Голоса в тишине

Допросы – это не поиск правды. Это хождение по тонкому льду над темной водой чужого страха. Правда лежит на дне, тяжелая, как утопленник, и никто не хочет нырять за ней. Моя работа – заставить их нырнуть. Или хотя бы указать, где она утонула.

Первым адресом в моем списке была дочь кассирши Кравцовой. Она жила в рабочем общежитии Автозавода, в комнате, где едва помещались кровать, стол и шкаф, пропахший нафталином и несбывшимися надеждами. Комната была чистой до стерильности, словно ее хозяйка пыталась выскоблить из своей жизни всю грязь внешнего мира. Не получилось. Грязь нашла ее сама, пришла ночью и оставила кровавый след на полу продмага.

Женщина, лет тридцати пяти, с таким же выцветшим, как у матери, взглядом, сидела на табуретке, сцепив на коленях грубые рабочие руки. Ее звали Вера. Она не плакала. Слезы, видимо, кончились еще утром, когда ее опознавательным тоном вызвали в морг. Теперь в ней осталась только серая, выжженная пустота. Она говорила тихо, механически, будто читала протокол собственной жизни.

– Мама всю жизнь там проработала. Сразу после войны устроилась. Говорила, что лучше уж с людьми, чем у станка. Люди, они хоть и разные, а все хлеб покупают… Она добрая была. Мухи не обидит. Кому она помешала, товарищ следователь?

Я не стал отвечать на этот вопрос. На него не было ответа. Я задавал свои, казенные, необходимые: не замечала ли чего-то странного в последнее время, не жаловалась ли на кого-то, не говорила ли о проблемах на работе.

Вера долго молчала, глядя на вытертый узор на клеенке стола.

– Она… в последнюю неделю сама не своя была. Молчаливая какая-то. Я спрошу, мол, что случилось, мама? А она только отмахнется: «Старость, дочка, не радость». Но это не старость была. Страх. Я же вижу. Глаза у нее были как у подбитой птицы.

– Страх? Она говорила, чего боится?

– Нет. Только про директора, Ивана Петровича, обмолвилась раз. Сказала: «Жалко мне его. Совсем мужика извели».

– Кто извел?

Она подняла на меня глаза, и в их глубине я на секунду увидел тот же испуг, что, должно быть, был и в глазах ее матери.

– Она не сказала. Просто вздохнула так тяжело… и перевела разговор на огурцы для засолки.

Больше она ничего не знала. Или не хотела знать. Я ушел, оставив ее наедине с ее тихим горем и фотографией улыбающейся женщины на стене – той, что еще вчера была живой.

Следующим был сосед Захарова по коммуналке. Квартира в старом купеческом доме на Рождественской. Высокие потолки с лепниной, покрытой вековой копотью, длинный, темный коридор с десятком дверей и вечный запах жареного лука и кислой капусты. Соседа, отставного военного с грозной фамилией Громов, я застал на общей кухне. Он сидел в майке-алкоголичке и штопал носок, натянув его на электрическую лампочку.

Увидев мое удостоверение, он не проявил ни удивления, ни интереса. Его лицо, пористое, как старый кирпич, осталось непроницаемым.

– Захаров? Тихий был. Незаметный. С работы – домой, из дома – на работу. Не пил, не шумел. Здоровался всегда. Интеллигентный, одним словом.

– Вы с ним общались?

Громов усмехнулся одним углом рта, не отрываясь от штопки.

– В коммуналке, гражданин начальник, не общаются. В коммуналке ведут позиционную войну за конфорку и очередность в уборной. Мы с ним двадцать лет стенка в стенку прожили. Я про него знаю только то, что он кашлял по ночам и слушал радио «Маяк».

– В последнее время в его поведении не было ничего необычного? Гости, ночные звонки?

Громов воткнул иголку в носок и наконец посмотрел на меня. Взгляд у него был тяжелый, как чугунный утюг.

– Необычное в наше время – это когда все обычно. А так… суетился он. Курить на лестницу стал часто бегать, хотя раньше дымил у себя в комнате. Все ждал кого-то, выглядывал в окно.

– Кого ждал?

– А я почем знаю? Я в окна не подглядываю, не по-офицерски это. Но вид у него был, как у зайца перед тем, как на него свору спустили. Затравленный. Вот и дождался.

Он снова уткнулся в свой носок. Разговор был окончен. Я понял, что больше он ничего не скажет. Люди его поколения умели возводить вокруг себя стены из молчания, покрепче кремлевских. Они слишком хорошо помнили времена, когда за лишнее слово можно было уехать туда, откуда письма не ходят. Этот страх въелся в их кровь, стал частью их ДНК.

Вернувшись в управление, я застал Зорина. Он сидел в своем кабинете, красный и довольный, как кот, объевшийся сметаны.

– Ну что, Волков, нашел своего призрака?

Он махнул мне на стул.

– Пока только тени, – ответил я, присаживаясь.

– Бросай ты эти свои тени! У нас тут реальная работа кипит. Подняли всех информаторов. Есть наводка. В Сормово объявилась банда гастролеров. Почерк похожий. Дерзкие, беспредельщики. Уже взяли в разработку. Думаю, к концу недели возьмем тепленькими. Так что давай, закрывай свои висяки, а этим делом займутся ребята из убойного.

Он говорил так, будто дело уже лежало в архиве с грифом «Раскрыто». Он не видел двух трупов, не чувствовал липкого страха, который сочился из всех щелей. Он видел только возможность поставить галочку в отчете.

– Петр Григорьевич, я почти уверен, что это не гастролеры. Убийство и погром в подсобке – это не их стиль. Это что-то личное. Захарова…

– Волков! – Зорин стукнул кулаком по столу так, что подпрыгнула чернильница-непроливайка. – Ты меня слышишь? Я тебе русским языком говорю: есть версия, и она железобетонная. А твои «почти уверен» к делу не пришьешь. Ты хочешь, чтобы обком на нас всех собак спустил за то, что у нас под носом людей режут, а мы тут психологические портреты составляем? Работай по основной версии. И точка.

Я молча встал и вышел. Спорить было бесполезно. Это было все равно что пытаться доказать стене, что она дверь.

Вечером я решил заехать в комнату Захарова. Официально – чтобы забрать документы для передачи родственникам, которых, как выяснилось, у него не было. Неофициально – чтобы самому подышать тем воздухом, которым он дышал в свои последние дни. Почувствовать то, что он чувствовал.

Громов, не говоря ни слова, протянул мне ключ. Дверь скрипнула, впуская меня в чужую, внезапно оборвавшуюся жизнь.

Комната была маленькой, но обставленной с какой-то старомодной основательностью. Тяжелый книжный шкаф из темного дерева, письменный стол, покрытый зеленым сукном, диван с плюшевой обивкой, истертой до проплешин. Все было аккуратно, даже педантично. Стопка газет «Горьковская правда» на подоконнике, выровненная по линейке. Ручки и карандаши в стакане. Ни пылинки. Жилище одинокого, methodical человека.

Я начал осмотр. Методично, как и хозяин этой комнаты. Одежда в шкафу. Несколько костюмов, рубашки, свитер. В карманах пусто. Ящики стола. Канцелярские принадлежности, квитанции об оплате коммунальных услуг, пачка облигаций трехпроцентного займа. Ничего, что могло бы пролить свет на его тайную жизнь, если она у него была.

Но что-то не сходилось. В этом царстве порядка и предсказуемости были детали, которые выбивались из общего строя. На столе, рядом с бюстиком Дзержинского, стояла дорогая, явно импортная авторучка «Паркер». Подарок? От кого? На полке в шкафу, среди томов Ленина и детективов братьев Вайнеров, стоял сборник стихов Гумилева, изданный за границей. За такую книгу в те годы можно было получить серьезные неприятности. Откуда она у скромного директора продмага?

Иван Петрович Захаров переставал быть просто «тихим и незаметным». За этим фасадом скрывался другой человек. Более сложный, более рисковый. Человек, у которого могли быть не только враги, но и тайны.

Я подошел к книжному шкафу. Мои пальцы скользили по корешкам книг. Классика, история КПСС, подшивки журнала «Огонек». Рутина. Я наугад вытащил тяжелый том «Капитала». Из него ничего не выпало. Потом еще один, и еще. Я не знал, что ищу. Просто действовал по наитию.

Мое внимание привлекла книга, стоявшая чуть в стороне от других. «Записки охотника» Тургенева. Старое, зачитанное издание. Я вытащил ее. Она показалась мне необычно толстой. Я открыл ее наугад. Страницы были склеены по краям, а внутри, в вырезанном прямоугольном углублении, лежала маленькая записная книжка в дерматиновом переплете. Тайник. Банальный, как из шпионского фильма, но от этого не менее действенный.

Сердце забилось быстрее. Я сел за стол, положил книжку под лампу. Открыл.

Большинство страниц были пусты. Но на нескольких, в самом начале, были сделаны записи карандашом. Это не был связный текст. Это были столбцы цифр, рядом с которыми стояли даты.

«15.03.68 – 350 – С.»

«12.06.68 – 500 – Т.»

«09.09.68 – 200 – С.»

И так далее, на протяжении почти двух лет, до середины семидесятого года. Потом записи обрывались.

Что это? Номера телефонов? Адреса? Нет, не похоже. Скорее, какая-то бухгалтерия. Но чья? Суммы были немаленькие для того времени. Буквы «С» и «Т» повторялись. Инициалы? Клички?

Я перевернул страницу. На последней исписанной строке была другая запись, сделанная, судя по нажиму, в сильном волнении. Карандаш почти прорвал бумагу.

«Конверт у Н. Ф. Последний шанс».

Ниже – еще один столбец цифр, но уже другого формата. Шестизначные числа. Несколько штук. Непохожие ни на даты, ни на суммы. Шифр? Код от сейфа? Номера партий билетов?

Я сидел в мертвой тишине чужой комнаты и смотрел на эти загадочные строчки. Голоса, которые я слышал сегодня – испуганный шепот дочери, хриплое молчание соседа, самоуверенный приказ начальника – все они слились в один нестройный хор, который уводил меня в сторону. А вот здесь, в этой маленькой книжке, говорил сам покойник. Он оставил мне послание. Зашифрованное, непонятное, но единственное настоящее во всем этом деле.

«Конверт у Н. Ф.».

Кто этот «Н. Ф.»? И что за конверт, который был для Захарова последним шансом? Может быть, тот самый, который с такой яростью искали в разгромленной подсобке?

Я аккуратно положил книжку во внутренний карман пиджака. Она легла туда маленьким, но тяжелым грузом. Грузом правды.

Я выключил свет и вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. В коридоре пахло все тем же жареным луком. За стеной кто-то негромко ругался. Жизнь в коммуналке шла своим чередом.

А я стоял в полумраке, и мне казалось, что я слышу, как тикают часы. Но это были не часы. Это был обратный отсчет. Для меня. И для того, кто отдал приказ убить двух человек из-за содержимого маленькой записной книжки. Я еще не знал его имени, но уже чувствовал его холодное дыхание на своем затылке. И я знал, что он не остановится, пока не получит то, что ему нужно. Или пока я не остановлю его.