Я всегда чувствовал себя здесь чужаком. Всегда ловил на себе косые взгляды. Всегда выделялся из местных. Не знаю, почему так произошло, может, из-за того, что я был сыном вожака, может, из-за Охотника. После возвращения я так ни с кем и не возобновил знакомство. Даже с теми, с кем когда-то учился в одном классе. Почти все остались здесь, обзавелись семьями. Я не особо стремлюсь общаться с ними, при встрече могу только кивнуть. Конечно, есть те, кто желает узнать о моей жизни в городе, для большинства столица остается загадочным местом, особенно для старшего поколения. Но я не люблю, когда расспрашивают о моем прошлом. Понимаю, это глупо, ведь мы обитаем на небольшой территории, и рано или поздно все равно где-нибудь сталкиваемся. Наверное, они думают, что я высокомерный и нелюдимый, впрочем, мне всегда было плевать на мнение окружающих. В этом мы с Августом солидарны.

В городе я тоже толком не обжился. Я не стал там своим. Кое-как приспособился, но так и не привык к нему, к его назойливому голосу, который сопровождает тебя круглые сутки, и от которого не спрятаться. Но в одном столица меня устраивала – там никому ни до кого нет дела. Никто не обращает на тебя внимания. Ты невидим в этой толпе, и при желании можешь легко скрыться от любого внимания – стоит только сделать музыку погромче да одеться во что-нибудь потемнее. Мимикрировать под окружающую среду оказалось легче, чем я думал. Даже на оживленной улице ты можешь оставаться наедине с собой. Конечно, Охотнику город не нравился, он страдал от обилия запахов, звуков, света, людей, но за эти годы я сумел его выдрессировать. Или все-таки он меня? Иногда я не могу сказать, где заканчивается мое собственное я и начинается он, и кто из нас на кого больше влияет.

Единственное место, где я чувствую себя максимально комфортно – это тайга. Моя отдушина, где я могу быть самим собой, где я чувствую себя в безопасности, и где я наиболее близок к тому состоянию, которое люди называют счастьем. Я выезжал за город при любой возможности, выходные проводил в лесах, растянувшихся на сотни километров. Это был единственный способ отдохнуть и набраться сил перед новой рабочей неделей. Да, физически я уставал так, что едва мог добраться до дома. Но при этом чувствовал себя обновленным и очищенным, мне казалось, что с плеч и сердца сняли тяжкий груз, который постепенно наваливался в череде городских будней.

Там я бежал от боли, усталости и тяжелых воспоминаний, преследовавших меня по пятам, а здесь бегаю ради удовольствия. Местные не понимают, зачем я себя так загоняю. Да и Август тоже время от времени осторожно заговаривает об этом. Ему, как и прочим, кажется, что это скорее во вред, чем на пользу. Он видит, в каком состоянии я порой возвращаюсь с длительных тренировок, проведя несколько часов при температуре ниже минус тридцати градусов. Да, после таких забегов мне обычно хочется только одного – поесть, вытянуться на кровати и уснуть. Потому что это действительно выматывает. Чем ниже температура, тем больше сил расходуется. Да и заснеженные дороги – это далеко не грунт. Но та радость, которую ты испытываешь, в очередной раз преодолев себя, свою лень и слабость, окупает все потраченные усилия. И твой организм очень быстро смекает – раз мне так хорошо после десяти километров, может, в следующий раз рискнуть и пробежать еще дальше? И так до тех пор, пока ты не упрешься в свой потолок. Хотя я до него еще не добежал. Так что, все впереди.

В свой день рождения я обычно стараюсь оказаться вне зоны доступа родных. Может, это какой-то инстинкт, который гонит меня прочь от дома. Кто-то устраивает шумные многолюдные праздники, а мне требуется строгая студеная даль тайги и лента дороги, которую я не спеша разматываю. Дыхание повисает в морозном воздухе белесым облачком, шапка и капюшон быстро покрываются инеем, а на ресницах нарастают комочки льда. Ты бежишь, почти ничего не видя перед собой, а потом, когда надоедает глядеть на дорогу через узкую щель, снимаешь рукавицу, и горячими пальцами осторожно освобождаешь смерзшиеся веки. Нередко я встречаю охотников и егерей, которые патрулируют территорию заказника и развозят подкормку для животных. Они всегда держатся приветливо, все-таки, тайга – это не деревня, здесь действуют свои законы. В лесу все равны, и все должны быть готовы помочь друг другу. Иначе нельзя. Иначе наши предки попросту не выжили бы.

Я бегу, чувствуя, как тело подстраивается под малейшие изменения дороги. Вначале идет пологий подъем; светлые смешанные леса уступают мрачноватым елям, чьи мертвые ветки обильно увешаны лишайниками; за ельником тянется сосновый бор, светлый, наполненный воздухом, тяжелые снежные шапки пригнули к земле молодые деревца; а потом начинается цепочка озер. Дорожка тянется напрямик к другому берегу; на открытом месте меня настигает ветер, обжигает щеки, заставляет прикрыть лицо и затянуть капюшон. Солнце величественным красным шаром выплывает из-за темнеющих вдали сопок. Снег заливается ярким румянцем, я останавливаюсь, чтобы полюбоваться игрой света. Сердце неожиданно откликается болью – я вспоминаю Захара. В этих местах ему бы понравилось. Особенно в такое утро.

Холод сразу пробирается под одежду, скользит вверх по ребрам и спине, и я срываюсь с места. Несколько минут бегу на пределе сил, чтобы быстрее разогреться, потом сбавляю темп и восстанавливаю дыхание.

Дорога упирается в избушку, из трубы вьется дымок, к счастью, снаружи никого не видно. Пока меня не заметили, поворачиваю обратно – не хочется ни с кем встречаться; но мне скучно возвращаться по тому же маршруту, и перебежав через озеро, я решаю свернуть к другой дороге. Наст крепкий, легко меня выдерживает, но снега неожиданно много, он набивается в кроссовки и тает. Ощущение не из приятных, особенно на таком морозе. Но я упрямо продолжаю бежать, пока не выбираюсь на более-менее обкатанный участок. Останавливаюсь на минуту, чтобы сориентироваться и прикинуть оставшееся до дома расстояние. Честно говоря, я уже устал и очень хочу пить. Наклоняюсь, набираю в пригоршню снег, сжимаю в ладони, чтобы он подтаял, отправляю в рот – от него стынут зубы и язык; он совершенно безвкусный, разве что слегка чувствуется березовый дух, и не утоляет жажду. Прошло два часа, как я стартовал; обратный путь займет столько же. Но возвращаться всегда легче, да и близость дома придает сил.

Поднимаю взгляд и внезапно вижу перед собой черную лошадь. Длинная смоляная грива, ниспадающая почти до земли; настороженный взгляд бархатных глаз; темные бока, тронутые инеем. Я замираю, стараясь не спугнуть животное. Лошадь стоит совершенно спокойно, только вздымается мощная грудь в такт дыханию, из широких ноздрей поднимается парок и тает в морозном воздухе. Мне хочется подойти к ней поближе, я неосознанно протягиваю руку и делаю несколько осторожных шагов. Снег предательски громко скрипит под подошвами кроссовок, лошадь вздрагивает, но продолжает оставаться на месте. Я робко двигаюсь вперед с поднятой рукой, не отводя взгляда от карих глаз, опушенных длинными густыми ресницами. Вот моя ладонь легко касается грубоватой гривы, лошадь всхрапывает и недовольно дергает головой. Я застываю, потом кончиками пальцев нежно провожу по ее лбу. Кажется, мое прикосновений ей нравится. Она переступает ногами, подается вперед; я, уже смелее, глажу ее ладонью по шее. На какое-то время я забываю обо всем. Словно в эти минуты во всем мире остались только я и это существо. Мои пальцы погружаются в плотную шерсть, чувствуют тепло, исходящее от сильного тела, биение большого сердца, размеренное дыхание. Какой-то неземной покой охватывает меня, но он длится до обидного недолго. Я вновь чувствую ту самую бездну, которая поглотила без остатка два месяца моей жизни; воспоминания о них, погребенные на самом дне сознания, всплывают на поверхность и оживают, представая передо мной во всем своем пугающем обличье, словно чудовищные глубоководные твари, которых штормом выбросило на берег; темные капли начинают просачиваться через щели в стене, которую я так тщательно выстраивал после возвращения. Звуки утихают, меркнет свет. Я медленно погружаюсь в зыбкую тьму, не понимая, где верх, где низ, теряя всякое представление о том, где реальность, а где – видение.

Но тут по телу лошади пробегает волна дрожи, и она в ужасе отскакивает прочь, опрокидывая меня. Я падаю навзничь в глубокий снег, и это возвращает меня обратно в мир, полный слепящего света. Я лежу и смотрю в выцветшую синеву неба, подернутую легкой дымкой. Макушки деревьев неподвижны; на одной из них замечаю вытянутый силуэт неясыти; черные кресты воронов кружат в стылой вышине, до меня доносится их хриплое карканье. Недалеко раздается дробный перестук дятлов. Холод постепенно сковывает меня, но я оцепенел и не могу двинуться. Мысли текут вяло и неохотно, разгоряченное тело стремительно остывает, и я понимаю, что надо встать и бежать дальше.

Когда я поднимаю голову, лошади уже нет, только ее следы, уходящие в глубь леса, говорят, что эта встреча мне не привиделась. Я с трудом выбираюсь из сугроба, делаю музыку погромче, подстегивая усталое замерзшее тело, чтобы оно продолжало двигаться.

Спустя полтора часа я добираюсь до дома. Совершенно вымотанный, вваливаюсь в крошечную прихожую, с облегчением стаскиваю задубевшие кроссовки, снимаю куртку – из-под нее на пол сыпятся хлопья инея, стягиваю шапку.

– Ты что, бегал все эти четыре часа? – Август встречает меня; стоит, скрестив руки на груди и опершись о косяк, с немалым изумлением наблюдая за моими действиями.

Я киваю, и первым делом направляюсь на кухню, залпом выпиваю стакан воды, потом переодеваюсь в своей комнате. В доме тепло, но меня знобит – так всегда бывает после длительных тренировок на морозе. Я голоден, устал и очень хочу спать. Именно в таком порядке.

– Хочешь есть? Я разогрею. Да и обедать уже пора.

Пока Август накрывает на стол, успеваю умыться, лицо горит, кажется, я обморозил щеки. Смотрюсь в зеркало – так и есть. Мочка уха, в которой блестит ряд из трех простых серег – еще одна местная традиция – тоже обморожена. Я осторожно касаюсь ее – горячая. Холод действует незаметно, и его последствия ты замечаешь позже, когда уже нельзя ничего предпринять. Но я все равно старательно растираю щеки чистым сухим полотенцем, пытаясь восстановить кровообращение.

– Что, обморозился? – Август улыбается, – Ничего, скоро заживет.

Ему это знакомо – он тоже много времени проводит на воздухе.

– Я встретил лошадь. Черную, с длинной гривой. Не знаешь, откуда она тут взялась?

– Да, она тут давненько. Видимо, отбилась от своего табуна, вот и бродит одна по лесам. Совершенно одичала, никого к себе не подпускает. Наши несколько раз пытались ее поймать, чтобы выдворить за пределы заказника, но она не дается. Боюсь, скоро станет кормом для волков, их в этом году развелось немало.

– Жаль.

– Ты что, сумел подойти к ней?

– Да.

– Удивительно, как она вообще позволила тебе подобраться так близко. Домашние животные всегда остро реагировали на Охотников, видимо, чуют хищников. Поэтому-то нас и не подпускают к скоту, особенно к лошадям, – Август усмехнулся.

– Я, кажется, вспомнил те два месяца… Но до конца не уверен, может, мне все это просто привиделось. Или нет? – я закрыл глаза, чтобы сосредоточиться. Но неясные очертания воспоминаний тонули в сумерках, разбегались в стороны, прятались где-то на периферии, не рассмотреть толком. Словно бесплотные тени, которые, как ни старайся, не удержать в руках. Я застонал от отчаяния и сжал голову ладонями, как будто это могло помочь вернуть потерянное.

– Придет время, и ты все вспомнишь. Поверь мне! – Август подошел ко мне и обнял, – Все вернется, сынок, все вернется. Ничто не исчезает бесследно.

Приступ отчаяния, внезапно накрывший меня с головой, прошел так же быстро, как и возник. После плотного обеда меня сморило. Я с облегчением добрался до своей постели, завернулся в одеяло и уснул.

***

Когда я вновь открыл глаза, было уже темно. Трещал огонь в печи, на кухне, за перегородкой, слышались приглушенные голоса. Мне хотелось удержать это состояние полудремы, подвешенности между сном и явью. Темнота и тишина окутывают теплым коконом – совсем как в детстве. Мысли исчезают, тело становится легким и словно парит; и нет никаких тревог. Только покой. Как же мало в жизни таких минут!

Я закрываю глаза и стараюсь задремать – но мысли о встрече в лесу гонят сон прочь. Что именно заставило меня вспомнить то, от чего мой мозг решил избавиться? Где я провел эти два с лишним месяца? Я не помню даже момент своего возвращения, знаю о нем только со слов Августа и Кирилла, да из обрывочных видений, которые порой посещают меня во сне. Холодная вода, темное течение, пытающееся увлечь под лед, прочь от жизни; река, залитая лунным светом и чей-то до боли родной взгляд, манящий за собой. Я пытаюсь вспомнить лицо, но не могу.

Август рассказал мне, что произошло в ту ночь, но я никогда не верил в подобного рода истории. Может, мои сны – всего лишь искаженное эхо его слов. Откуда я знаю, что это именно мои собственные переживания, а не то, что мне навязали?

Я окончательно проснулся. Сажусь в кровати, долго смотрю в синий прямоугольник окна. Смутно виднеются заснеженные ветки; закат давно догорел, сумерки тихо отступают, небо из синего становится черным. Заворачиваюсь в одеяло – в доме жарко натоплено, но холод внутри не проходит.

– Отдохнул? – Август появляется в дверях, я улавливаю в его голосе улыбку, – Услышал, что ты проснулся. Не помешаю?

Он садится рядом.

– Кирилл заходил, но я не стал тебя будить.

Я киваю. Мы оба молча смотрим в окно.

Иногда мне кажется, что такие моменты, когда слова не нужны, важнее долгих разговоров по душам. Слышно, как на кухне Денис тихо шелестит страницами – он настолько погрузился в очередной выдуманный мир, что не заметил долгого отсутствия Августа. Его можно считать идеальным соседом – он неприхотлив, тактичен, самодостаточен и всегда спокоен. Наверное, с нами двоими может ужиться только такой человек.

Он вернулся в деревню за месяц до нового года. Сказал, что перевелся на заочное отделение. Сразу нашел работу – старик Аким помог, устроил учителем и библиотекарем. Идея, чтобы он жил с нами, оказалась удачной. В первое время нам был нужен кто-то третий, кто взял бы на себя роль своеобразного проводника, чтобы мы с Августом наладили отношения и научились говорить друг с другом. Звучит, наверное, странно. Но даже сейчас, несколько месяцев спустя, мы порой чувствуем взаимную неловкость. Сложно сразу принять правду, которая обрушилась на тебя внезапно, да еще спустя столько лет. Умом я, конечно, понимаю, что поступок Августа, Айзека и мамы был обусловлен необходимостью сохранить хотя бы одну семью, но сердце до сих пор не может принять этого.

Я крайне мало знаю об Августе, о его прошлом. Только в самых общих чертах. Да и он сам не спешит делиться историями из своей жизни, а я его не расспрашиваю. Как-то это неудобно. Но я помню, что он часто куда-то уезжал, иногда исчезая на несколько месяцев – никто не знал в точности, где он в это время был и чем занимался. Среди местных жителей всегда ходили разные слухи о его деятельности за пределами деревни – мол, он выполняет какие-то поручения. Какого именно рода – неизвестно. Но я подозревал, что он занимался тем же, чем в свое время славились наши предки – выслеживал и находил людей. Я подозреваю, нет, убежден, что Айзек использовал его способности – точно так же, как собирался поступить со мной. Но Август – не Охотник, он всего лишь Следопыт, и мне остается лишь надеяться, что ему не пришлось выполнять ту грязную работу, которая обычно перепадала таким, как я. Хотя, судя по хронической бессоннице, в его прошлом было немало моментов, которые не дают ему спокойно спать по ночам.

Со слов своего начальника, Олега Яковлевича, сослуживца Августа, я составил примерную картину их общего прошлого – они побывали в переделках, из которых большинство их друзей так и не выбралось. Приняли участие в двух локальных конфликтах. Эти журналистские эвфемизмы собьют с толку кого угодно. Их еще называют миротворческими операциями, что звучит совсем уж кощунственно. Им было по девятнадцать, когда они впервые попали в зону боевых действий – совсем еще мальчишки. На немногочисленных черно-белых любительских фотографиях той поры запечатлены присяга – крайне торжественные юные лица, готовые хоть сейчас встать на защиту своей родины; мальчишки, непринужденно и гордо позирующие с оружием в руках; и несколько снимков уже военной поры – настороженные позы, усталость в глазах, размытые лица, поднятые вверх дула автоматов. Я не знаю, как им удалось пройти через этот ад; но одной войной их генералы не ограничились, и спустя год они оказались на другом конце страны, на самой границе, и вновь вынуждены были рисковать жизнями.

Я понимаю, почему Август не любит вспоминать это время, никогда не говорит о годах службы и старается не встречаться с теми, с кем ему пришлось пройти через эти испытания. Ему слишком тяжело. На его месте я бы тоже постарался забыть обо всем. Он общается только с одним своим другом – Олегом. Узы, которые их связывают, гораздо крепче родственных. Август потерял родного брата, но приобрел другого – брата по оружию.

Я не знаю, что меня привело на работу именно в то место, которым руководил друг Августа. Случайность? Предопределенность? Интуиция? Что было бы, зайди я в другое здание или другой офис? Но я подчинился порыву – и в итоге оказался там. Сразу попал на собеседование к начальнику – он лично принимал участие в подборе кадров. Сложно сказать, что именно побудило его взять меня на работу, без опыта, рекомендаций, образования. Позже он как-то обмолвился, что я напомнил ему друга – и решил рискнуть. Потом Август сам вышел на него и попросил приглядеть за мной.

Иногда обстоятельства складываются таким фантастическим образом, что невозможно не поверить в судьбу.

Но я продолжаю упорствовать и отрицать факты подобных мистических совпадений. Никогда не любил, когда речь заходила о влиянии неких тайных сил на наши решения. Я не суеверен, не религиозен и предпочитаю думать, что смерть – это действительно конец, а не начало чего-то другого – цикла перерождений или загробной жизни. Это жирная точка, за которой больше ничего нет. Мне приятнее осознавать, что моя жизнь – в моих собственных руках. И что я сам несу ответственность за свои слова и поступки.

Поэтому так трудно принять историю о своем появлении на свет, которую рассказал Август. И о том, как он вернул меня обратно. Все это никак не вяжется с моей картиной мира, в котором все имеет рациональное объяснение.

Может, именно этот внутренний конфликт не дает мне вспомнить то, что происходило в те два месяца, которые выпали. Что-то в сознании блокирует эти воспоминания – и это ощущение порой настолько мучительно, что вгоняет в отчаяние.

Август вдруг поворачивается в мою сторону:

– Чем ты собираешься заняться?

– Сейчас?

– Нет, я имею в виду – в жизни.

– С чего вдруг ты спросил? – я удивлен.

– Просто тебе сегодня двадцать пять. Пора устраивать свою судьбу.

– Не знаю, честно. Мне нужно разобраться в себе, а потом уже строить планы.

– Может, будет проще начать что-то делать? А там все само наладится?

– Я еще не нашел своего места в жизни. Здесь мне нечем заняться. Могу вернуться в город, но не сейчас.

– Мне жаль это слышать, я надеялся, что ты останешься здесь. Каждому родителю хочется видеть своего ребенка устроенным и благополучным. Ты ведь это понимаешь? Не думай, что я тороплю тебя с решением. Просто я боюсь, что эта вынужденная пауза затянется слишком надолго, и ты упустишь что-то важное.

Я снова промолчал.

Я бы хотел уметь отвечать на такие слова – но, увы, обделен такой способностью.

– Ладно, пойдем, поужинаем, уверен, ты успел проголодаться, – Август хлопает меня по плечу и поднимается.

Я наконец чувствую, что согрелся. Холодный ком внутри растаял.

***

– Ты что, собираешься пойти в таком виде? – Август скептически осматривает меня. Я хмуро киваю.