У моих предков все происходило проще. Как бы сказали сейчас, экологичнее. Их просто сжигали. Они брали с собой минимум – охотничьи принадлежности или оружие, посуду и неизменного спутника жизни – нож. С таким набором вещей они могли спокойно добыть себе пищу и выжить в ином мире. Звучит, конечно, крайне странно – выжить в ином мире, но уж таковы были их представления. Для Охотников существовали свои правила – их погребальный инвентарь предварительно ломали, разбивали, рвали на клочки, особенно старались над оружием. Даже на том свете соплеменники боялись их силы, и заранее оставляли их без шансов на успешную адаптацию к новым условиям. Даже там Охотники были изгоями, и влачили жалкое существование, прячась в самых непроходимых лесах и постепенно превращаясь в неприкаянных духов, отчаянно ищущих пути возвращения назад, в обычный мир. И время от времени им это удается – тогда в племени рождается младенец со странным блеском в глазах. Старик Аким рассказывал, что порой духи в спешке могли вселиться в ребенка из другого рода, и чаще всего это оборачивалось тем, что новорожденного отнимали от матери и просто оставляли где-нибудь в тайге, само племя спешно откочевывало на другое место, а женщина, родившая будущего хищника, навсегда оставалась одинокой – муж уходил, а другим мужчинам было запрещено к ней приближаться.

Иногда этих детей находили шаманы из нашего рода – они по только им известным приметам заранее узнавали о появлении нового Охотника. Их растили сильными, жестокими, обозленными и хитрыми. Насколько я мог понять со слов Акима, только Охотникам не давали никакой альтернативы – они были обречены до конца своих дней, который обычно наступал довольно быстро, купаться в чужой и своей крови, убивать, калечить и причинять боль. Когда они погибали, соплеменники относили их тела как можно дальше от родных мест, чтобы их дух не смог найти обратный путь слишком быстро.

В то же время наш род процветал именно благодаря Охотникам. Это парадокс, да. К ним относились буквально как к прокаженным – с ужасом, замешанным на отвращении. На протяжении своей короткой жизни они оставались одинокими и были вынуждены держаться за пределами поселения, и без особого на то разрешения не могли заговаривать с соплеменниками.

Жестоко, да.

Не знаю, кем бы я стал, родись я в то время. Наверное, к своим двадцати пяти я бы уже погиб в какой-нибудь бессмысленной стычке, плодами которой потом пользовалось бы все племя, не особо вникая в то, что ради этих благ кто-то пожертвовал своей жизнью. Ночью тело отнесли бы в глубь тайги, путая следы, временами пятясь, сходя в воду или резко меняя направление – так и представляю себе процессию, которая шествует в темноте без единого звука; в полной тишине соорудили бы огромный костер, но не стали бы дожидаться, пока он догорит – даже здесь Охотники оставались одни. Их мятежные души взмывали в звездную высь с языками пламени, уносились с черным дымом, опадали пеплом в полном одиночестве.

Пожалуй, не самая худшая участь для того, кто за всю жизнь испытал на себе только ненависть, отвращение и презрение. На их месте я бы тоже озлобился. Даже сейчас, когда я сталкиваюсь с таким отношением, едва сдерживаюсь, чтобы не сорваться. Многие, узнав что я из торгонов, буквально меняются в лице. Для них я – опасное животное, непредсказуемое, постоянно жаждущее крови. В детстве, наивный, я еще пытался доказать, что я такой же, как все, но потом понял, что не стоит тратить на это свои силы и время. Сложно переубедить людей, чья картина мира застыла раз и навсегда; не мне бороться с их ложными представлениями. Это они живут в мире, полном страхов, а не я. Пусть лучше продолжают бояться – а я буду оставаться собой.

С балкона соседей поднимался сигаретный дымок – курила группа подростков, они о чем-то горячо спорили, я не стал вслушиваться. Облокотился о перила и всмотрелся в даль. Внизу лежало продолговатое озеро, лед на нем еще не растаял; сверху он казался таким же серым, как асфальт. Центр города был как на ладони. Вдруг до меня дошло, что я оказался втянут в эту историю ровно год назад. Я усмехнулся – а ведь как забавно сложились обстоятельства! Почти двенадцать месяцев прошло с того дня, как Петр перехватил меня в парке во время утренней пробежки – и теперь я стою на его балконе.

– Эй, парень! Это ты вчера на митинге был? – я глянул в сторону, подростки все, как один, уставились на меня, один в доказательство своих слов, протягивал телефон, как будто я с такого расстояния смог бы рассмотреть картинку на экране.

– Тебя так в полиции отделали? – спросил один из них, выглядевший понахальнее остальных.

Мне стало не по себе, когда я понял, что они смотрят на меня, как на какого-то героя.

– Нет, не я, – я вновь почувствовал глухое раздражение и с трудом подавил желание послать этих малолеток куда подальше.

– Да он это, точно тебе говорю! – донесся голос одного из них, когда я возвращался обратно в квартиру. Я скрипнул зубами, постоял несколько мгновений, сжимая ручку балконной двери, раздумывая, не напустить ли на них Охотника, потом переборол искушение и отступил в прохладную тишину. Задернул шторы, уселся в кресло, включил музыку, сделал погромче и постарался расслабиться.

Не знаю, сколько я так сидел; в конце концов я задремал, снилась какая-то чушь, которая обычно является во сне, если тебе неудобно; очнулся лишь тогда, когда до меня донесся отчаянный стук в дверь. Наушники давно умолкли, я выдернул их и вскочил, почувствовав острую боль в боку – действие обезболивающего закончилось.

– Ты что, спишь? Я и звонил, и стучал, и кричал, наверное, соседи подумали, что ко мне кто-то ломится, – Петр вошел с двумя увесистыми пакетами в руках.

– Извини, я задремал, не слышал.

– Как вы, нормально устроились? – он перенес пакеты на кухню, потом проворно переместился в свой кабинет, раздвинул шторы, взглянул на кресло, – Ты что, спал в нем? Оно же жутко неудобное, все хочу выкинуть, да так и не собрался. А где Август?

– Уехал по делам.

– Ясно. Ты на балкон выходил? Кошку, надеюсь, не выпустил?

– Какую кошку? – я немало удивился.

Но Петр устремился обратно на кухню, я, растерянный, последовал за ним.

– Видимо, испугалась чужих и спряталась. Ничего, скоро придет знакомиться, – он насыпал сухой корм в маленькую миску и поставил на пол.

– Это вряд ли… Ты не говорил, что у тебя животные в доме…

Петр вдруг недобро прищурился и посмотрел в мою сторону:

– Ты что-то имеешь против домашних питомцев?

– Нет, я не это имел в виду. Просто они чувствуют Охотника, и пока я здесь, твой кот может и не выйти из укрытия, – я развел руками.

– Да ладно, шучу я. И это не кот, а кошка. Весьма наглая морда, ее не так-то легко испугать. Скоро проголодается и появится. Ладно, ты пока устраивайся в кабинете, сейчас вытащим раскладушку, будет как раз, если один из вас устроится на диване. А я займусь ужином. Август говорил, когда вернется?

Я покачал головой.

– Можно воды? Мне надо запить лекарство.

– Конечно, – Петр метнулся к шкафу, вытащил чистый стакан, налил воды и протянул мне, – Что у тебя на этот раз?

– Порезали немного.

– Ты обращался к врачу? – взгляд Петра сразу стал встревоженным.

– Сразу к двум, – я усмехнулся, – Кирилл и его однокурсник были рядом.

– Но сейчас-то их нет…

– Август придет и сменит повязку, все нормально. Он умеет оказывать первую помощь.

– Как у вас с ним складывается?

Я вздохнул – только подобных расспросов не хватало. Не хотелось грубить Петру, как-никак, он без раздумий дал нам ключи от своей квартиры, но тут он и сам понял, что сказал лишнее:

– Ладно, не буду лезть в ваши дела, – он улыбнулся, – У тебя сразу лицо стало такое… каменное. Расслабься, Алек, здесь ты в безопасности – ведь именно это нужно твоему Охотнику? Доставай тарелки, будем ужинать. Пир горой не обещаю, полуфабрикаты для нас, холостяков, это настоящее спасение.

Я открыл дверцу буфета и замер – на меня смотрели до боли родные глаза.

– Ты чего копаешься? – Петр подошел, проследил за моим взглядом, протянул руку и вытащил фотографию. Посмотрел на меня. На его лице промелькнуло странное выражение – то ли затаенная боль, то ли разочарование. Он вдруг отступил и ткнул в мою сторону пальцем, – Ты знаешь ее! Откуда? Как? И не смей отмалчиваться! Я же вижу!

Судя по тому, что Петр говорил в настоящем времени, он еще не слышал, что Ларисы Вениаминовны не стало.

Я не умею сообщать дурные вести. Либо выкладываю все сразу, без обиняков, и причиняю этим лишнюю боль, или предпочитаю сбежать, лишь бы эта тягостная обязанность не легла на мои плечи. Особенно, если это касается по-настоящему близких людей. Но сейчас некуда было отступать, и я оказался буквально приперт к стенке. Петр смотрел на меня выжидающе.

– Три года назад ее не стало. Я жил по соседству. Мы дружили, – вот и все, что я смог вымолвить. Мои слова, словно камни, разбили стеклянную тишину, воцарившуюся на кухне.

– Я не знал, – Петр сразу поник, вслепую нашарил стул и сел.

Вновь стало очень тихо.

– Та книга… Вы, наверное, помните, сборник поэзии, который у меня лежал на столе… Это ее подарок.

– Она всегда была очень доброй женщиной, – Петр не слышал меня, – с большим сердцем, но в нем для меня не хватило места.

– Мне жаль, – я не знал, что еще принято говорить в таких случаях. Кирилл бы подобрал подходящие слова, успокоил, утешил. А я всегда теряюсь при виде чужой скорби. Как, впрочем, не умею справляться и с собственной болью. Лариса Вениаминовна была права – мне нужно заняться эмоциональным образованием, может, тогда перестану отталкивать от себя тех, кто пытается стать частью моей жизни. Но стихи, увы, в этом точно не помогут – для меня это всего лишь ложные образы, искаженная картина мира, пропущенная через чье-то субъективное восприятие.

– Расскажи о ней, – потребовал Петр, – Ты говоришь, вы были соседями?

Мне не хотелось вновь открывать эту дверь. Я пытался смириться с этой утратой, но так и не смог. Не смог убедить себя, что в этом не было моей вины. Как я мог сказать об этом человеку, который на протяжении стольких лет хранил ее фотографию на видном месте?

– Алек, не молчи, пожалуйста. Для меня это действительно важно.

Я вздохнул. Мы были одни, никто не пришел бы мне на выручку.

– Да, жили на одной площадке. Я только переехал в этот дом, однажды помог ей донести продукты, она пригласила на чай. Так и подружились. У нее квартира была как библиотека. Она привила мне любовь к чтению. Познакомилась с Кириллом, ей нравилось с ним общаться. Она всегда заботилась обо мне. Вот, наверное, и все.

Петр жадно ловил каждое мое слово. А я… Я словно переживал все эти события заново.

– Потом она ушла. Все случилось внезапно. Сердечный приступ. Ее нашел Кирилл, – я отвернулся к окну, чтобы Петр не заметил, как у меня дернулось лицо, – но было слишком поздно.

– Она была одна?

– Да. Это произошло под утро. Она не успела дотянуться ни до телефона, ни до лекарств. Мы сообщили родственникам, они приехали откуда-то из деревни. Похоронили, справили поминки. Потом я съехал из той квартиры.

– Ты привязался к ней, да? – Петр поднял голову, и, не дожидаясь ответа, продолжил, – Такой она была всегда, умела вызывать к себе любовь, ученики души в ней не чаяли, даже самые отъявленные и бесперспективные хулиганы, на которых поставили крест, – он грустно улыбнулся, – И я тоже попался. Влюбился с первого взгляда, долго ухаживал, но так ничего и не добился. Только отпугнул ее. Она уехала в какой-то небольшой городок и исчезла на долгих десять лет. Потом я узнал о ее возвращении, попытался было снова – но она опять ускользнула. Мы изредка сталкивались – на улице, в школе, порой в университете… – его голос затих.

– Она относилась ко мне, как к сыну. И всегда пыталась оправдать, даже если я совершил что-то ужасное…

– Да, в этом вся она. Она всегда видела в людях только хорошее, – он вздохнул, – Вот как, значит, бывает. Я и не подозревал, что ты с ней знаком. Вряд ли это совпадение. Слишком невероятно. Она словно послала мне последнюю весточку о себе.

Тишину нарушил стук в дверь. Петр машинально поднялся и пошел открывать. Я остался на кухне. Подобрал со стола фотографию и вгляделся в нее. Лариса Вениаминовна, совсем молодая, улыбается так же тепло и ласково, как в жизни, в ее глазах – те самые озорные искры, которые покоряли каждого, кто попадал в поле ее зрения. Да, и я ведь тоже не устоял.

– Твой отец вернулся, – я невольно вздрогнул, услышав это слово, и почему-то в первый момент подумал об Айзеке, – Как раз все вместе и поужинаем. Заодно расскажете, что вас привело в город, и как ты оказался среди протестующих, – Петр на удивление быстро справился со своими чувствами, впрочем, он всегда умел мгновенно собраться.

Август вошел следом, поприветствовал меня кивком. В его руках был телефон, экран еще не погас – странно, в деревне он мог неделями его не заряжать, а приехав в город, буквально не расставался с ним.

Обезболивающее и успокоительное странно на меня подействовали. За ужином я почувствовал, как мир стал медленно отдаляться. Свет померк, звуки стали глуше, очертания предметов размылись. Август и Петр о чем-то оживленно беседовали, они были почти ровесниками, и неожиданно оказалось, что их многое объединяет. Я вскоре перестал понимать, о чем они говорили, их голоса едва доносились до моего слуха. Постепенно оцепенение добралось и до моих пальцев – я со звоном выронил вилку. Этот резкий звук несколько раз отозвался в ушах долгим эхом.

Август оборвал свою речь на полуслове:

– Алек, ты в порядке?

Я с трудом понял смысл его вопроса – и медленно, с усилием, кивнул. Воздух стал каким-то вязким, тягучим, липким, я увяз в нем, как в сиропе.

Лицо Августа стало приближаться, пока не заняло почти все пространство, мне хотелось отшатнуться от него, но я уже окончательно оцепенел.

– Алек, ты меня слышишь? – он внимательно всматривался в меня, а я отрешенно наблюдал, как в его глазах зажигаются тревожные огоньки, один за другим.

– Что происходит? – Петр насторожился и привстал со своего места.

– Ты, наверное, не знаешь, он почти два месяца провел в таком состоянии, молчал, почти ни на что не реагировал, – Август взял мои руки, поднял и отпустил, я хотел их удержать, но не успел напрячь мышцы – и они безвольно упали, – Только бы это не повторилось!

Я попытался вытолкнуть из себя слова, они застревали в горле, а часть терялась где-то у выхода:

– Лекарства… Не… ты думаешь…

Звуки повисли на липких нитях, в которые превратился воздух.

Август обернулся к Петру:

– Что ты ему дал?

– Ничего. Он сказал, что ему нужно принять обезболивающее, я дал ему воды запить…

– Алек, посмотри на меня. Не отводи взгляд. Соберись. Сколько таблеток ты выпил? Одну? Две? Больше?

– Две, – выдохнул я с трудом.

– Так, я срочно звоню Кириллу, он должен знать, что делать.

– Ты думаешь, это из-за таблеток?

Август кивнул, трубка была уже у его уха. Мне очень хотелось лечь. Я опустил голову на стол и обмяк.

– Неужели они до сих пор не доехали? – Август выругался, отшвырнул телефон и подхватил мое отяжелевшее тело.

Не знаю, что было потом. Кажется, я провалился куда-то, в другой слой реальности. А может, это была и не реальность. Но и не сон. И не то место, в котором я бродил, задержавшись там дольше положенного. Воспоминания о прошлой осени вдруг легко и просто всплыли на поверхность. Месяцы тишины. Месяцы без Охотника. Месяцы, когда я медленно погружался в страшную черную бездну, которая и манила, обещая вечный покой, и пугала. А потом была зимняя ночь, река, девушка в странном звенящем наряде, треск льда под ногами, холодное течение, подхватившее мое легкое тело и попытавшееся унести его прочь, в небытие; Август, вытащивший меня на поверхность; двухголовая фигурка, вложенная в мою ладонь. Возвращение.

Но сейчас я был не там. Я должен был сказать об этом Августу, чтобы он не беспокоился. Я с трудом разлепил свинцовые веки и поискал взглядом отца. Он был рядом, тревожных огней в его глазах стало больше; он с кем-то говорил по телефону, я наблюдал, как двигаются его губы, но не слышал слов.

– Я не там, – выдохнул я. Тишина.

Я напрягся, и сказал уже громче:

– Я не там.

Потом, обессиленный, закрыл глаза. Из ниоткуда налетел смерч, взметнул пыль и пепел, закрутил, запорошил; мелкие частицы набились в рот и нос, стало трудно дышать; я медленно поворачивался, пытаясь найти выход из этой воронки, но передо мной плясала тьма, живая, пульсирующая, разумная. Мне бы вырваться из нее – прикрыв лицо, шагаю вперед, но смерч следует за мной по пятам. Собрав последние силы, я вкладываю их в рывок – бегу, не видя, куда, наугад, лишь бы вновь задышать спокойным ласковым воздухом своего мира. На несколько мгновений я оказываюсь за пределами заколдованного круга, чувствую теплое прикосновение солнца, но вихрь тут же накрывает меня с еще большим остервенением. Он становится сильнее, и уже поднимает листья и ветки. Все это бешено вращается вокруг меня, а я нахожусь в самом центре. Делаю шаг в сторону – и чувствую острую боль в щеке. Ощупываю лицо ладонью – что-то темное, липкое, горячее. Еще шаг в сторону – удар в висок, в этот раз гораздо сильнее. Отшатываюсь обратно, в око бури, которая продолжает набирать силу. Дышать становится невмоготу. Рот заполнен тяжелым песком, в горле горячо и сухо, нос забит пеплом. Я падаю на колени, и тут сквозь оглушительный вой вихря до меня доносится нежный серебристый звон. Я открываю глаза – тонкий светлый луч прорезает тьму, что-то яркое промелькнуло перед моим затуманенным взором. Я тянусь за ним, понимая, что это единственное спасение. Но смерч кренится, кряхтит и начинает вращаться еще быстрее. Весь тот мусор, который он поднял с земли, крутится настолько стремительно, что образует сплошную стену. Я с трудом различаю в этой тьме крошечную светлую искру и понимаю, что не смогу ее поймать. В отчаянии я делаю шаг, потом второй – ветки своими острыми концами впиваются в мое тело, листья изрезали руки и лицо, я, стиснув зубы, терплю эту боль, и жду, когда осколок света вонзится в меня. Он вдруг оказывается в моей руке, невесомый, хрупкий, чудом выживший в этой смертоносной буре. Луч начинает расти, разбухать, крепнуть – и превращается в небольшой нож с рукоятью из капа, украшенной серебром. Я с облегчением вваливаюсь обратно в око бури и с отчаянным криком вонзаю нож в землю.