С прибытием, господин Мармеладов. Насчет птички верно подмечено. На здешних басурманов наши московские уловки не действуют. Персы на всех портретах хмурятся, потому что улыбка здесь считается уделом дураков и неудачников. А солидным мужчинам она не к лицу.
– Колоритные персонажи, – Мармеладов с живейшим интересом наблюдал как солдаты, крича и пинаясь, отнимают друг у друга пустую фляжку, чтобы убедиться, что в ней больше не осталось ни капли. – Они что же, и впрямь побывали в бою? Я что-то не заметил неприятельских армий на подступах к городу.
– Что вы, что вы… Это провинившиеся, из пехотного корпуса. Всем назначили по тридцать плетей – один заснул на посту, двое других оскорбляли командира.
– Этого, что ли? – сыщик кивнул на офицера, который пытался вложить саблю в ножны дрожащими руками, но все никак не попадал.
– Нет, бригадного генерала. А этот молодчик из низших чинов, его прислали с гауптвахты. Подрался с приятелем, не поделив выигрыш в нарды. Потому, собственно, и голова перевязана. Ко мне их направляют по личному распоряжению садразама[11], да продлит Господь его жизнь.
– На исправление?
– На экзекуцию, – ухмыльнулся Севрюгин. – Я задумал серию фотографий для выставки в Брюсселе. С персидским колоритом. Но никто… Представляете? Никто не желает добровольно позировать, когда солнце в зените. А мне-то необходимо правильное освещение, чтобы лучи подчеркивали контуры и пронизывали листву… Посетовал во дворце на свою беду, и ко мне прислали этих негодников. Для них, ясное дело, провести час-другой на солнцепеке куда милее, чем хрипеть и дергаться под ударами палача, да потом еще месяцами раны залечивать. Я тоже свою выгоду получил: для композиции требовались как раз такие солдаты – усталые, помятые, изможденные.
– Снимаете батальную сцену?
Фотограф покачал головой.
– Напротив, я стремился запечатлеть мирную и спокойную красоту гранатового дерева. Мундиры – лишь для контраста… Все, голубчики! Расходитесь! Ох, да что же это я… Привык, что шах и придворные довольно сносно болтают по-нашему, ведь Россия осталась единственным союзником Персии. А эти по-русски ни бельмеса!
Севрюгин повторил то же самое на фарси, отпуская военных повелительным взмахом руки. Те низко поклонились и поспешили вниз по горбатой улочке.
– Сколько же мы не виделись, Родион Романович? Дайте подумать… Лет пятнадцать?
– Двадцать. С тех самых пор, как летом 1875 года вы пытались убедить главного редактора «Московских ведомостей», что фотографии можно и нужно печатать на каждой газетной странице. А господин Катков говорил: «Дурная затея! На эту картинку надобно в три раза больше краски, чем на текст. Опять же, вы гонорар потребуете. А станет читатель платить лишние копейки за иллюстрированный нумер? Не станет. Вылетим в трубу…»
– Да-да! Я до сих пор помню его снисходительную ухмылку. А кто в итоге оказался прав? – Севрюгин ткнул себя пальцем в грудь. – Сейчас уже даже самые паршивые бульварные листки лепят портреты и фотохронику. Катков мог стать пионером, новатором, кабы не вечная прижимистость…
– Но с другой стороны, Антон Васильевич, не откажи вам Катков… Судьба могла сложиться не так удачно. Вы же сразу уехали в Персию?
– Уехал, мой друг, уехал. Не от досады, хотя многие именно так восприняли… Но нет. Один немецкий музей заказал мне фотографии куба Заратустры в Накше-Рустам. Я отправился к гробницам древних царей с верным товарищем, – он похлопал аппарат по лакированному боку, – меня тут же арестовали, обвинили в шпионаже и потащили в суд. Дело дошло до шаха Насреддина и он, увидев камеру, потребовал показать, как работает «бесовская штука». Я сделал три снимка владыки у подножия Павлиньего трона, и они были приняты благосклонно. С тех пор Его Величество буквально заболел фотографией. Выписал себе дюжину заграничных аппаратов, перещелкал всех придворных, стражников, конных гвардейцев, сокольничих, евнухов, сотню женщин из своего гарема… Правда, фотографии последних он не показывает, на то существует строгий запрет и даже друзьям, – а я, после стольких лет общения, смело могу называть себя другом шаха, – не положено видеть лиц наложниц. Зато портреты свои Насреддин доверяет снимать только мне. Фотоателье, которое я открыл на соседней улице, приносит неплохой доход. Я здесь женился, у меня семеро чудесных детей… Вы правы, грех роптать на судьбу.
Севрюгин схлопнул черную гармошку камеры, сложил треножник и прислонил аппарат к гранатовому дереву.
– Я сказал вам давеча «наши московские уловки», но знаете… Все московское уже давно не мое. Да, я прожил там долгие годы, но детство мое прошло на персидской земле, – в то время мой отец служил консулом в Тегеране. Я родился здесь, в этом самом доме. На следующий день посадили это гранатовое дерево. Оно чуть младше меня, а вон какое вымахало, – фотограф бережно погладил потрескавшуюся кору. – Это дерево, этот город, это жаркое солнце наполняют меня удивительной жизненной силой. Сумел бы я в Москве вот так, запросто, пройтись колесом?!
И кувыркнулся вбок, как заправский акробат или бесшабашный мальчишка, но этого показалось мало – он еще и стойку на руках сделал, подергав ногами на весу. Потом поднял шляпу, отряхнул и водрузил на макушку.
– Мне уже за шестьдесят, Родион Романович, – фотограф слегка запыхался от проделанных упражнений, – но здесь я молод душой и, пожалуй, смогу прожить до ста лет. Когда же закончится отмеренный мне Богом срок, я хочу умереть под этим самым деревом, в окружении внуков и правнуков… Ох, чего это я о смерти? Не накликать бы… Пойдемте-ка лучше в дом, я угощу вас соловьиными гнездами.
– Гнезда? В Китае мне довелось попробовать суп из ласточкиных гнезд, – Мармеладов вздрогнул, вспоминая странный деликатес. – Признаюсь вам как на духу: гадость редкостная, а дерут за нее втридорога.
– Нет, нет! Стал бы я предлагать нечто подобное дорогому гостю? Это пахлава так называется. Восточная сладость. Пойдемте, выпьем вина. Отдохнете с дороги. Вы ведь, наверняка, устали… Как добрались до наших мест? Без приключений?
– Совсем без приключений не получилось.
– Ну, вот обо всем и расскажете!
Душный день сменила душная ночь.
Мармеладов ворочался на шелковых подушках, но уснуть не удавалось. Коварный злодей украл покрывало крепкого и спокойного сна, оставив на месте преступления лишь россыпь тревожного забытья и пару мелких кошмаров. По этим уликам сыщик довольно быстро установил, что во всем виновато вино из турецких фиг, которое они с Севрюгиным пили за обедом. И за ужином. И в коротком промежутке между обедом и ужином. И еще немного, прежде чем разойтись по спальням. Сладкое и ароматное вино совсем не опьяняло. Даже после третьего кувшина голова оставалась ясной, язык не заплетался, потому они долго беседовали о чудесах и диковинках Востока. Но ровно в полночь ангельский нектар превратился в дурман, наполнил внутренности битым стеклом и ассамским перцем. Сквозь прикрытые веки пробивались всполохи костров, сжигающих разум. В ушах раздавался прерывистый стук.
А может вино ни при чем? Иной раз улики уводят по неверному пути… Мармеладов ненавидел, когда кто-либо обвинял невиновных и сам не собирался этого делать. Он попытался вспомнить, какие блюда подавали к столу, но не смог отыскать иных подозреваемых. Разве что… После ужина принесли странный десерт – сморщенные темно-коричневые плоды, покрытые едва заметным белесым налетом.
– Что это? – спросил он.
– Мед, – ответил Севрюгин.
– Мед?
– Даже лучше меда. Это хурма, вяленная на солнце.
Сыщик долго не решался укусить, но когда попробовал – ммммм! На вкус эти липкие, вязкие комочки и впрямь были лучше меда. Неужели в них таился яд? Вздор! Зачем фотографу травить старого приятеля? В этом нет никакого смысла. Просто не стоило объедаться…
Мармеладов поднялся с постели, тяжело дыша, налил в пиалу теплой воды и выпил. Жжение в животе утихло, но стук в ушах не прекратился. Вот, опять: тук-тук-тук.
Постойте, да ведь это в дверь стучат. Кого принесла нелегкая в столь поздний час?
На пороге стоял казак в красной черкеске и белой папахе. О-го-го! А вино-то, оказывается, занятные видения вызывает. Или это мираж, как в пустыне? Сыщик трижды сморгнул. Казак, вопреки ожиданиям, не исчез. Он затараторил, дыша чесноком и махоркой:
– Разрешите представиться, ваш-бродь! Ерофей Рудаков, урядник отдельной персидской казачьей бригады. Собирайтесь, требуется ваша помощь.
– Кому? Что стряслось? – недоумевал сыщик. – И откуда в Персии казачья бригада?
– Все вопросы потом. Вас ждут во дворце.
– Во дворце? – нет, это все-таки сон или бред. – У шаха Насреддина?
– Да, да! Дело не терпит промедления. Вы ездите верхом? Я привел скакуна, он хотя и быстрый, но с норовом. Справитесь?
– Разумеется, – Мармеладов уже застегивал пуговицы жилета. – Но мне надо предупредить хозяина дома о своем внезапном исчезновении.
– Господин Севрюгин уже во дворце. Там какая-то беда случилась, но нас в подробности не посвящают. Одно знаю: надо спешить!
Через четверть часа сумасшедшей гонки сыщик окончательно протрезвел. Стражники увидели всадников издали и распахнули перед ними ворота. Рудаков, не сбавляя скорости, свернул направо, поскакал мимо черного пруда, в котором тонули бессчетные алмазы звезд и лунный серп из чистого золота, мимо дворца с расписными колоннами, мимо кипарисовой рощи. Остановился возле узкой лестницы, змеей вползающей на вершину холма, к изящному дому с восьмиугольными башенками по углам. Здесь нетерпеливо прохаживались казаки в таких же красных черкесках, и с ними один в белом бешмете.
– Доставил, ваш-бродь! – отрапортовал урядник, повернулся к Мармеладову и зашептал. – Это полковник Ляхов, командующий отдельной…
– Быстрее не мог? – рявкнул полковник и, не слушая оправданий, набросился на сыщика. – А вы чего сидите? К седлу приросли? Хлопцы, ну-ка стащите его!
Мармеладов ловко увернулся от протянутых рук, спрыгнул на землю и двинулся на буяна, словно желая пройти сквозь него.
– Столь вопиющая грубость обычно присуща унтер-офицерам, а высшие чины совсем не красит. Но я прощаю вас, поскольку вижу, что эта грубость вызвана неуемным волнением. Во дворце произошло нечто ужасное. Убийство… Никак не меньше. Иначе, зачем бы посреди ночи внезапно понадобился сыщик?! Убийство в доме, который вам поручено охранять… Это серьезный удар по репутации, ведь вы давно мечтаете стать генералом, уже и кушак себе купили позолоченный. А за недосмотр могут в рядовые разжаловать. Ситуация вас одновременно злит и пугает. Повторяю: я могу это понять и простить, но прошу вас сменить тон и впредь держаться в рамках приличий.
Под напором сыщика полковнику пришлось отступить на пару шагов.
– Прошу извинить мою несдержанность, – процедил Ляхов и, не прибавив ни слова, зашагал вверх по ступенькам.
Догнать его удалось лишь на середине лестницы.
– Удовлетворите мое любопытство. Откуда в Персии взялись русские казаки?
– Долгая история, – все еще сквозь зубы.
– Я никуда не спешу, – Мармеладов остановился.
– Нет, вы спешите! Вы очень даже спешите! Там, – казак махнул рукой на особняк с башнями, – вас ждет человек, который сроду не привык никого ждать. И ежели я не доставлю вас как можно скорее, то наживу изрядные неприятности. Будто их и так мало!
– Тогда в ваших интересах ответить на один-единственный вопрос, – сыщик не допускал в голос презрения или бахвальства, но тон его оставался жестким. – После этого я помчусь наверх, перепрыгивая через две ступеньки. В противном случае вся королевская конница не сдвинет меня с места.
– Да чтоб вас…
Полковник задохнулся от гнева и потянулся, чтобы силой втащить упрямца наверх, но в последний момент передумал.
– Ладно. К чертовой матери! Слушайте… Лет десять назад, шах Насреддин приезжал в гости к нашему императору. По этому случаю устроили смотр войск, а на плацу самое интересное что? – он горделиво приосанился. – Казачья джигитовка! Наши лучшие наездники показали высший класс. Перепрыгивали с одной лошади на другую. Поднимали с земли на всем скаку кисеты с табаком, платки и золотые червонцы. Причем не только руками, но и зубами, для пущего эффекта. А уж когда шашки засверкали, выписывая восьмерки, шах не выдержал. Он умолял императора прислать казачьих инструкторов, чтобы и его кавалерию выучили таким приемам. Через месяц мы прибыли в Тегеран. А потом сюда потянулись казаки с Кубани и Терека, наниматься на полное довольствие. Из них сформировали русскую сотню. Еще триста сабель в бригаде – местные наездники. Казаки патрулируют внутренний периметр дворца, охраняют резиденцию шаха – видите тот большой купол за деревьями? – дома наследного принца и великого визиря, а также банки, иностранные миссии, особняки остандаров[12]. Иногда приходится сопровождать караваны или доставлять особо важные депеши… Вот такие пироги. Идемте наверх! Тут до крыльца всего-то пять шагов осталось. А дальше вас проводит этот служивый.
Ляхов отдал короткий приказ на фарси высокому стражнику, одетому в черное, лицо которого скрывала полоска ткани, замотанная до самых глаз.
– Идите за ним. Позвольте предупредить: этому молодцу вопросы задавать бесполезно. Не ответит. Ассасины, личные телохранители шаха, присягают на верность, а после откусывают язык и выплевывают к ногам владыки. Поэтому беседовать с этими чертями не о чем. Да они, обычно, и не тратят время на разговоры, сразу…
Полковник чиркнул ногтем большого пальца по кадыку, засмеялся и направился вниз по лестнице.
О проекте
О подписке