Как Лаврентий Палыч мне на пятку наехал
Рассказ Гарри Баргайса

Сегодня праздник у ребят,
Ликует пионерия!
Сегодня в гости к нам пришёл
Лаврентий Палыч Берия.

В 1938 году мне исполнилось 14 лет. Жили мы на Мясницкой, в большом семиэтажном доме, населённом красными латышскими стрелками и работниками НКВД. Время было неспокойное. Катком по многим военачальникам прокатилось дело Тухачевского. Краем этот каток захватил и моего отца. В 20-м году, будучи начальником оперативного управления штаба 4-й армии РККА во время советско-польской войны, за ратные подвиги он был награждён орденом Красного Знамени за № 97. Это произошло во время войскового митинга в Гродно, а вручал орден сам командующий Западным фронтом Михаил Тухачевский, сняв его со своего кителя. Этого было вполне достаточно, чтобы моего батю в 37-м упечь в лагеря. Ему ещё повезло, так как всех, тем или иным образом связанных с легендарным военачальником, расстреляли быстро и оперативно.

Но вернёмся в 38-й. Август месяц. Во дворе-колодце нашего массивного дома каждый день гоняем мяч. В дождь выбегаем босиком на улицы и месим ногами лужи. Вода не успевает проходить в канализационные люки, заполняет мостовые, для нас всё это сродни празднику, можно порезвиться, пошлёпать по щиколотку в тёплой дождевой воде, обрызгать скучившихся на ступеньках подъездов прохожих – попробуй, догони. Никакие репрессии нам нипочём. Это пусть там, в кремлёвских кабинетах, распутывают заговоры и ищут крамолу. Наше дело – гуляй и радуйся жизни. Знаю, конечно, что батя арестован. Но знаю также, что разберутся, освободят, извинятся. Ведь он герой не только Первой империалистической, но и Гражданской войны. Воевал не за страх, а за совесть. И воевал не за белых или красных, а за неделимую Родину.

Бегу вдоль Мясницкой по краю проезжей части. Топтать пешеходный тротуар считалось среди нашей ребятни неприличным. Здесь соблюдался своего рода неписаный кодекс чести, где всё было регламентировано и почти свято. Тротуар для нас не существовал, мы его игнорировали. Это пусть добропорядочные граждане ходят по нему. А мы всё бегом, в темпе, почти наравне с автомобилями, хотя автомобилей тогда было мало.

И вот бегу я по Мясницкой, по мокрому после дождя асфальту, слышу сзади звук приближающегося автомобиля. Я даже не оглядываюсь. Объедет. Не станет же он давить бегущего по делам человека. А в городе у каждого дел невпроворот. И вдруг – шарк чем-то по пятке, я аж присел. Слышу скрип тормозов. Оглядываюсь – чёрный «паккард» с зелёными шторками на окнах. «Ни хрена себе! – думаю. – Наверняка правительственный». Таких «паккардов» в Москве было – раз-два да и обчёлся. По пятке мне передним колесом шарахнул. Дверка отворилась, а в салоне сам Лаврентий Палыч собственной персоной – пенсне своим поблёскивает, губы в улыбке растягивает. Тогда мы всех «шишек» из Кремля наперечёт знали. А его только недавно наркомом внутренних дел сделали.

– Что, мальчик? – говорит. – Куда так шибко бежишь? Правила движения не соблюдаешь. Все люди как люди, а ты как хрен на блюде: все идут там, где надо, а ты бежишь, где не надо. Вот по пятке и получил. Скажи спасибо, что не задавили. Будешь правила нарушать – не только по пятке получишь. У нас в Стране Советов строго на этот счёт. Представь, если бы все наши граждане на проезжую часть высыпали и побежали. Что было бы?

– Больно, дяденька! – отозвался я.

– Вот именно – больно будет. Покажи пятку.

Я поднял пятку почти к самому носу Берии.

– Ссадина, – констатировал нарком, – до свадьбы заживёт. Йодом дома помажь. Йод дома есть?

– Есть, – соврал я.

– Это хорошо. Йод, он от всех болезней. Где заболело, там и мажь – обязательно пройдёт. Все остальные лекарства – ерунда. Не так ли, Рафаэль Семёнович? – обратился Берия к водителю.

– Истинная правда, Лаврентий Павлович! – отозвался водитель. – Особенно от ушибов помогает.

– А почему босиком? – поинтересовался Берия.

– На лето обуви нет, – признался я, – а босиком даже лучше, закаляешься…

– Чтобы тело и душа были молоды, ты не бойся ни жары и ни холода, закаляйся, как сталь! – скрипучим голосом пропел Лаврентий Палыч слова известной в наши времена песни.

– Ладно, дяденька, побежал я дальше, – решил завершить я нашу вынужденную встречу.

– Э-э, нет! – сверкнул Берия своим пенсне. – Я просто так не останавливаюсь. Советские граждане не должны ходить босиком! Садись в машину, поедем сандалии тебе купим. Давай, Рафаэль Семёнович, поворачивай-ка к Большому, а там и на Петровку – прямо к ЦУМу с рабочего подъезда.

ЦУМ я знал хорошо. Там мы частенько ошивались, прогуливая уроки. Товара там всегда было много. Но почти весь он отпускался по ордерам, которые выдавались по месту работы. Получалось, без ордера ничего не купишь. Я попытался объяснить это товарищу Берии, на что он, сняв пенсне и приблизив ко мне круглое лицо, произнёс членораздельно:

– Я сам, если надо, могу выписать любой ордер. Трогай!

Водитель дал газу, и мы вмиг оказались на Петровке, где и располагался главный магазин Мосторга ЦУМ – Центральный универмаг Москвы. К заднему подъезду универмага, куда подъехал наш «паккард», тут же выскочил чем-то встревоженный лысеющий человек и, переводя частое дыхание, произнёс на выдохе:

– Чем обязан, Лаврентий Павлович?

Берия по-отечески взял меня за шею, высунул мою голову из машины и скомандовал:

– Вот этому босяку – сандалии. Какой у тебя размер?

– Примерно тридцать восьмой, – вспомнил я.

– Примерно, – передразнил нарком внутренних дел, – а должно быть всё точно. Иначе у нас самолёты не будут летать и танки не станут стрелять. Ничего не перепутал? Это у нас год нынче тридцать восьмой. В этом я могу тебе ручаться.

– Точно! – решил потрафить я своему благодетелю. – Зуб даю…

– Зубами особо не разбрасывайся, ещё пригодятся, – заметил тут же Берия, – зараз можно все потерять, – и молча посмотрел на своего водителя-телохранителя. – Тогда так, – обратился он к лысому, – тащите тридцать восьмой, но как положено: в коробке и с чеком.

– Будет сделано, – отозвался ответственный работник ЦУМа и почти сразу (по крайней мере, мне так показалось) появился вновь, но уже с коробкой в руках, перевязанной бумажным шпагатом.

– Как заказывали, – откланялся он.

Создавалось впечатление, что коробка с сандалиями тридцать восьмого размера стояла прямо за дверью, из которой вынырнул наш цумовский фокусник. Чек он держал отдельно в слегка подрагивающей руке.

– Сколько там? – поинтересовался Берия.

– Ровно сто советских рублей, – сделав рот буквой V, подобострастно выдавил цумовец.

Лаврентий Павлович расплатился одной купюрой в десять червонцев, тем самым закончив сделку.

«Сто рублей! – подумал я. – Можно купить сто яиц!..»

– О чём задумался, сын своих родителей? – спросил Берия, поднося мне коробку с обувкой. – Родители-то есть?

– Есть…

– Как фамилия?

Я назвал фамилию матери. Про отца было лучше не вспоминать. Это я хорошо понимал.

– Из латышей, что ли?

– Наполовину, – признался я.

– Хорошие бойцы! Главное – преданные революционеры. Если бы не они, эсеры надавали бы нам кренделей в июле восемнадцатого. Советскую власть похоронили бы надолго, если не навсегда. И ещё неизвестно, в каких сандалиях ты ходил бы тогда…

Я посмотрел на коробку, на верхней крышке значилась обувная фабрика «Парижская Коммуна».

– Спасибо, дяденька, за подарок.

– А ты знаешь, как зовут дяденьку? – поинтересовался Берия.

Я сделал вид, что понятия не имею.

Тогда он погрозил мне пальцем и произнёс:

– Всё вы, шельмецы московские, знаете! Но что не подаёшь виду, молодец! Будешь помнить всю жизнь теперь, как Берия тебе на пятку наехал, а потом ещё и сандалиями одарил. Будут малы, разносишь. Велики – тоже хорошо, на вырост, значит.

Берия высадил меня на Лубянской площади – до Мясницкой там рукой подать, а сам поехал к себе на Малую Никитскую в свой двухэтажный особняк, который получил вместе с новой должностью.

Придя домой, я померил обнову – в самый раз. Однако размер тридцать седьмым оказался. Неужто тот цумовец на глаз так точно угадал размер? Я ведь тридцать восьмой назвал. А он, кроме головы моей стриженой, ничего больше не видел. По голове же, как известно, размер ноги не определишь. Знал, что за ошибку можно тогда было не только место потерять, но кое-что и поважней. Чутьё, видно, какое-то было. Сплоховать просто нельзя.

Когда мать узнала, откуда у меня новые сандалии, она побледнела, но ничего не сказала. Летом 41-го года отца выпустили, заменив политическую статью на уголовную. Уголовнику было проще выйти из тюрьмы, а война потребовала квалифицированных кадров. Без них ни одно дело не сделаешь. И он в звании лейтенанта ушёл сражаться с фашистом. А через два с половиной года с отца были сняты все политические обвинения. Сажали его при Ежове, выпустили при Берии. Дослужился он почти до своего довоенного звания, окончил войну в Австрии, в Санкт-Пёльтене, гвардии подполковником. Вернулся в семью только в сорок пятом. Но отношения у них с матерью не заладились.

Однако это уже другая история.

МТС, или Могила тов. Сталина

Пятидесятые. Середина XX века. Помнится всё до мелочей. Двенадцать дверей – двенадцать комнат в большой коммунальной квартире. Соседи: Петровы, Айзены, Морозовы, Шульманы, Дворкины… Всех не упомнишь.

У Петровых дверь из комнаты выходила прямо на большую общую квадратную кухню, где особняком была выгорожена уборная с подиумом для унитаза. Хорошо это было для Петровых или нет, трудно сказать. Наверное, всё-таки хорошо: поджарил яичницу, сварил суп – и сразу к столу. Захотел в уборную – пять шагов, и ты на горшке, если не занято. Не то что тёте Саре, – она жила с двумя взрослыми сыновьями в конце длинного коридора с облезлым от краски полом. Ей приходилось тащиться через всю квартиру. И пока она ходила за подсолнечным маслом в свою комнату, оладьи на её сковороде начинали гореть и кухня наполнялась чадом.