Наталия, по возвращении, рассказывала, как хорошо они с Хрисуллаки, так она ласково называла старшую сестру, провели время. Какой прием ей оказывал брат Георгос, живший недалеко от сестры! Женат он был на богатой гречанке, отец ее, Иван Василиади, занимался торговлей рыбы. Двое сыновей Георгиса были совсем малыши. Все было замечательно в этой семье тоже. Везде у них в домах дышало достатком. Особенно Наталии понравился дом сестры. Он ей казался шикарным, ухоженным, нарядным, даже стало обидно за свой дом: такого порядка у нее никогда не было. Христина ее успокоила, сказала, что на селе, и с малыми детьми, она б тоже быстро забыла об порядке. Сестра не уставала показывать Наталии город, который прямо – так потряс ее. Каким прекрасным, чистым, зеленым и элегантным был Севастополь! Казалось, что все население города состоит из моряков, морских офицеров, их жен и…музыки. Повсюду откуда-то неслась музыка на морскую и моряцкую тему. Русским языком Наталия почти не владела, но музыка не нуждалась в переводе. От нее оставалось ощущение легкости и красоты. Хотелось летать и творить прекрасное. Христина подарила ей красивый, тогда очень модный, полосатый костюм, с матросским воротом, ставшим предметом зависти всей женской половины односельчан. Месячный отдых у сестры с малышом Харитоном надолго запомнился Роконоце. У Христины уже были взрослые сыновья, Аврам – семнадцати и Михаил – шестнадцати лет. Расставались очень тяжело, как чувствовали, что больше друг друга не увидят.

* * *

Ирини была четвертым ребенком у Илии с Наталией, старший Федор, потом дочь Мария, умершая в младенчестве от какой-то непонятной болезни, через год родилась Кириаки-Кица-Кики, потом Харитон-Харик, за ним дочь Ирини, а потом еще три сына – Яшка, Павлик – Панжелико, в честь деда Паники-Кокинояни и Ванечка, который только что родился в начале тридцать девятого года. Семеро детей. Роконоца целыми днями возилась с ними. Не успевала порой и умыться.

Ирини отчетливо помнила все что происходило в доме чуть ли не с четырех лет. Она хорошо помнила, как отец ласково и приветливо обходился с их матерью. Кстати, несмотря на частые роды, фигура матери не испортилась, а лишь чуть-чуть округлилась. Отдыхать ей не очень – то приходилось. Некогда было накапливать жир. В то время толстяки не водились, разве только больные какой-то особой болезнью. Руководить такой оравой детей и огромным хозяйством было не просто. На отдых отводилось время свадеб. Отказаться от приглашения на такое событие было не принято и хочешь не хочешь, а надо было идти.

Однажды осенью, когда основные летне-осенние работы были закончены, чета Христопуло отправилась на свадьбу. Дома оставался за хозяина старший сын Федор. Старик Пантелей вообще свадеб не пропускал. Там у пламенного проповедника Библии была возможность встретиться со стариками своего возраста, поговорить, пообсуждать жизнь на земле и царствие Божие. Библию он знал почти наизусть, часто цитировал куски писания от всех четырех евангелистов. После застолья старики, чинно усевшись в сторонке на бревне или лавке у дома, почтительно внимали ему и вели долгие тихие разговоры.

Осень входила в свои права. Все лиственные деревья стояли в своем золотом, и буро-красном уборе. Совсем недалеко возвышались горы, покрытые зелено-красно-желтым лесом, как на картинке. Идешь и глаз невозможно оторвать от такой красоты. Вечером тянет оттуда свежестью. Слышно пение птиц. Кругом какая-то волшебная тишина и покой. Вдалеке слышится музыка кеменже и гармошки, как раз оттуда, где собиралась свадьба. По дороге туда, Илья не один раз заметил, как на его жену, как всегда, заглядываются прохожие. Она и в самом деле выглядела неотразимо в своем новом, переливающемся на голубом поле яркими цветами, понбархатном платье и в шарфе из этой же благородной ткани.

Платье это он привез в прошлую зиму из очередной поездки в Москву. Роконоца вышла в нем на люди в первый раз. Потом, уже на свадьбе, женщины, а больше мужчины так и крутились вокруг них, чтоб лишний раз взглянуть на ее красоту. Не выдержал на этот раз такого испытания Илья: свадьба только началась, только начали танцевать, а он взял жену за руку и сказал:

– Пошли.

– Куда пошли?

– Домой.

– Как домой? Мы только пришли, – удивилась Роконоца.

– Наталия, не разговаривай, пошли, я совсем забыл: у меня дома дело есть.

– Какое дело, Лия? Давай останемся. Я еще не видела ни Кицу, ни Ксенексолцу. Они еще не пришли даже.

– Пойдем, говорю, – Илья исподтишка смотрел на подходивших поближе людей, и отворачивал от них голову, как от назойливых мух.

Наталия проследила его недовольный взгляд и все поняла.

– Ну, что-ж, раз надо, пойдем, – сказала она покорно. Она не любила эту его черту и, знала, что он пытается всю жизнь скрыть свою непомерную ревность, но и мучать его у нее желания не было. Потому как ревновал, да. Но и любил безмерно.

Отец Наталии все потом удивлялся, почему ушли так рано и ничего, главное, ему не сказали.

– Бросили меня и ушли…Секреты у вас что ли от меня?

Илия что-то насочинял. Но, кажется, дед Пантелей тоже понял в чем дело. Глянул на него проницательно и покачал сокрушенно головой. Илья, усердно передвигая ящики с зерном кукурузы, сделал вид, что не заметил реакцию тестя.

* * *

Поток переселенцев на Патриду, в Грецию особенно усилился в двадцать третьем годуй продолжался несколько лет. Уехало более десяти тысяч греков, уехало бы гораздо больше, но греческое правительство боялось принять столько «зараженных» вирусом коммунизма людей. Советским грекам – понтийцам, как и многим другим народностям, не нравились новые порядки, когда стало престижно жить бедно и работать на «чужого дядю». Раньше, работая на своем поле, в страду, Пантелей Фанайлиди мог нанять батраков, приезжающих с русских близлежащих поселков и, заплатив деньги, быть уверен, что работа будет проделана на совесть. В прошлом году он нанял тех же ребят, но они не сделали и половины работы, а оплаты затребовали прежней. На хозяйские возражения, они ответили: «Теперь лакеев и рабов нет. Спасибо скажите, что хоть что-то сделали».

А в этом году и вовсе негде найти работников. Вся беднота подалась в город, говорят, некоторые на руководящие посты устроились. Уже закончилась Гражданская война, уже налаживалась мирная жизнь, а Пантелей все никак не мог понять, что происходит: как это – Россия без Царя, без устоявшихся порядков. Вдруг теперь вместо царских денег, какие – то керенки, екатерининки, которые ничего не стоили. Кругом разорение, нищета. Раньше прилавки Хостинского рынка ломились от всевозможного продовольствия, заводских и фабричных изделий, а теперь шаром покати. А главное, настало время, когда стало стыдно верить в Бога! Церковь в Юревичах, чуть было не заколотили, но греки отстояли ее. Отец Василий Пимениди вовремя собрал народ, и, приехавшие из Сочи люди в военной форме, уехали ни с чем. Пантелей ходил теперь в церковь молиться по нескольку раз на день. Нет, не нравилось ему, как власти поступают с церковью. Все можно пережить, но не гонения на верующий народ! По ночам он плохо спал, ворочался. Благообразный старик с седой бородкой резко состарился за короткое время. Заставил Илью написать письмо сыну Герогису в Севастополь. Через месяц сын приехал сам. Дня три семья Христопуло и Фанайлиди обсуждала один вопрос: нужно ли и стоит ли уезжать из России на родину предков? Кокинояни не хотел ехать, он был уверен, что все еще вернется на круги своя, что все это временно и надо переждать. Ехать, значит ехать всем. А как ехать Илье, когда у него только малолетних детей четверо. А Кице, которую уже засватали и скоро свадьба? Нет, надо повременить: все еще встанет на свои места. Они уже раз хотели уехать четырнадцать лет назад из Пиленково, да не пришлось… Кирилл, однако, хотел ехать, Михаил тоже был не против, но Янко сказал свое твердое «охи – нет». Вскоре Пантелей с Герогисом выехали в Севастополь с тем, чтоб оттуда, все вместе, включая семью дочери Христины, уехать в Грецию.

Тяжело было старому Пантелею Фанайлиди расставаться с любимой дочерью. Наталия лила слезы, не успевая смахивать их скомканным платком.

– Ничего, явром, увидимся еще, – обещал дрожащим голосом отец, – увидимся! Вы приедете в гости, или я соберусь. Я – старый путешественник, смолоду сколько раз проделывал путь сюда, в Россию на заработки. Приеду еще раз, не такой уж я старый. Или вы, все-таки соберетесь в родную Элладу.

Пантелей, конечно, сам не верил в свои слова, но дочь хотел успокоить. И в самом деле, Наталия улыбнулась сквозь слезы:

– Мы обязательно увидимся еще патера. Ты только не болей и береги себя.

– Подрастут дети и мы, все вместе, приедем в гости, а нет, так насовсем приедем, – добавил угрюмо Илья.

Через полгода они получили весточку, что все благополучно достигли берегов Эллады кораблем, следовавшего из Одессы. Устроились в поселке Верия на севере Патриды. Пройдут десятилетия, прежде чем дойдет новая весть о жизни родных за рубежом. Пройдет пол столетия, когда уже постаревшие внуки Кокинояни и Билбила встретятся в Верии, где более удачливые потомки дедов сумели устроить свое благополучие, занимаясь разведением виноградников и табака.

* * *

Младшая дочь Христопуло была еще тем ребенком: только успевай за ней приглядывать. Такой непоседливой девчонки Роконоца не видела сроду. Все остальные дети намного спокойнее. И в кого она? До пяти лет за Ирини нужен был глаз да глаз. Иначе не успеешь оглянуться, она уже на огороде, в малиннике или смородиновых кустах, или срывает помидоры все подряд: и зеленые, и красные. Несколько раз вылавливали ее на берегу реки, в которой не раз тонули детишки, оставленные без присмотра. Ну и давала Роконоца Кики за то, что недосмотрела.

Доставалось старшей дочери: а что делать? Дела за Роконоцу, хозяйку дома, матери семерых детей, никто не сделает. Теперь, когда Кики пошла в школу, насколько ей трудней стало справляться со всем. Кики не очень-то хочет ходить в школу: тяжело ей там учиться. В прошлом, 38 – ом году закрыли греческую школу, а вместо нее открыли русскую. Дочь же не знала ни одного русского слова. Книг не было, тетрадей не было. Кики жаловалась, что чужую книгу ей дают только перед началом урока, и она ничего не успевает ни прочитать, ни понять. А чем могла помочь ей Роконоца? Федя как-то пытался помочь, но что сделаешь без учебника? Харитон, тоже не знающий языка, сразу попал в русскую школу. Его ей особенно жалко, уж очень стеснительный и добрый ребенок. Не слышно его и не видно. Послушный, внимательный. Без матери жить не может. Все б около нее крутился. Роконоца вздыхала: «Понятно, как тяжело ему в школе. Ребята посмелее задираются, а он, конечно, молчит, не пожалуется. Ничего, пусть учится защищать себя. А как же иначе? – Роконоца сетовала: «Да… Маленькие детки, маленькие бедки… А что их ждет впереди?»

Что-то странные времена наступают: людей забирают ни с того ни с сего, сажают в тюрьму. Происходит это ночью. Фамаиди Деспина уже который день сама не своя: муж уже три недели, как сидит в тюрьме. Сидеропуло Сима тоже самое: места себе не находит. На удивление Роконоца не могла заснуть после тяжелого дня. Обычно она засыпала едва голова ее касалась подушки. Сейчас же вот лежала вся в тяжелых размышлениях и от последней мысли о ночных исчезновениях мужчин, она испуганно повернулась на другой бок, посмотреть на мужа. Спал он, как убитый и дыхания не слышно. Роконоца пристально смотрела на его еле различимый в темноте профиль. Илья, как будто почувствовал взгляд, глубоко вздохнул и неуклюже повернулся к ней спиной. Мысли Роконоцы потекли теперь о муже, о том, как много он работает, как много еще надо успеть сделать к зиме. Тяжелые, какие-то безрадостные мысли копошились то о том, то о сем, отрывочно, неясно и наконец, пришел спасительный глубокий, тяжелый сон.

* * *

Когда из Красной Поляны приезжал старый Билбил Метакса или кто еще из его семьи, радости семейства Христопуло не было конца. Сначала Янко-Кокинояни с Бил-билом обстоятельно обнимались и можно было видеть иногда повлажневшие их глаза, потом очередь подходила обниматься остальным. Обычно, каким – то образом о приезде сразу узнавали в семье Ильи Христопуло, и почти все спешили в дом Янко. Старики садились, а следом и все их потомство. Женская половина суетилась подавала на стол. Тут и младшая, Ирини, бегала, расставляя тарелки, стаканы, хлеб и незаметно поглядывала на гостей. Ей нравился папука Билбил. Очень добрый и внимательный, все время обращает на нее внимания и улыбается. Привез много конфет, а ей красивую косынку. Он всем привез всякое. Яшке достался увесистый деревянный паровозик, так тот от счастья забыв про все, побежал во двор и провозился с игрушкой до самого вечера и не хотел делиться с Харитоном.

Билбил в свои шестьдесят семь лет выглядел еще бравым мужчиной, с благородной внешностью. Казалось, чем дальше, тем больше красивел этот человек. Слушать его было одно удовольствие: речь его текла, как поток ручья средней силы, у которого приятно было посидеть, потому как не давил на голову из-за громкого журчания, и прислушиваться тоже не надо было: утомило бы. Кокинояни, пожалуй, был немного крикливым, быстро вспыхивал, но тут же, правда, отходил. Билбил никогда не выходил из себя. Сдержанность была его основной чертой. Похожи были они манерой разговаривать – говорили в меру, давали возможность высказаться другим не перебивая. На вопросы отвечали обдуманно, выдерживая, но не затягивая, паузы. От этого все их речи казались весомыми и значительными. Собственно, таковыми они и были. Интересно, что все их сыновья унаследовали именно такой стиль общения. Может оттого Христопульские и Метаксовские парни были так уважаемы и пользовались повышенным вниманием среди женского пола. До сих пор, любимый сын Билбила, Константин, учитель в городе Сочи, не женился, хотя невест желающих выйти за него замуж хоть отбавляй. Говорят, полюбил когда-то русскую учительницу, а отец не разрешил жениться, велел искать гречанку. Вот он и не женится. Пожалуйста – и сейчас, Ирини слышит, что два деда обсуждают, где бы найти хорошую невесту для Костаса, а то ведь через год ему стукнет тридцать семь.

Ничего себе! Ирини уже знает, что тридцать семь – уже много лет. Ее папе Илье недавно было столько, был такой праздник дома. Все они, его дети, поздравляли папу, и даже самые младшие целовали и обнимали его. А папа смеялся и подбрасывал их, визжащих, к потолку.

Ирини и не знала, что Костасу столько! Разве женятся такие старые? Она недоверчиво поглядывала на Билбила:

– Что малышка, что ты так смотришь? – спрашивает, улыбаясь дед Билбил и притягивает ее за руку к себе.

– А разве Костас уже такой старый? – удивленные Иринины глаза смотрят недоверчиво.

– Старый, старый, – смеется дед, – уже старик, меня скоро догонит…

– Ну, иди, иди, – нетерпеливо отсылает ее дед Янко, – все тебе надо знать… Иди играй с детьми.

Но Билбил устраивает ее поудобнее себе на колено:

– Пусть посидит, она не помешает…

Ирини не любительница сидеть спокойно, Янко это знает: все равно через пять минут она сорвется, полетит по своим делам, так что он не возражает:

– Ну пусть посидит, – разрешает он, иронически глянув на внучку.

– А когда приедет Алексис? – снова звучит звонкий голос Ирини.

Билбил смотрит на нее загадочно:

– А кто это такой?

– Ну Алексис, мальчик, он приезжал давно, брат мой четвероюродный, правильно же Федя, троюродный он нам? – поворачивает она лицо к брату, сидящему в сторонке с младшим Периклом.

– Правильно, четвероюродный, – ответил тот со значительным видом.

– А что, нравится тебе твой брат? – глаза деда расширились и смеялись.

Но Ирини не смутилась и бойко отвечала:

– Да, хороший мальчик, мы с ним играли. И всем он понравился, и Яшке тоже.

– И Яшке? – сделал удивленные глаза дед, – тогда точно, в следующий раз привезу его с собой. Ладно?

– Ладно.

– Ну, тогда решено!

Счастливая Ирини соскочила с колен и побежала из комнаты.

Деды проводили ее любящим взглядом. Кокинояни-Янко – чуть ироническим, Билбил – чуть сентиментальным: глаза их говорили: вот оно новое поколение, которое вырастет, возмужает без них! И как у них все устроится?

Да, редко приходилось встречаться ксадельфьям – двоюродным братьям. Далековато добираться друг до друга. Зимой вообще лучше не ехать из Поляны, снега очень часто заносит и без того трудную дорогу и иногда надо простоять не одни сутки, чтоб прочистили путь. Остальное время года слишком много работы, когда надо копать, сажать, потом лето ухаживать и, наконец, осенью собирать урожай. Работа, работа, работа – только успевай. Даже на свадьбы племянников не всегда удавалось обоим попасть: то один занят, то другой и ничего не попишешь… Билбил и Янко вздохнули почти одновременно, видимо, от одинаковых мыслей. Переглянувшись, они продолжили свою долгую беседу.

Билбил в самом деле был очень озабочен судьбой Костаса. В школе, где он работал, пересажали почти всех учителей, отправили в Армавирскую тюрьму и больше никаких известий. Родные отправляют передачи для них, а связи с заключенными никакой. Почему Костаса, вроде бы все это обошло, непонятно. Может, потому что у него близкий друг – сын очень влиятельного человека из ОГПУ, точнее теперь НКВД? Кто его знает… Может, его и остальных его сыновей отправить куда подальше отсюда? Но куда? Дальше СССР не уедешь. Все границы предусмотрительно закрыты государством.

– Куда наши дети денутся без своих семей? А с семьей не спрятаться. Разве что в лесу жить, людей не видеть, – как бы заключил весь разговор Кокинояни.

– А я бы, Янко, и в лесу согласен был бы пожить несколько лет, только бы в живых остались все наши дети. Уехал бы куда-нибудь в дебри, в Сибирь, там тоже люди живут: Сибирь все-таки не тюрьма, – скорбно произнес Билбил и отвел глаза. – Каждых день я жду плохого известия о Георгосе, Костасе или Исаке. Слава Богу, Анастасу еще шестнадцать лет. Ты не представляешь, что было с моим кумом, Самсоном Харитониди, когда арестовали, как врага народа его старшего сына Аристотеля. Как с ума сошел. И сейчас какой-то больной. Вот так-то брат.

Билбил еще раз устало взглянул на Янко и встал.

Уходя, он истово перекрестился на иконы, крепко обнял брата. Это была их предпоследняя встреча. Последний раз братья встретились на свадьбе Кирилла младшего сына Янко Христопуло.

* * *

Самым красивым и добрым из родственников был дядя Кирилл, отцовский младший брат. Ирини любила его больше всех. Ее отец, Илья, уже имел шестерых детей, Ирини было семь лет, а Кирилл никак не хотел жениться. Кокинояни недавно выдал замуж свою красавицу Кицу за богатого образованного грека из Лекашовки. Дочь, напоследок, показала свой Христопуловский независимый характер: чуть было не убежала с другим из-под венца. Ирини была у нее за связную. В последний раз, когда она бежала от своей тети с запиской к Костаки Зурначиди, ее остановил старший брат, ухватив за руку:

– Куда это ты, маймун летишь, аж камни и щепки под твоими ногами летят в разные стороны?

Ирини замялась. Не сообразила, что ответить. Федор удивился: Ирини всем была известна своей быстрой реакцией.

– Ты что молчишь? – брат сел перед ней на корточки, чтоб лучше видеть ее лицо.

Ирини инстинктивно спрятала руку с запиской за спину, опустила голову.

– Ну, а что это ты прячешь глаза?

Брат разговаривал ласково, чуть насмешливо. Поправил сбившуюся ее косицу. Ирини подняла глаза.

– Ну, покажи, что это ты прячешь за спиной, – Федя дружески положил руку ей на плечо.

Ирини понимала, что ей не выкрутиться и, что она подведет горячо любимую тетю.

– Ты ж меня знаешь, я никому ничего не скажу.

– Не скажешь? – глаза Ирини заблестели. – Кому-кому, а брату она безоговорочно доверяла.

Она протянула ему бумажку:

– Только никому-никому, а то Кица обидится.

– Так это от Кицы? – лицо брата посерьезнело, брови поползли вверх. Прочитав записку, он резво встал.

– Ладно сестра, не переживай. Беги, скажи Кице, я сам передам записку.

Голос его звучал строго. Значит надо делать то, что он говорит. Ирини побежала. Оглядывалась несколько раз, видела, как брат скоро шел по дороге к их дому, совсем не туда, где жил Костаки.

Попало тогда Кице по первое число от Кокинояни и, как она не лила слезы о своем любимом, как не просила патеру, он был неумолим:

– Некучи, за кого ты собралась? За голого босого, выросшего без отца? – Янко мотал головой, – не выйдет! Не для него я тебя ростил. Подумаешь – красавец! Твоей красоты хватит на двоих. К тому же Иван хоть и не красавец, но очень приятный человек. Все об этом говорят. И семья богатая. Так что не дури: выйдешь замуж за него и точка. Поживешь, посмотришь, еще спасибо отцу скажешь.