Глава третья

Я не сразу поняла, что отличаюсь от других. Я быстро соображаю, легко запоминаю любую мелочь, так почему же у меня не получается делать, что делают все? Это было странно. Конечно, я злилась.

Однажды – мне еще года не было – папа принес белого игрушечного котенка, мягкого и пушистого, как раз для неуклюжих детских пальчиков. Я сидела, надежно пристегнутая в детском кресле-качалке, и рассматривала свой мир: зеленый ковер и такой же зеленый диван. Мама вложила мне в руки котенка. Я разулыбалась.

– Ой, какого тебе папочка принес шкодика, – тоненько засюсюкала мама. Взрослые часто так разговаривают с детьми.

«Что еще за шкодик?» – подумала я. Тут, бывает, не сразу сообразишь, что обычное слово значит, а они еще выдумывают всякое…

Мне нравилось держать котика: мех оказался прохладным, гладким, приятным на ощупь. Потом я уронила игрушку на пол. Папа снова вложил ее мне в руки. Я изо всех сил старалась удержать котика, но ничего не вышло: игрушка упала. Я заревела от обиды.

– Ну, попробуй еще раз! – Помню, папа меня успокаивает, а у самого голос такой расстроенный. – Давай еще разок, все получится.

Снова и снова он вкладывал мне в руки игрушку, но я никак не могла ее удержать, роняла на зеленый ковер.

А сколько раз на этот ковер падала я сама! Хорошо его помню: он был довольно страшненький, особенно вблизи – наверное, ворс на нем вытерся еще до моего рождения. Упав, я не могла подняться или перевернуться, поэтому до прихода кого-нибудь из родителей мне оставалось только лежать, уткнувшись лицом в колючий ковер, воняющий прокисшим соевым молоком, и разглядывать переплетение нитей.

Иногда родители сажали меня не в детское креслице, а прямо на пол, обложив подушками. А мне так хотелось посмотреть на золотистые пылинки, танцующие в солнечном луче, я пыталась повернуться и – бах! – падала лицом в пол. На плач прибегал кто-то из родителей, поднимал меня, успокаивал и усаживал обратно в подушки, но через пару минут я снова оказывалась на полу.

Тогда папа старался меня рассмешить: пускался прыгать, как лягушонок из детского сериала «Улица Сезам», а я начинала хохотать – и опять падала. Я не хотела падать, но по-другому никак не получалось. Пыталась удержать равновесие, а тело меня не слушалось.

Я тогда еще ничего про себя не понимала, зато папа понимал. Он вздыхал и усаживал меня к себе на колени, крепко обнимал и подносил к моим рукам того котенка или другую игрушку, чтобы я могла их потрогать.

Папа тоже иногда изобретал всякие «детские» слова, но никогда не сюсюкал со мной, как мама. Он разговаривал так, будто я уже взрослая, – считал, что я все понимаю. Он был прав.

– Нелегко тебе придется, Мелоди, – задумчиво говорил он. – Если бы я мог поменяться с тобой местами – не колебался бы ни секунды. Веришь мне?

В ответ я могла только моргнуть. Я прекрасно понимала, о чем он. Иногда в глазах у него блестели слезы. А как мне нравилось, когда поздно вечером папа брал меня на руки и выносил на улицу: мы смотрели на небо, и он шептал мне на ухо про звезды, луну и ночной ветер.

– Малышка, звезды смотрят прямо на тебя. Видишь, подмигивают? А ветерок чувствуешь? Он прилетел пощекотать тебе пяточки.

Иногда днем папа снимал с меня старательно намотанное мамой одеяло и подставлял мои ноги и руки теплому солнцу.

Возле крыльца папа повесил кормушку: мы с ним любили наблюдать за птицами.

– Смотри, вот эта красная птичка – кардинал, а вот голубая сойка. Они не особо ладят, – с улыбкой рассказывал он.

Но чаще всего папа мне пел. Он любит «Битлз», и голос у него звонкий, будто специально созданный для их песен. Ходит по дому и распевает – про любовь, про вчерашний день… Чем они ему так нравятся? Нет, родителей иногда невозможно понять.

У меня очень чуткий слух. Я быстро научилась узнавать по звуку папину машину: вот он подъехал к дому, свернул к гаражу, ищет в кармане ключи от дома. Заходит, бросает ключи на нижнюю ступеньку лестницы и идет на кухню. Хлопает дверца холодильника – один раз, потом второй: сначала папа достает что-нибудь попить, потом отрезает большой кусок своего любимого «Мюнстера». Он любит сыр, а вот его желудок – не очень. Папа у меня просто чемпион по самым громким и вонючим пукам. Не знаю, как ему удается – если вообще удается – сдерживаться на работе, но дома он точно не усложняет себе жизнь. Он начинает подниматься по лестнице, и я слышу: пук, пук, пук – на каждой ступеньке.

Наконец он заходит в комнату, я широко улыбаюсь.

Папа наклоняется над кроватью, целует меня. От него всегда пахнет мятной жвачкой.

Если у папы есть время, он мне читает. Даже когда ужасно устал на работе – все равно с улыбкой выбирает на полке книжку, а то и две, и вот мы уже вместе бродим «Там, где чудища живут»^[1] или смеемся над выходками «Кота в шляпе»^[2].

Я, правда, выучила их все наизусть давным-давно – раньше папы, наверное. «Баю-баюшки, луна!»^[3], и «Дорогу утятам!»^[4], и все-все, что папа читал мне хоть раз, я помню слово в слово.

В общем, с головой у меня все в порядке, с памятью тоже. Такую память, как у меня, называют фотографической: щелк – и услышанное или увиденное остается со мной навсегда.

Как-то по телевизору показывали передачу про детей-гениев, которые с первого раза запоминают длинные ряды цифр, по памяти воспроизводят последовательность слов и картинок и читают наизусть целые поэмы. Я тоже так могу.

Я помню десятизначные телефоны, адреса и веб-сайты из всех рекламных роликов. Так что если мне вдруг понадобится обзавестись набором суперострых ножей или чудо-тренажером – пожалуйста, могу связаться с продавцами хоть сейчас.

Я помню по именам ведущих всех телешоу, знаю, когда и на каком канале они выходят в эфир и когда будет повтор передачи. Помню каждую реплику участников, могу дословно воспроизвести все рекламные паузы.

Как же иногда хочется иметь волшебную кнопку, чтобы удалять из памяти все ненужное!

К правому подлокотнику моей коляски прикреплен пульт от телевизора, к левому – от радио. Я умею попадать по кнопкам всей кистью или большими пальцами и переключать каналы и станции. Это очень кстати: я бы свихнулась, если бы пришлось смотреть дни напролет какой-нибудь «телемагазин» или чемпионат по вольной борьбе. Могу даже отрегулировать громкость или включить DVD, если в проигрывателе есть диск. Папины старые видеозаписи, на которых мне меньше года, я пересматривала тысячу раз.

А еще я люблю передачи про королей и королев, про докторов и болезни. Я много чего посмотрела по кабельному: про вулканы и гигантских акул, про собак с двумя головами и египетские мумии – и каждую передачу помню слово в слово.

Только пользы от моей идеальной памяти мало, ведь о ней никто не подозревает; даже мама, хоть и понимает меня благодаря так называемому «материнскому чутью», о многом не догадывается.

И никто не догадывается. Никто. С ума сойти можно.

Я и схожу иногда, совершенно теряю над собой контроль. Руки и ноги начинают резко, беспорядочно дергаться. Тело напрягается, выгибается, даже кожа на лице как будто стягивается. Становится нечем дышать, я визжу, хриплю и отчаянно хватаю ртом воздух. Это не судороги: после судорог наваливается усталость, хочется спать. А такие срывы – совсем другое. Все, что какое-то время накапливалось у меня внутри, извергается потоком, лавиной – так я себе это представляю. Я не в силах остановить эту лавину, хоть и стараюсь. Знаю, что выгляжу отвратительно в такие моменты, что люди пугаются, но ничего не могу поделать.

Однажды – мне было года четыре – мы с мамой поехали в огромный торговый центр, где можно купить все на свете: от пакета молока до двуспальной кровати. Мама усадила меня в детское сиденье на тележке и подложила по бокам подушки, чтобы я не падала. Все шло отлично. Мама уже успела кинуть в тележку туалетную бумагу, порошок, зубную пасту. Я радостно озиралась.

И вдруг в отделе игрушек я увидела наборы ярких пластмассовых кубиков. Только сегодня утром в новостях рассказывали, что всю партию кубиков отзывают из магазинов, потому что в красителях обнаружен свинец, несколько малышей уже лежат в больнице с отравлением. А кубики так и не убрали с прилавка!

Я показала на них.

– Нет, моя сладкая. – Мама покачала головой. – У тебя и так полно игрушек. Мы не будем это покупать.

Я снова показала на кубики и взвизгнула. Задергала ногами.

– Нет-нет! И не устраивай мне истерику. – Мамин голос зазвучал строже.

Мне не нужны были эти злосчастные кубики, я просто хотела объяснить, что они опасны, – хотела, чтобы мама попросила кого-нибудь их убрать, пока не пострадали другие дети. Но я могла только судорожно дергаться, показывать на кубики и визжать. И я старалась визжать погромче.

Мама, толкая тележку, выбежала из отдела игрушек.

– Прекрати! – кричала она.

А я, если бы и захотела, не могла уже прекратить. Я страшно злилась, что она меня не понимает. Начался очередной срыв. Мышцы натянулись как струны, тело выгнулось. Я истошно вопила, молотила прямыми, будто деревянными руками и ногами по тележке, по маме, пыталась показать, что надо вернуться в отдел игрушек.

В магазине было полно людей. Некоторые останавливались и удивленно таращились на нас, другие смущенно отводили взгляд.

Мама подбежала к выходу и подхватила меня на руки, бросив тележку вместе со всеми покупками.

Машину мама открывала со слезами на глазах. Пристегнула меня, уселась за руль и спросила, чуть не срываясь на крик:

– Ну, в чем дело, что с тобой не так?

То есть она, конечно, прекрасно знала, что со мной не так, но уж слишком необычно я себя вела. Еще пару минут я хрипела и хватала воздух ртом, потом задышала нормально и успокоилась. В конце концов, может, люди все-таки смотрели новости и не купят эти кубики?

Дома мама вызвала врача и рассказала ему о моем припадке. Врач выписал успокоительное, но мама не стала его давать, потому что я уже вела себя совершенно нормально.

Так она и не поняла, что я пыталась ей сказать в тот день.

Глава четвертая

Врачи. Даже не знаю, с чего начать. Они совсем, совершенно меня не понимают. Мама работает медсестрой, умеет говорить с ними на одном языке. А вот они вообще не умеют со мной говорить, ни на каком языке.

За мою недолгую жизнь как минимум полсотни докторов пытались разобраться, что со мной делать, но ни одна попытка не увенчалась успехом. Поэтому я махнула рукой и веду себя с врачами как умственно отсталая: сижу, уставившись в одну точку, и делаю вид, что не понимаю вопросов. Короче, делаю то, чего они от меня ждут.

В пять лет ребенка положено определять в школу, и мама повела меня к очередному врачу. Он должен был разобраться, хорошо ли я соображаю. Мама вкатила коляску в кабинет, поставила на тормоз и проверила ремень: если он расстегнется (такое иногда случается), я соскользну с сиденья, как спагетти с вилки.

Врач оказался огромным дядькой. Ого, какой великан, подумала я. Нижняя пуговица на рубашке расстегнута, и виден необъятный живот.

– Меня зовут доктор Гризли, – произнес он раскатистым басом.

И имечко в самый раз. Нарочно не придумаешь.

– Ну что, маленькая, давай поиграем? Я буду задавать тебе вопросы, а ты бери игрушечки со стола и играй. Договорились?

И так целый час? Ну, придется помучиться.

Откуда-то из-под стола он вытащил обшарпанные деревянные кубики – крашеные, но, будем надеяться, без свинца, – а потом наклонился надо мной, хоть пересчитывай у него все поры на носу. Я почувствовала себя Гулливером среди великанов.

– Пожалуйста, собери из этих кубиков пирамидку, – произнес он медленно и громко, будто у меня еще и проблемы со слухом: в том, что я плохо соображаю, он и так не сомневался.

Ну и кто тут, спрашивается, плохо соображает? Как я должна ее собирать, если я даже не могу взять кубики в руку? Я бы не сложила эту пирамидку даже за все сокровища мира, хотя отлично представляла себе, как это сделать. Резким движением руки я сбросила кубики со стола – они с грохотом рассыпались по полу. Доктор Гризли забавно пыхтел и охал, пока их собирал, – я еле сдержала смех.

Потом он извлек из стола карточки – у каждой в середине цветной кружок.

– Так, Мелоди, скажешь мне, когда я покажу голубую карточку. – По тону было понятно, что он считает это задание пустой тратой времени, все равно не справлюсь.

Когда он показал картонку с голубым кружком, я указала на нее и выдала что-то вроде «Гы-а».

– Гениально! Восхитительно! Отлично! – завопил он с таким воодушевлением, будто я как минимум прошла по конкурсу в университет. Жалко, что я не умею презрительно фыркать.

В ответ на зеленую карточку я дернула ногой и попыталась произнести звук «з», но вышло только мычание. Доктор Гризли сразу увял.

Он что-то нацарапал в блокноте, вытащил еще одну стопку карточек и все так же громко, растягивая слова, стал объяснять:

– Мелоди, сейчас будут трудные задания, так что постарайся.

Я спокойно смотрела, как он раскладывает передо мной карточки.

– Первое задание. Найди лишний предмет.

Похоже, он насмотрелся «Улицы Сезам».

На карточках были нарисованы помидор, вишня, красный воздушный шарик и банан. Я сразу догадалась, что лишний – шарик, но так слишком просто и неинтересно. Поэтому я выбрала банан – потому что он не красный и не круглый.

Доктор Гризли что-то со вздохом записал в блокнотике.

– Перейдем ко второму заданию.

Он выложил карточки с лисицей, волком, собакой и тюленем: нужно показать, у кого из них детенышей называют щенками.

«Планета животных» – мой любимый канал. Как можно не знать, что у всех этих животных детенышей называют щенками? Я-то думала, что врачу полагается быть умным. И что ему ответить? Очень аккуратно я по очереди дотронулась до всех четырех карточек. И повторила то же самое еще раз – чтобы доктор понял наверняка. Но я зря старалась.

Он пробормотал себе под нос «собака» и снова уткнулся в блокнот. Похоже, он окончательно поставил на мне крест.

На полке в кабинете стояла книжка с обложкой, очень похожей на нашу с папой любимую «Баю-баюшки, луна!». Только название на испанском. Вот бы посмотреть ее, думала я, но как объяснить, чего я хочу?

Я миллион раз видела все выпуски «Улицы Сезам», знала наизусть все мультики про испанскую девочку Дору, часами смотрела испанские каналы и неплохо научилась понимать испанский язык – главное, чтобы не сильно тараторили. Уж по крайней мере, чтобы прочесть название книжки, моего словарного запаса вполне хватило. Но доктору Гризли это не интересно.

И музыка ему не интересна. А я помнила слова и мелодии сотен песен, могла воспроизвести по памяти целую симфонию – у себя в голове.

И знала все цвета, названия всех геометрических фигур и всех животных, какие полагалось знать детям моего возраста, и еще кучу всего, чего мне знать пока не полагалось. Я легко считала в уме до тысячи и обратно. И узнавала на карточках сотни слов. Только никто об этом не подозревал.

А этот доктор Гризли и за тысячу лет, даже в самом распрекрасном медицинском колледже, не научился бы меня понимать. Поэтому я сделала «умственно отсталое» лицо и стала вспоминать, как прошлым летом мама водила меня в зоопарк. Слоны там были классные, но воняло от них ужасно! Доктор, кстати, чем-то напомнил мне одного из них. Ни он, ни мама не поняли, чему я улыбаюсь. Приговора мы ждали в приемной. Доктор Гризли не долго раздумывал, и скоро нас пригласили обратно в кабинет.

Почти все взрослые почему-то считают, что я плохо слышу. Говорят обо мне прямо при мне, будто я пустое место: чего стесняться недоразвитой? Зато сколько всего интересного узнаешь! Но доктор Гризли вообще всех переплюнул. Он даже не пытался деликатничать и совершенно без подготовки вывалил на маму все гадости, какие только мог придумать. Ей, наверное, показалось, что ее переехал грузовик.

– Миссис Брукс… – доктор Гризли прочистил горло, – у вашей дочери Мелоди – крайняя степень умственной отсталости, вызванная обширным повреждением мозга.

М-да, несмотря на свои пять лет, я сразу поняла, что дела мои плохи: в благотворительных телемарафонах такие слова звучали не раз. Стало трудно дышать.

Мама вздрогнула и целую минуту не могла ничего сказать. Наконец, выдохнув, она нерешительно заговорила:

– Но я точно знаю, что она умная девочка. Это же видно по глазам.

– Вам так кажется, потому что вы мать, вы ее любите. Человеку свойственно приукрашивать. – Доктор Гризли был сама любезность.

– А я вам говорю, что она все понимает. Более того, она умнее многих других детей. Я уверена в этом.

– Конечно, нелегко сразу принять, что ваш ребенок не такой, как все. На это требуется время. У нее церебральный паралич, миссис Брукс.

– Я знаю ее диагноз, – ледяным голосом ответила мама. – Но человек не сводится к строчке в медицинской карте.

Отлично, мамочка, ты ему показала!

Но мамина уверенность таяла на глазах, сменяясь беспомощностью.

– Она смеется над шутками ровно там, где надо смеяться, – закончила мама почти неслышно. Этот аргумент показался малоубедительным даже мне, но я понимала маму: а как еще объяснишь, что у человека с мозгами все в порядке?

Доктор Гризли посмотрел на меня, покачал головой.

– Вам еще повезло, что она способна смеяться и улыбаться. Но она никогда не сможет самостоятельно есть, передвигаться, не произнесет ни единой фразы. Не сможет себя обслуживать. Максимум, чему она научится, – понимать простые просьбы. Смиритесь, и это избавит вашу семью от множества проблем в будущем.

Да уж, яснее не скажешь!

Вообще-то мама почти не плачет, но тут ее как прорвало. Она рыдала и не могла остановиться. Обо мне забыли: мама давилась слезами и хлюпала носом, а доктор подсовывал ей бумажные салфетки и бормотал что-то утешительное.

В конце концов он сказал:

– У вас с мужем два варианта. Вы можете оставить все как есть, пусть девочка живет дома. А можете отдать ее в специализированный интернат для детей с задержкой умственного развития. Правда, у нас поблизости подобных заведений нет.

Интересно, кто выдумывает все эти «необидные» слова для обозначения таких детей, как я?

В ответ мама только сдавленно пискнула. А доктор Гризли продолжал ее добивать:

– А еще вы можете определить Мелоди в психиатрическую клинику. Там за ней будут хорошо присматривать. – Он достал из ящика стола яркую брошюру с улыбающимся мальчиком в инвалидной коляске на обложке и сунул маме в руки.

Я вздрогнула.