Первым открылся командирский люк – я вдруг с десяти-двенадцати метров увидел очень ясно красную, яростно что-то орущую рожу с длинными вислыми огненно-рыжими усами; на голове черная бандана с белым черепом и костями, на груди красная футболка с перевернутой пентаграммой, в которую вписаны перевернутые же серп и молот. Он почему-то не стрелял, а пытался выбраться на броню, цепляясь то ремнем, то стволом своего ксюхи-укорота за что-то внутри. Вот эта перевернутая звезда с советской символикой меня взбеленила больше всего, и я с каким-то отчаяньем «ты сейчас, а я потом» дождался, пока голова урода вползла на мушку, вдавил посильнее рамку приклада в плечо и тем же движением – неправильно, но привычно! – нажал на спуск. Одиночный. Ах да, он же у Ары стоял на одиночном… Водительский люк пока открылся не больше чем наполовину, но начали распахиваться боковые, и, испугавшись, что не успею, не видя цели, я положил в глубь водительского два или три раза, положил и перевел прицел налево, на люки между бэтром и трассой.

* * *

Справа сверху, из посадки, по бэтру тоже стреляли, я это понял, когда башня повернулась и широкой дугой прошла по зеленке. Сверху прямо передо мной скатилось тело в камуфлевой майке и парадных милицейских брюках, с одним глазом и ухом – полчерепа нету. Скатилось и затряслось от попаданий: в меня тоже стреляли. Из карманов брюк торчали магазины, я вытащил один из заднего, а из ближнего бокового не смог – за что-то зацепилось. И тут же начал бить по частям тел, выглядывавшим в левый профиль из корпуса: если эти выберутся, то корпус им будет достаточной защитой, чтобы сделать много гадостей нам всем.

* * *

Затарахтела ЗУшка, но доставала только по башне БТР, спрятавшегося в кювете. Да и доставала так себе, наклон велик, большинство рикошетят. Но, видно, стрелку в башне и от звука мало не показалось. Скорострелка замолчала, кто-то опять попробовал выскочить слева, со стороны командирского люка попытались тело втащить внутрь – тоже хотели выбраться через этот люк? – но тот гад и при жизни цеплялся, и после смерти зацепился за бульдозерный нож плотно. На всякий случай я положил в каждый люк по паре одиночных – и после второго в водительский кто-то там страшно завыл, смертно, на пределе возможностей глотки.

* * *

Всё, сдохла ЗУшка, заработала басовитая скорострелка, наверное, бэхи: БМП-то хоть и обездвижен, но вооружен. Кто-то, очевидно, раненый, умудрился забраться под бэтр, и теперь бьет из-под колес круто вверх, по посадке: я вижу его ствол, время от времени руки на цевье автомата, но самого врага скрывают колеса. Пытаюсь отстреливать тех, кто лезет через левый борт, и поймать-уловить его цевье справа. Почему они не пытаются завести БТР? Заглох – это ведь не обязательно поврежден!

* * *

Сверху слева всё очень громко – видно, дела худо. И да, накаркал: они завели бэтр и по чуть-чуть сдают назад, а неведомый стрелок был как раз между колес – и поорать долго не успел. Какой-то смельчак за кормой БТР перебежал со стороны посадки на шоссейную сторону кювета, а в посадке никого, кроме наших, нет. Дай бог ему удачи!

Ох, как же неловко – видно, обувь была в грязи – он поскользнулся на плитах кювета, покатился вниз, взмахивая руками… Кто-то высунулся из люка, я нажал на спуск – щелчок! Патроны кончились… Я расстрелял все тридцать?! Подожди, как же тридцать, я, кажется, уже полдня здесь стреляю… – потянул АКС к себе, положил на бок, попытался отщелкнуть магазин – тугой, зараза! – привстал на локтях, чтоб удобнее, – что-то спереди громыхнуло, рвануло! Значит, смельчак успел-таки закинуть в открытый люк гранату!

Бэтр – всё.

И слева на трассе рвануло, и за спиной, и над головой тоже: пригнулся, коснулся ствола щекой, аж взвыл от боли ожога. Непроизвольно откинулся назад, а на спину, на излете, как песок или щебенка с лопаты, просыпались мелкие осколки, и тоже горячие, зараза! Моя полусинтетическая майка сразу слиплась, скипелась, обожгла – ужом завертелся, охлаждая спину в липкой канавной грязи.

* * *

И – тишина! То есть вообще тишина, ни выстрела, ни крика, аж навалилась, как пустым мешком накрыла. Оторопью, недоверием, липким ожиданием гадости наполнены секунда, две, десять… Нет, хватит тут в грязи валяться, не свинья же, – встаю, со скрипом и ноющей болью сгибаю и разгибаю суставы, еле шевелюсь, из пересохшей глотки дыхание такое хриплое, что самого себя стыдно.

* * *

Слышу – стонет кто-то, спереди, возле чадящего бэтра. На негнущихся ногах медленно чапаю на стон – слева, со стороны трассы, голос. Хрипло, но мелодично вполголоса ворчат: «Кузем мечкис кангнац лини им ахперс… Аствац лини кез пагапан, джан ахперс…»^[2] В одной руке автомат, в другой полный магазин, как-то очень легко выщелкиваю пустой магазин, вставляю новый, досылаю патрон, три шага наискось вверх по бетонным плитам, выглядываю – а тут мне в лицо ствол нагана, что держит в руке Ара. Грязный, закопченный, из уха струйка крови, другой рукой тянет по асфальту пустую трубу РПГ. Я смотрю на него, он на меня. Вспоминаю, что взял его АКС, ставлю на предохранитель, складываю приклад, беру за цевье, протягиваю ствольной коробкой вперед: «Спасибо за ствол, Ара! Пригодился!» Наган уже в кобуре, Ара берет калаш двумя руками, чуть ли не с поклоном:

– Вах, тебе спасибо, джан, ты больше пригодился!

– Там кто-то стонал – посмотрим?

– Пошли, дарагой!

– Послать могу, но лучше вместе сходим, да?

Дурацкая шутка действует, как доза смехотворного – ржем, покатываемся, аж идти не можем, сгибаемся – пошел отходняк. Возле колес бэтра находим того самого смельчака в штанах от ментовского камуфляжа, в берцах, в жилетке от костюма-тройки на голое тело. Без сознания, рука в кисти согнута под неимоверным углом, синяки, ссадины, громадная шишка над виском, но дышит и стонет. Ара причитает: «Печник! Вай, Печник!», пока тащим его вверх по склону кювета, к посадке, а смельчака время от времени выворачивает наизнанку.

* * *

Будку разметало взрывом в щепу. Всего-то и было нас семеро: шесть ополченцев да я, приблудный. Один убитый свалился прямо передо мной, в посадке с нашей стороны еще раненый, Щука, тяжелый: нога в колене перебита. А на той стороне трассы уже никого: двоих зенитчиков покрошила БМП. Хорошо, Ара дождался, пока откроются дверцы десантного отсека, и положил сзади внутрь бэхи последнюю гранату из РПГ, а не то слишком кисло бы нам было… А бандеровских трупов мы насчитали больше тридцати – то ли тридцать пять, то ли тридцать шесть, запутались, сбились, но идти снова пересчитывать стало лень.

* * *

Мы сидели возле лесного ручья – такого чистого, звонкого, щедрого ручья, в котором отмыли и Печника, и Щуку, и Ару, и даже меня, и отстирали заодно. Печник очнулся, только рука болела – это он сломал, когда поскользнулся, упал, а не ранение – да на ногах стоять не мог, тошнило: сотрясение мозга. А мы с Арой грелись у маленького костерка и пили, пили лучшее в мире пойло, самое веселящее и самое хмельное – чистую родниковую воду. Пили, курили и хохотали от всего, а скорее, от радости жизни. А потом завыло, загрохотало, заиграло просверками в небе где-то километрах в десяти, и опытный Ара сказал: «Видно, наши встрэтили, а если встрэтили, то скоро здэсь будет Радист» – это он про командира своего.

– Мы – казаки! Потому Радист у нас не прапор, а вахмистр (Ара сказал это как «Вах-х! – мистер»). Он – донэцкий, говорят, раньше на телевидении работал. А я старший урядник, родом из Степанакерта, еще тогда беженец, живу в Торез, знаешь такой город? А ты – кто?

– И я донецкий, по происхождению тоже казак, когда-то учителем был, потом в вузе старший преподаватель. Зовут меня…

– Вай, меня Самвел зовут, я и на Сэмэна отзываюсь, какая разница! На войне пазывной давай!

– А нету у меня позывного! Я же вообще гражданский, цивильный!

– Вах, какой цивильный, если через линия фронта туда-сюда ездишь! С какой стороны ствол автомат держать знаешь! Не может не быть у тебя позывной!

– Ара, тебе кто позывной давал?

– Зачем давал? Я сам взял!

– И что, тебе бы дали взять, если бы ты выбрал Нар-Дос или Туманян?

– Фы, гра, скажэшь тоже, Нар-Дос!.. Это все равно, если назваться Давидом Сасунским или Анной Сароян, вай, это по-русски…

– Это как взять позывным Илью Муромца или Бориса Годунова, я знаю… Чего смотришь, я все-таки старший преподаватель, как у нас говорили, «страшный препод»…

– Ха, вах, тогда я «страшный урядник», да!

– Ну тебе виднее, кого и чем пугать! – и мы опять расхохотались, зачерпнули из ручья и выпили.

– И все равно, нэ дело, что у тебя позывной нету! Кто ты не по жизни, а на этой войне?

– Перевозчик…

– Это Фрэнк в фильме, роль, которую актер Вэнс играет, да?

– Ну, я не знаю…

– Нэхороший позывной! И человек там не очень, и по жизни гадости много будет, еще давай рассказывай, кто ты.

– Ну, технику чиню, пишу немного… Программы пишу, чуть-чуть прозу…

– Какую прозу?

– Фантастику…

– Фантаст? Брехун-фантаст? Звездобол-сказочник? Вах, сказки – это хорошо, но нэ сейчас, потом, после война! Еще давай!

– Тогда – обычный прохожий.

– Прохожий? Прохожий – человек Божий, не вышел ни кожей, ни рожей – это нэ про тэбя, смотри, как тебя много! Мимо, значит, проходил, автомат схватил, сколько гадов покрошил?

– Не считал…

– И не надо! Пусть они считают – тех, кто останется, если батальон такой, как ты, мимо проходить будэт! Скажи, у тебя на майка якоря, паруса – ты море любишь? Ветер, волны? Волю?

– А кто ж ее не любит!

– Тогда твой позывной Волька! Помнишь, который со старик Хоттабыч ходил, дела творил? Тоже вольный человек, тоже приключения любит!

– Ну, Волька так Волька! – я уже устал от этого разговора. – Давай за это выпьем! Хотя бы воды, пока другого нету!

– Наливай!

* * *

И только потом, когда совсем отпустило, я задал вопрос, который давно крутился на языке. Не удержался, ляпнул.

– Ара, прости, если много на себя беру… Ты что принимаешь?

Ара уставился на меня во все глаза.

– Ну, ты был такой в бою… – я показал руками, какой он плавный и неспешный. Это и сейчас чувствовалось в каждом его движении, но тогда – особенно, будто напоказ.

Хохотать Ара больше не мог. Он только как-то судорожно вздохнул, похлопал ресницами и картинно – плавно! – взялся за сердце, давая понять, что ему очень смешно, но сил уже нет.

– Инсулин я принимаю, дарагой ты мой.

Мотнул головой на Печника и Щуку и добавил:

– И они тожэ.

* * *

Потом оказалось, что я забыл, где оставил свою «Панду», потом мы нашли авто, и Ара долго восхищался способом маскировки, потом мы курили мои сигареты, и я при ближнем свете уже по ночи медленно и аккуратно перегонял машинку к блокпосту, сразу на нашу сторону бетонных блоков. Тут прилетела «копейка» с Радистом, уже без стекол и с простреленной крышей, зато в сопровождении старенького зилка-«бычка», в кузове которого сгрудилось человек пятнадцать-двадцать, весь остальной личный состав его взвода. И тут завертелось-закружилось по полной.

Я уже был не Дед, а «вы» и, с подачи Ары, Волька.

– Ара, ну ты даешь, Волька – он же по книге мальчишка! – удивился Радист, сам недалеко в свои неполные тридцать убежавший от мальчишки.

– Ты что, камандыр, разве не может маленький мальчик вырасти в большого степного орла?!

Дальше грузили и вывозили убитых и раненых, и наших, и укропских – трое фашиков оказались трехсотые; в кузове ЗИЛа сложили высокой пирамидой двухсотых бандеровцев, сверху трехсотых, привязали монтажными стропами, а потом сели наши раненые – кроме Щуки и Печника были еще трое из других мест, – и аккуратно, в ряд, выложили наших павших.

А потом я засобирался домой, в Донецк – и про родителей разволновался, и вообще. Правда, не знал, как дела с движением ночью, но Ара утешил: «Я с тобой поеду, у меня связь есть, все блокпосты пройдем, как надо» – и поехали. Ара восхищался резвостью «Сеата», заранее отзванивался вперед по трассе, так что нам даже бензин приготовили, осталось только без очереди залиться и рассчитаться.

Я спешил домой, к больным папе с мамой, а Ара спешил в больничку – получить на взвод инсулин. Все бойцы взвода были диабетиками, их нарочно собрали в кучу, чтобы не развозить медикаменты по разным блокпостам, по идее, это очень удобно, только инсулин у них кончился пять дней назад – именно поэтому Ара был так артистично неспешен и картинно нетороплив. И, понимая, что этот человечище в любую минуту может «сделать гаплык» – не из-за войны, из-за обычного сахара в крови – я гнал как сумасшедший, на прямых участках трассы разгоняя свой «винтаж раритетович» до ста пятидесяти под горку, – он так, думаю, отроду ездить был не приучен. И слава богу, что все у нас получилось, что через два часа подняли дежурную медсестру, ворвались туда, где нужно было получать лекарства – и Ару сразу укололи. Проверили кровь прибором – и укололи.

А я поехал по ночному воюющему городу домой. Поехал, останавливаясь на каждое требование ночного патруля, представляясь Волькой и, благодаря позывному, практически не теряя времени. Комендантского часа еще не было, точнее, любое время суток в городе было такое же, как комендантский час. На окраинах не затихали артобстрелы, иногда что-то выло над головой и взрывалось в стороне, не было тогда столько беспилотников, зато летали настоящие штурмовики и бомбардировщики, и с каждой высотки, террикона, даже просто холма небо расчерчивали очереди трассеров – чаще не попадая, но не бесполезно: отпугивая небесных упырей от целей, от мирных жителей и беженцев из захваченных мест, пытавшихся уснуть под звуки стрельбы, потому что завтра тоже надо жить, работать, совершать и творить новый день…