Любовь и революция

Этот разговор состоялся в мае 1901 года. Толчком к нему послужил трагический случай с одним нашим товарищем, членом партии. Он влюбился в дочь богатого авлабарского купца, та ответила ему взаимностью, но отец о бедном женихе и слышать не хотел. У него на примете был «достойный» жених, тоже купец, почти его ровесник. В отчаянии несчастная девушка отравилась, а ее возлюбленный повесился на следующий день после ее похорон. Этот случай наделал много шуму в городе, долго его обсуждали. Большинство сочувствовало несчастным влюбленным, но были и такие, кто их осуждал – вай-вай, причинили такое горе несчастному отцу, опозорили его. Даже от некоторых наших товарищей, тех, кто постарше, приходилось слышать: «Опозорила, нехорошо поступила». Я, когда так говорили, очень сердился. Как «опозорила»? Почему? Если бы тиран-отец не мешал счастью дочери, то она бы честь по чести вышла замуж за достойного, пусть и бедного человека и была бы с ним счастлива. Отец – виновник трагедии, и это он сам себя опозорил. Я очень болезненно воспринял эту трагедию, потому что сам вырос в доме отца-тирана. Среди тех, с кем я спорил, был и Михо Чодришвили^[55]. Михо на меня за это обиделся. Сказал, что мне, совсем еще мальчишке, не годится спорить с пятидесятилетним, умудренным жизнью человеком. Однажды, когда мы со Сталиным встречались в мастерской Михо, Сталин спросил меня:

– Что это Михо на тебя так сердито смотрит? Чем ты его обидел?

Сталин всегда обращал внимание на отношения между товарищами. Если между ними были какие-то обиды, то он старался примирить их. Правило было такое – нас мало, мы делаем большое трудное дело и должны быть вместе, как пальцы в кулаке. Иначе нам дела не сделать.

Сейчас, когда самое трудное уже позади, я поражаюсь тому, что мы, коммунисты, смогли сделать. Начав с демонстраций и рабочих кружков, мы расшатали опоры самодержавия, свергли его и сумели отбить все империалистические атаки. Без хвастовства скажу – большое дело мы сделали. И если бы мы не были едины, ничего у нас не получилось бы.

– Поспорили мы немного, – сказал я, не желая тратить время на пустые разговоры, нам нужно было обсудить много дел.

Но от Сталина уклончивым ответом не отделаться. Если он спросил, значит, это для него важно. Я рассказал, в чем дело.

– Некому в этой истории сочувствовать, – неожиданно сказал Сталин. – Отец – бессердечный тиран, дочь – истеричная дура, наш товарищ – слабовольный трус. Никто из них не достоин сочувствия. Почему она не сбежала из отцовского дома с любимым мужчиной? Почему он ее не «украл»? Уехали бы из Тифлиса куда-нибудь и жили спокойно. А может, и уезжать не пришлось бы. Когда дочери из дома сбегают, отцы сразу как шелковые становятся, хоть веревки из них вей. Неужели отравиться лучше, чем сбежать с любимым? Или он ей этого не предлагал? Почему? А зачем он повесился?

– С горя, – сказал я.

– Трусость это! – жестко сказал Сталин. – Понимаю, горе, но если каждый с горя вешаться начнет, то скоро людей на свете не останется. У моей матери двое сыновей, моих старших братьев, умерли в младенчестве, это ли не горе? У каждого свое горе…

Я в этот момент вспомнил о моей несчастной матери.

– А о нашем деле он подумал? – продолжал Сталин. – Ему важное поручение дали – поддерживать связь с товарищами в Рустави и Телави. А он взял и повесился. Все равно, что дезертировал! Подумай и скажи, нужно ли ему сочувствовать?

– У него от любви рассудок помутился, – не сдавался я.

– Крепкий рассудок помутиться не может! – возразил Сталин и пристукнул кулаком по столу, давая понять, что этот разговор окончен, пора возвращаться к делам.

Когда с делами было закончено, я встал, чтобы уйти. Мне полагалось уходить первым..Сталин сделал мне знак, чтобы я остался^[56], и попросил Михо принести вина, сказал, что в горле пересохло. Я догадался, что он хочет помирить нас с Михо. Так оно и было. Но оказалось, что у Сталина была еще одна цель – поговорить по душам со мной.

– Вот ты говоришь – от любви рассудок помутился, – вдруг начал он. – Такая любовь вредна. Любовь должна не с ума сводить, а сил человеку придавать. Вспомни Тариэла и Автандила^[57]. Я так считаю, что революционеру лучше воздерживаться от любви, чтобы все силы отдавать нашему общему делу. Семьями лучше обзаводиться после того, как будет свергнуто самодержавие. Пока что лучше быть без семьи, революционеру так лучше. Легче идти на риск, когда знаешь, что ты один и в случае чего твоя гибель никого не осиротит. Опять же – какая семейная жизнь может быть у революционера, который то на нелегальном положении, то в тюрьме, то в ссылке? Так, одно название. Мы ведем борьбу, считай, что мы – мобилизованные солдаты революции. Солдаты не берут с собой на войну жен и детей и не женятся во время службы. Правда, есть одно исключение: если революционер полюбит революционерку, которая живет той же жизнью, что и он, то им можно и не дожидаться свержения самодержавия. Так что, Камо, у тебя два пути – или влюбляйся в революционерку, или подожди пока влюбляться.

Сталин улыбнулся и подмигнул мне, а потом снова стал серьезным и сказал:

– Попроси у товарищей «Что делать?» Чернышевского. Хорошая книга. («Хорошая» означало «полезная для дела, для воспитания революционного коммунистического характера».) Прочитай и скажи свое мнение.

Я слышал об этой книге, только руки все никак не доходили до чтения книг. Дел было много, а в свободное время я читал нелегальные газеты, чтобы разбираться в политической обстановке. Этого требовал, вернее, к этому приучил меня Сталин. Он говорил, что человек, интересующийся только тем, что происходит в его городе, похож на курицу, никогда не покидающую курятника. Поскольку в училище я учился плохо, мне не хватало самых элементарных знаний – по истории, по географии. Какое-то время я мучился-мучился, пытался заниматься самообразованием, но скоро понял, что так ничего не добьюсь, мне нужен учитель. Товарищи познакомили меня с одной девушкой, учительницей, тоже членом партии, товарищем Татьяной. Она сильно мне помогла. Красивая, молодая, но держалась очень строго и заставила меня сделать то, чего сам я не мог сделать – заниматься регулярно. Бывало, приду домой под утро, ноги не держат, глаза слипаются, все мечты о том, чтобы лечь спать. Но только подумаю, что товарищ Татьяна станет сердиться и ругать меня за невыученный урок, и сон сразу проходит – начинаю учить.

«Что делать?» я прочел запоем. Хорошая книга, другой бы Сталин мне не посоветовал. На всю жизнь запомнил я слова Рахметова: «Такие люди, как я, не имеют права связывать чью-нибудь судьбу с своею… я должен подавить в себе любовь… я не должен любить…» Для себя я решил, что до нашей победы любви для меня не существует, и правильно сделал. Женись я до революции, никакого счастья своей жене не доставил бы, одно только горе. Трудно было следовать этому решению, но я ему следовал неукоснительно. Иногда самого себя за горло брать приходилось, чтобы не сорваться. Но я справился.

Со Сталиным мы потом обсудили «Что делать?» и выяснили, что понимаем эту книгу одинаково. Признаться, я был удивлен, когда в 1906 году узнал о женитьбе Сталина на Като Сванидзе^[58]. Только уже после смерти Като мне рассказали, что она тоже состояла в нашей организации, но была очень законспирирована. Она ходила по богатым домам, брала белье в стирку, выполняла заказы на шитье и попутно занималась сбором нужных для организации сведений.

Налог с капиталистов

Для того чтобы иметь возможность встречаться лично с владельцами и управляющими предприятий, к которым абы кого не пускали, я решил представиться служащим Тифлисского коммерческого банка. Назвался «Симоном Ашотовичем Гаспаровым», купил солидный портфель и научился с ним элегантно ходить^[59]. Перед встречами я наклеивал пышные усы. Они придавали мне солидности, старили меня и немного изменяли мою внешность.

Для начала я решил наведаться на табачную фабрику Бозарджянца и сыновей на Ольгинской улице. Подкатил на извозчике, дал швейцару вместе с визитной карточкой полтинник и сказал, что у меня есть выгодное деловое предложение к хозяину. Меня тут же провели к старшему брату – Ивану Николаевичу. Обстановка в его кабинете была такой роскошной, что я решил – не семь, а десять процентов пусть платит! Видно же, что в золоте купается. Муж моей тетки был богатым человеком и умел пустить пыль в глаза, но в его доме такой роскоши не было.

Бозарджянц держался так важно, будто был кавказским наместником. Указал мне рукой на стул и уставился на меня выжидательно – говори, что у тебя за выгодное дело.

Я подготовился, прежде чем наносить визит. Узнал у Бочоридзе, сколько человек работает на фабрике Бозарджянцев, какой примерно доход дает фабрика и торговля в двух собственных магазинах. Полученные сведения я «проверил» у теткиного мужа. Того хлебом не корми, дай только посплетничать о том, кто сколько стоит и кто какой доход имеет. Я в разговоре мимоходом сказал, что очень уж много развелось в Тифлисе табачных фабрик (их на тот момент было шесть), наверное, они мешают друг другу. В ответ услышал все, что мне было нужно. То, что сказал Бочоридзе, и то, что я узнал у Бахчиева, примерно совпало.

Бозарджянц на меня смотрел, а я на него и тоже молчал, присматривался к нему, чтобы понять, как следует повести разговор. Он не выдержал и первый заговорил.

– Ну! – грубо сказал он. – Говорите же, что у вас за предложение! Время дорого!

Меня это «ну!» сильно задело.

– Есть кое-что, что дороже времени, – таким же грубым тоном сказал ему я. – Это спокойствие. Когда у человека на душе спокойно, это дороже всего.

– Вы что, шантажировать меня пришли?! – «догадался» Бозарджянц. – Если так, то убирайтесь вон, пока я полицию не позвал!

– Не шантажировать, – говорю я, – а предложить. Фабрика у вас большая, почти триста человек на ней работает. Доход она приносит хороший. Если рабочие забастуют, убыток тоже будет хороший…

Он мне снова:

– Так вы все-таки шантажист! Вон!

Когда Сталин мне про работу в кружках разъяснял, он среди прочего сказал и о том, что с каждым человеком надо говорить на его языке. Не в том смысле, что с армянином на армянском, а с грузином на грузинском, а в том, что с простым человеком нужно говорить по-простому, так, чтобы он тебя понимал. Я этот совет понял в более широком смысле. Ты мне «ну!» говоришь и вон гонишь? Получи то же самое и с процентами!

– Заткнись! – рявкнул я и хватил кулаком по столу так, что крышка на чернильнице подскочила. – Заткнись и выслушай меня до конца!

Он к такому обращению не привык. Как же – хозяин, богач, старший сын. Если только отец мог на него голос поднять, и больше никто. Опешил, умолк, сидит и глаза на меня пучит. На шум кто-то заглянул в кабинет, но Бозарджянц только бровью повел, и дверь закрылась. Ай, думаю про себя, молодец ты, Симон-джан, правильно разговор продолжил. С такими так и надо. Я потом не раз этот способ использовал в общении с буржуями. Как начинают грубить и орать, я им еще большую грубость в ответ. Всегда срабатывало.

– Хочешь, чтобы фабрика работала без забастовок, плати нам каждый месяц десять процентов от прибыли, вот такое у меня предложение, – говорю ему. – Очень выгодное.

Иосиф сказал, что в случае отказа нужно сразу же устраивать показательную забастовку, иначе нас всерьез воспринимать не будут. На фабрике Бозарджянцев забастовку устроить было так же просто, как яблоко съесть, потому что они своих работников штрафами замучили крупными. Опоздал – штраф, заболел и на работу не вышел – тоже штраф. Если кто-то из их рабочих заболевал, то жена сначала на фабрику бежала, мастеру сообщить, чтобы штраф за прогул не выписывал, а после уже за доктором. Говорили, что штрафы у Бозарджянцев отдельной статьей дохода в бухгалтерии значатся. У других табачных фабрикантов посвободнее было, а Галегов, например, вообще никого не штрафовал. Но у него и фабрика была маленькая, одно название, две дюжины работников всего. Там и отношения были свойские.

– Позвольте узнать, – уже вежливо спросил Бозарджянц, – а кому это «вам»?

Я ему так же вежливо ответил:

– Если вы подумаете как следует, то сами ответите на свой вопрос. 22 апреля вы в городе были или уезжали куда-то?

Он все понял. Дернул себя за ус и говорит:

– Десять – это много. Могу дать три процента.

У меня чуть сердце не остановилось от радости. Получилось! Все получилось! Раз торговаться начал, значит, все понял. И десять процентов я правильно назвал. Должен же быть запас для торга, с этой публикой без торга ни о чем не договоришься.

Сторговались мы на семи процентах. Первый взнос мне Бозарджянц прямо сразу и сделал.

– Расписку напишите, пожалуйста, – попросил.

– Мы расписок не пишем, – ответил я. – В нашей среде людям принято на слово верить. Да и что вам даст моя расписка? Вы с ней что, к мировому пойдете?

Мы после долго с товарищами смеялись над этой распиской. Сами друг над дружкой тоже стали подшучивать: «Напиши-ка мне расписочку».

От Бозарджянца я поехал к другому крупному табакопромышленнику – Сафарову. Того в конторе не оказалось – приболел. Ничего, подумал я, дома еще удобнее разговаривать, и поехал к нему домой на Гановскую. Решил, что если он серьезно болен, так не примет меня, а если накануне вина перепил, то можно и поговорить, ничего страшного.

Моя догадка оказалась верной. По опухшей физиономии Сафарова было видно, что накануне он хорошо кутил. Принял меня в халате, на столе – графин с коньяком, абрикосы сушеные, изюм. Мне первым делом коньяку предложил. Я пожелал ему здоровья, выпил и сказал, зачем пришел.

– Это вы напрасно, – спокойно сказал мне Сафаров. – Мои рабочие не бастуют. Я плачу им хорошо, рабочий день у меня короче, чем на других фабриках, штрафов нет, обращение вежливое. Люди всем довольны, живут, словно в раю, а довольного работника даже силой бастовать не заставишь.

У него на фабрике условия действительно были чуть лучше, чем на других, но райскими их назвать было нельзя. Какой там рай! Скорее каторга.

Я распрощался и ушел. На следующий день мы начали готовить забастовку у Сафарова. Начали ее в понедельник. Небольшая часть работников выходила на работу, но большинство не работали, фабрика встала. Требований было два – увеличить плату на треть и сократить рабочий день на час. Сафаров бегал по фабрике, кричал, что у него и без того самые лучшие условия в Тифлисе и что он знает, почему на самом деле началась забастовка, но это не помогло – забастовка продолжалась. Рабочие, поддерживаемые нашей организацией, были настроены решительно. Удивительно, но даже полиция была на нашей стороне не на словах, а на деле. От наших осведомителей нам стало известно, что полицмейстер пригласил Сафарова к себе и устроил ему выволочку за то, что он сейчас, в такое трудное время, то есть сразу же после демонстрации 22 апреля, озлобляет рабочих. Власти, напуганные тем, как мы выступили в тот день, боялись худшего.

Сам найти меня Сафаров не мог, а я намеренно не торопился с ним встречаться, отложил это дело до пятницы, чтобы упрямый фабрикант успел бы «созреть» для повторного разговора. В пятницу с утра я приехал к нему в контору.

– Это настоящий разбой, но я вынужден согласиться! – сказал Сафаров. – Вы выкручиваете мне руки. Но принять ваши условия я не могу. Десять процентов это очень много!