Не раз потом вспоминала Кица слова отца и страдальчески морщила губы: в самом деле жила она в холе и богатстве, но всего лишь два года с небольшим, а потом арест мужа, ссылка с маленьким сынишкой на руках. Спасибо родные были рядом. Забрали в одну ночь и мужа и все еще холостого ее любимого Костаки. Они так оба и сгинули, как и тысячи других греков. Да, хороший человек был ее муж, но любила она Костаса, и лучше бы она прожила те два года с ним пусть в бедности, но в любви. Пройдут годы, и она будет иногда смотреть на свою поблекшую иконописную красоту в огрызке зеркала вмазанную в русскую печь и думать: «Да, патера, как же ты ошибался». Будет поправлять на голове черную косынку, повязанную по-гречески: через лоб назад с узлом на затылке. Эта женщина носила черные косынки и черные платья с тех пор, как узнала об одновременной гибели Костаса и Ивана. Молилась за их обоих каждый вечер перед иконой, освещенной тусклой незатухающей лампадой.

Истину говорят, что пути господни неисповедимы.

* * *

В тот последний для него год, Кокинояни-Янко был нешуточно болен. Предчувствуя приближение смерти, он настоял на женитьбе последнего холостого сына. Кирилл выбрал себе симпатичную девчонку из соседней Лекашовки. Собрали столы, нарядили дом, двор, улицу, как никак два поселка собрались на праздник. Ирини на свадьбе чувствовала себя на седьмом небе. Кругом были свои, родные лица. Все празднично одетые, красивые. Дед Билбил прибыл из Красной Поляны за два дня до свадьбы, и, как обещал, привез внука Алексиса, с которым Ирини была все это время неразлучна. Билбил, в качестве свадебного подарка, привез целую коровью тушу. У него, патера говорил, целое стадо на перевалах скрытно пасется. Ирини слышала разговор мамы с ее подругой Хрисаной из чего ей стало понятно, что скрывает свое стадо дед Билбил потому, что не разрешается больше двух коров держать. Жаль только, что завтра, после свадьбы, Алексис с дедом уезжают. Но ничего, она заручилась обещанием деда Кокинояни, что скоро они сами поедут в Красную Поляну в гости к деду Билбилу. Вот будет красота! С Алексисом так интересно играть! Самое главное, что он не хотел даже с братом Яшкой водиться, предпочитал только с ней бегать везде и всюду.

Уж Ирини постаралась показать все, что ей нравилось в родных Юревичах. Сначала, на свадьбе, они с Алексисом стояли на входе, ждали жениха с невестой. Наконец появились молодые под громкую музыку кеменже. Ирини с Алексисом решили подойти поближе рассмотреть их. Так и сделали, но тут мама Роконоца подозвала дочь и послала посмотреть, что делается дома и прийти потом сообщить ей. Младший Ванечка болел, и мама беспокоилась. Алексис не захотел оставаться на свадьбе и пошел вместе с ней. Очень не хотелось уходить, когда начиналось самое интересное, но, что делать, маму надо слушаться. Туда они бежали, как угорелые и так же назад. Доложив Роконоце, что все дома в порядке, они скрылись за спинами взрослых, теперь они старались не попадаться на глаза Роконоце и подглядывали за всеми из-за укромных местечек. Так было весело и таинственно.

Свадьба эта запомнилась Ирини на всю жизнь, не тем, как она проходила, а тем, как они с Алексисом друг друга развлекали. И у них была общая тайна: Алексис сказал, что когда вырастет, то женится на ней. Но, чтоб она никому об этом не говорила. Ирини эта идея понравилась, и она пообещала не проговориться даже сестре. Кроме того, на той греческой гамо – свадьбе, как оказалось, произошел примечательный казус: уже прошло пол свадьбы, как вдруг Кокинояни как – то определил, что это не та девушка, которую они сватали. Эта была явно ниже ростом. Он подошел к сыну велел открыть ей лицо и посмотреть она ли это. Дядя Кирилл был ошеломлен, когда увидел, что вместо младшей из двоих дочерей, в свадебном наряде оказалась старшая. Кирилл хотел поднять шум, но отец не разрешил. Не хотел, чтоб люди стали свидетелями, как их откровенно одурачили. Так и женился красавец Кирилл на совсем некрасивой, но как оказалось, счастливой Неропи. Новоиспеченная жена, к тому же, жутко заикалась. Ирини потом комично копировала ее заикание и манеру говорить. Все ухохатывались.

Зато, через год, все заговорили, какая у Кирилла жена работяга и чистоплотная женщина. Семейная их жизнь была очень ровной. Неропи обожала мужа, ну, а он ей отвечал привязанностью. Первый сыночек был копией Кирилла, просто маленький ангел, и мать лелеяла его, надышаться не могла. Шила ему из каких – то лоскутков такие детские вещички – позавидовать можно было, ни в каких магазинах такое не найдешь. И ведь не на швейной машинке, а все вручную. А не дай Бог, кашлянет ребенок, Неропи день и ночь сидела с ребенком, места себе не находила. Вот такую жену имел Иринин любимый дядя Кирилл. Кстати, невестку очень полюбил старик Кокинояни. Неропи очень его обихаживала. Всегда он был ухожен: аккуратно пострижен, в чистой одежде. Ну, а вкуснее, чем Неропи, вряд ли кто готовил. Прослышал Янко от кого-то, что в Абхазии легче жить: людей не трогают, в тюрьмы не сажают по пустякам, какая-то там особая, независимая от Москвы, зона, негласно, конечно. Никаких особых перемен в жизни абхазского населения не наблюдается. Вот он и решил туда переехать. Поселок Бзыбь, место, где издавна селились греки, и стал последним местом жизни славного Кокинояни. Вместе с отцом семья Кирилла выехала туда весной тридцать восьмого года. Собрались все Христопуло, друзья и родные. После молитвы и долгого расставания, подвода со скарбом заскрипела в сторону ущелья, ведущего к морю.

* * *

С отъездом в Абхазию постаревшего главы семьи Кокинояни, началась новая страница в истории семейства Ильи Христопуло. Через считанные дни в тюрьму были посажены он и многие другие греки Юревичей. Неумолимо приближалось то ужасающее время, которое потрясло все народы многонациональной страны.

И радио, и газеты постоянно сообщали о врагах народа, саботажниках, предателях. Постоянно шли судебные процессы против политических и военных деятелей. Вчера этот генерал был героем, а сегодня трибунал присудил ему расстрел. В тридцать седьмом-тридцать девятых годах репрессивная машина Советского Союза немало, мягко говоря, потрепала людей среди многих народов и, в том числе, и греков. В злополучном тридцать девятом сели в тюрьму, как враги народа, среди тысяч прочих и юревичские греки – Илья Христопуло, Исак Саввиди – муж Хрисаны – Ксенексолцы, ее брат Яша Триандафилиди, Кицын муж – Иван Стефаниди и Костас Зурначиди и многие, многие другие. В тюрьму не угодил только Иринин дядя – Михаил Христопуло, женившийся на прекрасной смуглянке Дусе Кесовиди. Два года тому назад, их двойнятам-сыновьям исполнилось по году. Кирилла Христопуло спасло новое местожительство в Абхазии. Не попали в застенки и те греки, которые позаботились поменять свои паспорта на русские еще в тридцать пятом. Тогда в тюрьму попали односельчане Билбила – Степан Поповиди и Манулис Техликиди, якобы из-за непорядка с греческими паспортами. Просидели они в Армавирской тюрьме уже полгода, когда их жены пошли на последний шаг, поехали в Москву, в Греческое посольство, просить визы на выезд из ненавистной страны.

Конечно, никакой визы им не дали, но один из посольских работников сжалился над ними и, чтобы спасти их мужей, посоветовал им поменять паспорта на советские. Что они и сделали. Степана и Манулиса выпустили из тюрьмы, как только были представлены новые, отнюдь не греческие паспорта. Билбил, недолго думая, велел своим сыновьям тоже поменять греческий вид на жительство на полноценный советский паспорт. Весть, что это может помочь избежать тюрьму пронеслась по городам и селам и очень скоро многие, но далеко не все, Кубанские и Ставропольские греки поменяли не только вид на жительство, но и национальность, и в фамилиях поменяли греческие окончания на русские. Теперь по фамилии, по крайней мере, невозможно было определить национальность. Как, например, фамилии Косиди, Мойсиди, Триандафилиди, зазвучали по – русски: Косов, Мойсов, Триандафилов.

Муж Роконоцы сидел в тюрьме уже не первый год. Она была напугана до смерти, когда однажды ночью, грозно застучали в дверь и без всяких церемоний, через час, его и несколько других односельчан увезли в «черном воронке». Как только дверь закрылась за мужем, беременная Роконоца стала валиться набок. Федя успел поддержать ее. Донес до кровати, брызнул в лицо холодной воды. Роконоца открыла глаза и увидела на искаженном, как от боли, лице, испуганные глаза сына. Она изо всех сил старалась держать себя в руках, чтоб не напугать детей и довольно быстро оклемалась, уверенная в том, что это ошибка: не может сразу столько народа одновременно стать преступниками, это ясно, как день. Тем более, ее Илья-Божий человек. Какой же он преступник?! Значит, придет день, и он вернется.

Теперь жены посаженных в тюрьмы мужей, при встрече на улицах, не спрашивали о них, смотрели друг другу в глаза и опускали их или просто отворачивались, потому что никаких утешительных новостей ни у кого из них не было.

Иногда, вечерами приходила Ксенексолца со своими малышами, Кица со своим единственным Михайликом и подруги садились за низкий стол, пили чахлому – разведенное водой кислое молоко, и говорили о главном – о судьбах своих мужей и о детях.

– Эльпида и Агапи получили письма от своих мужей, – доложила в один из вечеров Кица.

– Что прямо письмо в конверте?

– Нет, кто-то передал короткие записки от них.

– И что?

– Ничего. Пишут, что сидят по какой-то пятьдесят второй статье, что не знают, когда выпустят и, что не имеют права писать никому писем.

– Какой ужас! А за что посадили – пишут?

– Нет, не разрешают, наверное.

– Что они могли сделать такого, что их посадили в тюрьму? – спрашивала, поминутно сморкаясь в платок, Роконоца.

– Кто его знает…Сажают, главное, и старых, и молодых. Скоро до детей дойдут, – возмущалась Ксенексолца.

– Роконоца испуганно посмотрела на нее:

– Ты помолчи лучше. Она оглянулась в сторону своих детей. Задержала взгляд на пятнадцатилетием Феде. Сердце сжалось.

– Неужели и до этого дойдут? – в горле у нее было так сухо, что ее голос шелестел, а не звучал. Роконоца перевела глаза на иконы и перекрестилась:

– О Теос мае, сохрани и помилуй.

Подруги тоже перекрестились.

– У тебя хоть в доме есть мужчина, – Кица кивнула на Федора, – он хоть как-то может помочь.

– Да, тебе не легко, Кица, но у тебя только один ребенок. А что нам делать с такой оравой? И мне скоро рожать.

– Не пропадем. Мир не без добрых людей… У других еще хуже. – Ксенексолца хотела казаться бодрой, а у самой голос срывался. Но она сделала вид, что закашлялась.

– Лишь бы хуже не было, – добавила Кица.

Как в воду глядела: в сорок первом началась война с немцами, а в сорок втором, по постановлению Партии правительства, во главе с генералиссимусом Сталиным, все греки подлежали высылке. А пока, оставаясь одна, без мужа, работая день и ночь вместе с старшими детьми, Роконоца могла сказать, что жили они не голодно. Федор помогал заниматься скотом и огородами, Кики – смотрела за домом и младшими детьми, полностью заменив им мать. Она и мыла, и стирала, и готовила, и шила, латала оборванные штаны братьев, штопала носки, доила коров, и гнала молоко через сепаратор на сметану. И получала нагоняй от матери чаще других. Потому что не все у нее удавалось, не все успевала. С играми и, вообще, с детством она распрощалась еще лет в шесть: как это было принято во всех семьях: старшая дочь обязана помогать матери по дому и нянчить младших. Иногда мать, видя, как она выбивается из сил, подбадривала: «Сейчас, сейчас Пулика, сейчас дети улягутся, и ты отдохнешь».

Куда уже отдыхать? Кики валилась с ног и засыпала быстрее малышей.

Всем было тяжело, но ей, бедняжке, более других. Роконоца это понимала, но что она могла поделать? Она сама выпахивалась, чтоб успеть сделать все необходимое. Много сил забирал болезненный новорожденный Ванечка. Жизнь требовала постоянной работы, чтоб семья могла выжить. Каждый день она ждала возвращения Ильи. Неграмотная, не знающая русского языка, она даже не могла поехать в город и что-то выяснить, а Федора она панически боялась отпустить от себя: а вдруг заберут на улице, как это случалось с другими, как рассказывали сельчане. Нет, придет время – муж вернется. Иначе и не должно быть. Ведь страна, в которой она живет, самая справедливая и, когда выяснится ошибка, Лия обязательно будет освобожден. Утром и вечером она стояла на коленях перед иконой и просила Исуса Христа и Божью Мать помочь в этой беде. Шли дни, прошел год, потом еще год, пошел уже и третий, а известий все не было, как не было их и у сотен других из поселка Юревичи.

Стали поговаривать, что некоторые греки, попавшие в тюрьмы, доносят на тех, кого еще не забрали. Женщины встречались у церкви и горестно качали головами, оглядываясь, перешептывались. Детям строго запрещалось делиться семейными проблемами с уличными друзьями. Люди стали откровенно бояться друг друга. А вдруг уронят неосторожное слово и его донесут «куда нужно». Греки стали бояться не только русских, но и греков. Кто бы мог подумать, что кто-то из них мог бы очернить своих же соплеменников каких – то два года назад?

День за днем жизнь становилась все голоднее и безысходнее. Одна из Лекашевских матерей повесилась: мужа забрали, а детей нечем стало кормить. Уже помешавшись рассудком, она всякий раз выглядывала из дверей: не идет ли кто-то теперь за ней. Один раз она попыталась броситься под машину. Один раз ее снимали с веревки, а в тот последний раз – не успели. Родственников или близких у брошенных шестерых детей на произвол судьбы не было. Председатель поселкового совета Мохериди Михаил Мануйлович доложил в органы и детей покойной сразу же забрали в детдом.

* * *

Старший сын и главный помощник Роконоцы, неожиданно вернулся с кукурузного поля до обеда. Лицо его было смертельно бледным.

– Мама, ты только не бойся, – начал он срывающимся голосом.

– Что случилось, яврум? – Роконоца подбежала к Федору, – почему ты такой бледный?

– Побледнеешь тут! Сегодня ночью Германия, то есть немцы напали на нашу страну.

– Германия? Немцы? И, что теперь? – спросила недоумевающе Роконоца и почувствовала, как волосы на голове становятся дыбом от какого-то панического страха.

Сын закончил словами:

– Это означает, мама, что началась война.

– Война? – Роконоца, крестясь, села на бревно у сарая.

– Да, война! – глаза у сына горячечно блестели. – Но не бойся, мама, может, до нас она не дойдет. Нашу страну никто не победит. Старики говорят, повоюют от силы несколько месяцев и перебьют всех немцев, чтоб неповадно было на чужие земли зариться.

Роконоца, кажется, немного пришла в себя:

– Война? На войне убивают. А, как же на нас это отразится? – спросила она дрожащим голосом. – Тебя на войну не возьмут?

– Нет, мне еще далеко до восемнадцати, кроме того, я же подданный Греции, а не России.

– Ну, Слава Богу, главное, чтоб ты был с нами. – Роконоца обратила глаза к небу и опять перекрестилась, торопливо смахнув непрошеную слезу. – Господи, спаси и сохрани нас всех!

Она прошла в дом. В спальне рухнула на колени перед образами и долго молилась.

Федя ходил к поселковому совету слушать последние известия, громогласно возвещавшиеся из репродуктора, установленного в виде рупора на столбе у просторного двухэтажного дома с двумя колоннами.

В течении лета и осени, всем известный голос Левитана извещал неутешительные новости, что гитлеровцы захватили Одессу, Севастополь, Керчь, Анапу, и вот уже обстреливают Туапсе. Страшно было подумать, что скоро они могут подобраться и к Сочи. Председатель сельсовета Мануйлов сообщил дня два назад, что ему звонили из города, спрашивали, не бомбили ли их. Оказывается, немцы, бомбили горные перевалы. Досталось и Сочи, и Адлеру. Есть жертвы среди населения.

* * *

Пролетел первый год Отечественной войны. Чтобы прокормить себя, вся семья работала с удвоенной силой. Младшему Ванечке было два с половиной, когда осенней ночью загремела дверь и ввалились уполномоченные заявить, что у семьи Христопуло только двадцать четыре часа, чтоб всем подготовиться к высылке. Прослушав приказ, Роконоца почувствовала, как что-то опустилось внизу живота, похолодели ноги. Собственно, она не знала чужого для нее русского языка, но по Фединому лицу поняла: грядет что-то страшное. Спина мгновенно стала чужой. Она ее не чувствовала. В висках стучало: «Что, что же делать? Как быть?»

На немой вопрос матери, Федор, виновато опустив голову, отвернулся:

– Мама, нас, греков, всех высылают, нам надо быстро собраться за день и ночь, – произнес он хрипло.

Роконоца всполошилась:

– Как высылают? Почему? Куда высылают?

Федор старался не смотреть в испуганные глаза матери. Отворачиваясь, отвечал:

– Высылают из Юревичей„.Не знаю куда…

– Прямо сейчас, ночью с детьми?

Роконоца ничего не соображала, не успела даже почувствовать, как подкосились ноги. Она рухнула на стул, который, к счастью, оказался рядом. Упасть не дал подскочивший сын. Роконоца быстро пришла в себя.

– Мама, нас высылают и нам надо собраться за день и ночь.

– Почему, сынок? – голос у Роконоцы срывался. Увидела, как сын побледнел, жалея ее. Роконоца взяла себя в руки.

– Только нас забирают? Наверное, как в тридцать девятом и других тоже, сынок?

– Не знаю.

Один из уполномоченных что-то сказал, обращаясь к Феде.

– Мама, он сказал, что можно с собой на человека взять по сто килограммов, но не больше пол тонны на всю семью.

– Те му, – подняла к небу глаза Роконоца, обращаясь к Богу, – кто же понесет эти полтонны?

– Скорей мама. Я побегу к дяде Михаилу и тете Кице. Харитон пусть собирает и зимнюю одежду, а ты посуду, еду, а Кики все остальное.

Разбудили Харитона и Ирини.

Первые полчаса Роконоца металась по комнатам, натыкаясь на стулья, детей, мебель. Останавливалась среди комнаты, сжимала виски, в которых дробно выстукивало: «Что делать?», лихорадочно обдумывала, что надо будет взять с собой из еды и одежды на всю семью. Голову так стянуло, что казалось вот-вот кожа лопнет. Прислушиваясь к лаю множества собак, стоя перед иконами, Роконоца просила: «О Теос ке Панаия, разве можно все предусмотреть. У меня малые дети, как они перенесут дальнюю дорогу? Воитья ме о Христос ке Панаия. Прошу вас помогите нам, чтобы ничего страшного с нами не случилось. Пусть муж мой, Илья, найдет нас, когда вернется».

По лицу текли слезы, хотелось криком кричать и выть, но Роконоца не позволяла себе даже всхлипывать, не хотела, чтоб дети видели ее такой.

Вернулся Федя, принес в мешке пол туши свиньи.

– Дядь Миша зарезал свинью, велел жарить мясо, готовить так, чтоб надолго хватило в дорогу. Роконоца все бросила на детей, а сама принялась за жарку мяса.

Кики раскладывала его в глиняные кувшины и кастрюли. Сверху крышки накрывала разрезанной со стола клеенкой и перевязывала тряпочными веревками.

– Через двадцать четыре часа, как и накануне, постучали в дверь. Семья Роконоцы, сбившаяся с ног за сутки беготни и безостановочной работы, сидела на узлах, в безропотном ожидании своей участи.

* * *

Кирилла Сарваниди, жителя Кукерду не было в числе тех, кого выгнали из дома, погрузили на грузовик и отправили с семьей, в переполненном грузовике, с такими же несчастными неизвестно куда. Слышал он далекий лай множества собак, но здоровый сон после рабочего дня так крепок, что он не поднялся, не поинтересовался, что происходит. Да и на отшибе он живет, не очень – то поймешь, что к чему. Беременная на восьмом месяце жена, Пиника, ткнула его локтем, но он перевернулся на другой бок, велел ей не обращать внимания и спать. Утром, часов в одиннадцать, к ним пришел Сергей Степанов, подросток, внук русского пасечника. Он побывал в поселке по поручению деда, но никак не мог найти нужного ему человека.

– Такое впечатление, что поселок опустел, людей не видно, – удрученно сообщил он, отмахиваясь веткой от назойливых пчел.

Кирилла ветром сдуло со двора. Старики Георгеади, совсем старенькие жили недалеко от Сарваниди. Увидев скоро шагающего соседа, они сами вышли ему навстречу, озабоченно оглядываясь, позвали в дом.