О Муза бедная! Ах! Утром что с тобой?
Виденья полночи зрачок твой населили,
Безумие и страх холодный и немой
По очереди след на лбу пробороздили.
Зеленый ли суккуб иль красный домовой
В тебя из урн любовь и ужас перелили?
Иль лапы властные кошмаров облик твой
В таинственный Минтурн упрямо погрузили?
Я жажду, чтоб твой мозг, вдохнувший аромат
Здоровья, мыслями стал мощными богат;
Кровь христианская размеренно текла бы,
Как многочисленный старинный звук
силлабы,
Где правят в свой черед то Феб, отец стихов,
То Пан Великий, бог и властелин хлебов.
О Муза сердца, ты, влюбленная в чертог!
Найдешь ли в Январе, швыряющем ветрами
И оснеженными со сплином вечерами,
Хотя бы головню для посиневших ног?
На мрамор плеч твоих лучей полночных пламя
Проникнуть сможет ли меж ставенных досок?
Как пересохший рот, так пуст твой кошелек, —
Наполнишь ли его небесными дарами?
О, нет! Должна, чтоб хлеб насущный свой
сыскать,
Паникадило ты, как певчий, раздувать,
Сама не веря, петь псалом ежевечерне;
Иль, как голодный шут, на площади большой,
Со смехом, смешанным с незримою слезой,
Раскрыть свой балаган для развлеченья черни.
Монахи в древности на стенах выставляли
В изображениях лик Истины святой,
Чтоб благочестье чувств картины оживляли,
Смягчая холодность суровой жизни той.
Во дни, когда Христа посевы возрастали,
Монах известный – он теперь забыт молвой —
Избрал для мастерской поля, где погребали,
И там прославил Смерть со всею простотой.
– Но я монах – дурной! Моя душа – могила!
Я от нее бегу, но в ней живу. Унылый
Свой монастырь ничем не украшаешь ты,
Ленивый по́слушник! Когда же превращу я
Любовь моих очей, работу рук простую
В живое зрелище печальной нищеты?!
О юность! Ты была лишь мрачною грозою,
Кой-где луч солнечный сквозь сумрак проходил;
Опустошенье дождь и гром внесли такое,
Что бедный сад плодов почти не сохранил.
Забота осени теперь владеет мною.
Я должен в руки взять лопату и скребок,
Чтобы пласты земли, размытые водою,
До дыр, как бы могил, я обработать смог.
Но новые цветы – о них я грежу ныне! —
Питанье тайное отыщут ли в куртине
Размытой, как песок, чтоб сил набрался плод?
О скорбь! О скорбь моя! Жизнь время пожирает,
Из сердца темный Враг усердно кровь сосет
И, обескровив нас, растет и распухает.
Чтоб тяжкий груз поднять живущий мог,
Иметь, Сизиф, твое упорство надо!
Как счастлив тот, кому в труде – отрада,
Мал Времени, Искусства – долог срок.
Душа, вдали гробницы золоченой,
Заброшенный погост окрест ища,
Как в барабан приглушенный треща,
Идет и марш играет похоронный.
– Сокровища схоронены в земле
И спят они, забытые во мгле,
От заступа и бурава далеко!
И горестно, что часто аромат,
Что сладостней всех тайн, цветы струят,
Растущие в пустыне одинокой.
Под портиком большим я прожил лет немало.
Морское солнце там швыряло сноп лучей;
Величие колонн их, в прямоте своей,
Базальту по́д вечер такими ж возвращало.
И отражение небес среди зыбей
Величественно и таинственно мешало
С богатой музыкой играющего вала
Закатные цвета, – для радости очей.
Ах, долго прожил там я в сладостном покое,
В блестящей синеве и меж морских валов,
Средь благовония моих нагих рабов,
Что обвевали лоб мне пальмовой листвою
И чьей единственной заботой было знать
Те скорби, от каких я продолжал страдать.
Народ пророческий, сияньем глаз блистая,
Пустился в путь, неся за спинами детей
Или сокровище свисающих грудей,
Всегда готовое, им, жадным, отдавая.
Мужи идут пешком, оружием сверкая,
Вблизи скрипучих арб, где скученность семей,
И к небу тяжкий взор задумчивых очей
С отсутствующими мечтами устремляя.
Приметив путников из крепости песков,
Кузнечик песнь свою удваивать готов;
Сибелла, их любя, прикажет из гранита
Потечь воде ручья, произрастать цветам
И зелень обновит пред теми, чьим очам
Грядущих сумерек владычество открыто.
Свободный человек любовью к морю полн.
То – зеркало твое. Свою ты видишь душу
В движенье вечном волн, прибоем бьющих
в сушу;
И, словно разум твой, горька пучина волн.
Как радостно тебе, уткнувшись в лоно ликом,
Глазами и рукой ласкать его. Порой
От гула своего дух отдыхает твой
В печальном ропоте неумолимо диком.
Вы оба – мрачные и скрытные, увы!
О человек! Никто твоих глубин не смерит,
А море никому богатства не доверит,
И оба прячете ревниво тайны вы.
Уже века, забыв пощаду для проклятья,
Ведете вы войну жестоко меж собой:
Так любите вы смерть, так любите вы бой,
О вечные бойцы, безжалостные братья!
В тот час, когда, сойдя в подземное жилище,
У волн Харону свой обол Жуан вручил,
Как гордый Антисфен, угрюмый этот нищий
Рукою мстителя свое весло схватил.
Кружились женщины под черным небосклоном,
Вниз груди опустив, наряд раскрывши свой,
Подобные стадам, на жертву принесенным,
Они Жуану вслед кидали долгий вой.
И Сганарель просил отдать долги со смехом;
Трясущимся перстом седой Луис грозил,
Кивая мертвецам, блуждающим по вехам,
На сына-наглеца, кем опозорен был.
Эльвира, в трауре, худая, с дрожью стана,
Вблизи обманщика, кто был любовник ей,
Молила ей отдать последний смех Жуана,
В котором бы сквозил зной первых их ночей.
Из камня исполин, в доспехах, не сгибаясь,
Чрез реку черную ладьи направил путь;
В спокойствии герой, на шпагу опираясь,
С кормы ни на кого не захотел взглянуть.
Ты, кистью волосы богини захвативший
Насколько только мог, вид приобрел такой
Беспечной красоты и облик мастерской,
Как бы распутник, ниц любовницу сваливший.
Твой полон ясный взор стремительных огней,
Спесь зодчего в твоих творениях гордится;
В них – розмах сдержанный позволил убедиться
В могучей зрелости твоих грядущих дней.
Поэт! Ведь наша кровь бежит из каждой поры:
Случайно ли и то, что сам Кентавр, который
В ручье загробном лик свой прежний изменил,
Три раза окунул покорно ткань нарядов
В слюну зловещую горящих местью гадов,
Что в люльке Геркулес-младенец задушил.
Во время чудное, когда с огромной силой
Ты, Богословие, цвело и гордым было, —
Как говорят, один известнейший мудрец,
Затронув глубину неверящих сердец,
Умом преодолев пути блаженств небесных,
Отменный ряд путей, ему же неизвестных,
И, наконец, придя в чудесный край иной,
Куда имеют вход лишь чистые душой, —
Как муж, что вознесен высоко в поднебесье,
Он в ужасе вскричал, объятый адской спесью:
«Исус младенец! Он был мною вознесен!
Мне стоит захотеть, низвергнут будет он,
Чтобы его позор со славою равнялся,
А сам Исус смешным зародышем казался!»
Лишился разума мудрец в единый миг;
За тьмою спрятался сиявший солнца лик,
Смятенье ринулось в рассудок без оглядок,
В храм некогда живой, где прежде был порядок
И где до потолка кадили фимиам;
Молчание и ночь теперь настали там,
Как в погребе, коль ключ от погреба утерян.
И стал с тех пор мудрец, как пес бродячий,
скверен,
И должен был, слепой, через поля бродить,
И лета от зимы не мог он отличить,
Ненужный, мерзостный, как ветошь вековая,
У ребятишек смех веселый вызывая.
Прекрасна, как мечта из камня, я, о смертный!
А грудь моя, куда обязан каждый пасть,
Ты создана внушать поэтам в мире страсть,
Подобно веществу, – извечной и инертной.
Как сфинкс непонятый, царю я в вышине,
С лебяжьей белизной лед сердце съединяет,
Презрев движение, что линии смещает;
Не плачу я вовек и смех неведом мне.
Поэты тратят дни среди набросков трудных,
Пред позою моей великою застыв
(Заимствовала вид свой я у статуй чудных!);
Послушно влюбчивых, влекут их, покорив,
Два чистых зеркала, где краше все созданья,
Широкие глаза, где вечности сиянье.
Виньеток прелестям, испорченным немножко,
Созданиям, что мог бездельный век родить,
И кастаньетам рук, и вам, полусапожки, —
Души, как у меня, не удовлетворить!
Отдам я Гаварни, поэту увяданья,
Тот рой, что про красу больную щебетал.
Средь бледных роз найти цветка не в состояньи,
Который бы увлек мой красный идеал.
Ах, нет! Нужны сердцам, глубоким, словно бездна,
Вы, Леди Макбет, кто, в грехе, с душой железной,
Эсхилова мечта, что создал ураган!
Иль ты: о Ночь, о дочь великого Анджело,
Кто, кротко искривив в чудесной позе тело,
Жеманно тянется к твоим губам, Титан!
В те времена, как Рок, по прихоти всевластной,
Мог каждый день детей чудовищных родить,
Тогда, как кот у ног царицы сладострастной,
Хотел бы я вблизи гигантки юной жить.
Следил бы, как цветут ее душа и тело
И в страшных игрищах, свободные, растут;
Я знал бы, коль душа огнем грустей затлела
Сквозь влагу и туман, что по зрачкам текут.
Великолепье форм я изучил бы скоро,
Исползал бы колен гигантских косогоры,
И только в летний день, когда лучи томят,
Уединившись с ней в полях, среди растений,
В тени ее грудей уснуть я был бы рад,
Как у подножья гор спокойно спит селенье.
ЭРНЕСТУ КРИСТОФУ
ваятелю
Давайте созерцать клад флорентийских граций!
В могучем корпусе, как две сестры небес,
Изящество и Мощь умели совмещаться.
И женщина жила, как образец чудес,
Небесно-крепкая и стройная такая,
Для царственных забав на ложе создана,
Первосвященника иль князя развлекая.
– И сладострастная улыбка мне видна,
Куда тщеславье взор кидает восхищенный,
И этот скрытный взгляд, с насмешкой нег своих,
Жеманный этот лик, весь дымкой обрамленный,
Где победительно взывает каждый штрих:
«Любовь дала венец и Страсть ко мне воззвала!»
Дало величия ей много бытие,
Очарование восторги вызывало.
Пойдем же, оглядим со всех сторон ее!
Проклятье случаю! Искусство роковое!
Ты, тело женское, что счастие сулишь,
Кончаешься двойной ужасной головою!
О, нет! Притворство лишь, ах, украшенье лишь
Тот лик, что озарен гримасою прекрасной;
И вот на нас глядит прищуренным зрачком
Лик подлинный, другой; он обращен неясно
К другому лику; скрыт он лгущим нам лицом.
– О горечь красоты! И в сердце набухает
Поток чудесных слез из плачущих очей;
Меня пьянит обман, моя душа впивает
Печалью выжатый из глаз твоих ручей!
– О чем же слезы льет она, с ее красою,
Что поколения к подножию влекла?
Стан атлетический терзает зло какое?
– О том безумье слез, что жизнь она жила
И что еще живет! Ее терзает больше
Всего и трепетом струится по ногам
То, что ей завтра жить, что нужно жить ей
дольше,
И послезавтра жить, и вечно, – как и нам!
Бесплатно
Установите приложение, чтобы читать эту книгу бесплатно
О проекте
О подписке
Другие проекты