Господа члены цивилизованного общества, дамы и господа, люди и не только, спешу представить вашему вниманию всю свою искреннюю и неприкрытую правду, однако если среди вас есть особы, особо нечувствительные к намекам и непонимающие красоту хождения вокруг да около, попрошу вас прикрыть глаза на время чтения данного опуса.
И как человеку восточного склада души, позвольте мне начать предельно издалека. Например, со следующей зарисовки. Лет пять назад, осматривая сокровища и исследуя потаённые закоулки Эрмитажа, я буквально лоб в лоб столкнулась с таким явлением как эпоха Мэйдзи. О небольшой выставке предметов японского искусства той эпохи я узнала случайно, когда торопливо покидающий её человек практически впечатал дверь вместе с указателем в лоб одной задумчивой мне. Такое начало не сулило приятных впечатлений, однако я была твёрдо намерена увидеть всё, что может предложить музей, — методичность превыше знамений судьбы. Но судьба предупреждала не зря — эпоха Мэйдзи меня порядком разочаровала: на первый взгляд её культурное значение заключалось лишь в том, что закрытая традиционная страна отдалась западному влиянию — как только отчаявшаяся женщина может отдать себя во власть сильному мужчине, — и в моду вошли совершенно-не-японские узоры, фасоны и предметы. На фоне безупречно отточенных многовековых традиций поделки и подделки в западном стиле, имитации чужестранных мотивов, переиначенные на местный лад предметы иноземного быта — всё это смотрелось неловко и смешно. Печально было видеть толпы военных в западной форме, вздумавших украшать собой гравюры и рисунки. И даже трагично — смотреть на журавля, пытающегося взлететь с приклада ружья. Однако уже на третий день я выходила из павильона начитанная, насмотренная и просветлённая: мастера, может, и чувствовали себя неуверенно, следуя непривычной западной моде, однако их чувство прекрасного, умение создавать гармонию из ничего, понимание текстуры и материала никуда не делось, и даже простая пепельница у них получалась произведением искусства. Мэйдзи оказалась эпохой перемен, романтическим и вдохновляющим временем, и вполне естественно, что она меня покорила.
Столь длинная предыстория необходима лишь для того, чтобы показать вам, дочитавшие до этого места и от того уважаемые мной господа люди, с какими мыслями и, быть может, чаяниями я подходила к японскому роману, написанному в те времена. Было любопытно узнать, как тогда жили люди, прочитать об этом, а не строить догадки, глядя на вазы, цубы и инкрустированные ценными материалами дверцы секретеров. Я рассчитывала увидеть жизнь Японии начала XX века изнутри, глазами, быть может, и не человеческими, но от того не менее внимательными. Наоборот, то, что моим проводников во времени должен был стать кот, делало книгу в моём представлении лишь занимательнее, веселее, забавнее.
Но теперь я вынуждена признать, что никогда ещё так не заблуждалась относительно содержания книги. Нацумэ Сосэки смог усыпить мою бдительность (если её не усыпил восторг от выставки), рассказывая смешные абсурдные истории про хозяина кота и про его друзей, странных человеков словно не от мира сего. Он объяснял привычные явления с точки зрения новорождённого котёнка, переворачивая представление о них с ног на голову, успешно внушал презрение взрослого и образованного господина кота ко всему роду человеческому — такому глупому и самонадеянному, — настолько успешно, что я и сама чувствовала себя отпрыском благородных кошачьих кровей. И чтобы окончательно усыпить внимание, автор так описывал внутренний мир кота со всеми заморочками, как если бы умный и владеющий речью представитель этого рода сам взялся приоткрыть завесу над тайнами: почему кот гоняется за своим хвостом? почему он не хочет ловить мышей? о чём говорит кот, мяукая? зачем коту лазить по деревьям? как кот относится к людям? и, наконец, кот кто в доме хозяин?
Увлечённая историей кота, обитавшего в дома учителя, я даже не заметила, что история эта — мрачная сатира на общество, в котором они оба жили. Только на седьмой главе меня кольнуло неприятное чувство, что я скорее не презираю придурковатого и странного учителя, а жалею. Но тогда я ещё не могла представить, что, дочитав книгу, разрыдаюсь от этой жалости, и чувства мои придут в расстройство от насильно вырванного сопереживания.
Прежде чем объяснить причину столь неожиданной реакции, вашему покорному слуге, придётся сделать ещё одно отступление, — на этот раз по делу, маленькое, не больше прыжка любопытной кошки, — во время которого она (то есть ваша покорная слуга, то есть я, а не кошка) рискует растерять оставшихся пока-ещё-уважаемых читателей. Итак, героями романа Нацумэ стали кот, так и оставшийся безымянным; его хозяин — господин Кусями-сэнсей, преподаватель английского языка и литературы; ближайший друг хозяина — господин Мэйтэй, эстетствующий шутник, который любит дурить людям головы из чистой любви к искусству дурить людям головы (мог бы дурить котов — уверена, занимался бы и этим); ученик хозяина — Кангэцу-сэнсэй, увлечённый наукой, красивый и одарённый; в меньшей степени — семья хозяина, случайные знакомые хозяина и враги хозяина; из последних отдельно стоит отметить семью Канэда, богатых и высокомерных.
Главный Герой, разумеется, кот — присутствующим здесь даже не стоит в этом сомневаться, — но как создание воспитанное и наделённое вкусом, тактом и умом, кот помещает в центр насмешливого повествования людей, бок о бок с которыми живёт. И так как это кот сатирический роман, сюжета как такового в нём нет (если не считать им противостояние Кусями-сэнсея и семьи Канэда): автор просто складывает в один текст любые события, эпизоды, детали японского быта, которые считает нужным высмеять. Вот здесь у соседского кота отбирают честно добытых мышей ради денег, там — хозяина обрызгал водой в бане грубый мальчишка, где-то далеко-далеко Мэйтей собирает павлиньи язычки, чтобы угостить диковинным лакомством близких друзей, вот здесь — Кангэцу-сэнсей готовит на конференцию доклад о механике повешения, а чуть дальше по улице коварные Канэда подкупают учеников гимназии, чтобы те отравили жизнь Кусями-сэнсею. На первый взгляд забавно, на второй — не очень. Понятное дело, что грубой силой притесняли не только соседских котов, понятно, что хозяин был возмущён не испорченным купанием в бане, а проявленным к нему неуважением, и Мэйтэй не столько хотел порадовать друзей, сколько высмеивал нелепое следование западной моде, тогда как Кангэцу искренне хотел этой модой воспользоваться, чтобы получить докторское звание. И уж вовсе отдельного предложения достойны Канэда — образцовые представители прогрессивного японского общества… о, простите, снова сарказм разыгрался, сказать-то я хотела, что Канэда были собирательным образом японской буржуазии, выросшей в условиях нового, более демократичного строя, который на деле означал всего лишь эгоистичную безотказность в погоне за желаемым.
Нацумэ в этой книге не пощадил никого, в том числе и себя. И здесь, наконец, уважаемые люди, я подбираюсь к тому, с чего началось это содержательное отступление. Когда в конце книги я осознала, что автор описывал не выдуманные истории, а эпизоды из своей жизни, свои боль, разочарование и гнев, тогда и мои собственные чувства пришли в расстройство от внезапного и острого сопереживания. Ведь каждому из нас знакома (во всяком случае, мне так кажется) боль от ощущения потерянности, неустроенности, от понимания, что в современном обществе не стоит рассчитывать на исполнение мечты, если у тебя нет денег, или от непонимания, которое встречаешь в окружающих. Каждому знакомо разочарование, когда многообещающие перемены в обществе превращаются в обнищание духом, эмоциональное выгорание и возвращение к стадным животным инстинктам: добыть еду, продлить род, уничтожить любого, кто не делает как ты. И, думаю, многим из нас знаком бессильный гнев, когда ничего, абсолютно ничего не можешь сделать для того, чтобы мир стал чуточку лучше, без злобы, зависти, эгоизма. Не обязательно быть писателем-идеалистом, как Нацумэ, чтобы пережить такое, но писателю-идеалисту проще — он может написать об этом роман.
Эпоха Мэйдзи разочаровала Нацумэ (а вместе с ним и меня — снова), и он создал «Вашего покорного слугу кота». Ему нравился Запад, и влияние западной литературы и философии чувствуется во всей книге. Он любил Японию и желал ей только добра. Но что он совершенно точно ненавидел, так это людей: японцев, бездумно уничтожающих культуру своей страны вместо того, чтобы брать у Запада всё самое лучшее и совершенствовать имеющееся, и иностранцев, привозящих на земли японской империи только соблазны и как заразу распространяющих тягу к удовлетворению потребностей в ущерб духовности. Настоящий кот, не правда ли? От его кошачьей морды ведётся повествование — и ведётся оно о его жизни в лице человека. (Един в двух лицах? мордах? мордах лица?) Читая книгу понимаешь, что некоторые коты — больше люди, чем сами люди, а некоторые люди — и вовсе нелюди, вот такой вот каламбур скотного двора.
А если вам на ум придут «Житейские воззрения кота Мурра», так это даже лучше: книга Нацумэ — это такой же роман о страдающем человеке, который не смог найти своё место, и о его коте. Нескучные сатирические мемуары, если хотите. Ничего не зная о Мэйдзи, не интересуясь Японией, не имея ни малейшего понятия о Мурре, вы можете найти их слишком длинными и переливающими из пустого в порожнее (вокруг да около), но в них всё равно есть своё кошачье обаяние. Поэтому если вы — кот, книга просто обязательна к прочтению.
Засим раскланиваюсь,
всегда ВПСК.
