Глава 2

452-й год до н. э.

Пелусий, Аскалон^[53], Ака^[54], Тир

1

Причалив в торговой части порта, Харисий объявил день отдыха.

После измотавшего и корабль, и команду шторма ясное безоблачное небо над головой казалось даром богов, а возможность ходить по устойчивой под ногами земле доставляла телу физическую радость.

Путники сразу направились к портовому рынку. Истосковавшиеся по горячей еде эллины первым делом отыскали съестные ряды. От исходившего из этой части рынка вкусного запаха у Геродота засосало под ложечкой.

Харисий оставил без внимания зелень, фрукты и орехи. Этим добром не насытишься, а овощи так еще и сварить надо. Зато смело направился к мясному ряду, где в тени навесов из листьев пальмы дум с крюков свисали тушки освежёванных зайцев, копченые свиные головы, окорока, бараньи ребра, ощипанная птица…

Стоило матросам увидеть стоявший на огне котел, от которого исходил сильный чесночный дух, как они заявили, что тушенные с бараниной бобы – это предел мечтаний, поэтому дальше можно не искать.

Для себя и двух друзей Геродот потратился на жареного в углях гуся. Продавец вытащил покрытую горячим пеплом, подернутую дымком тушку из кострища палочками, а затем изрубил ее на куски мясницким топором на плахе.

Приняв от египтянина завернутую в пальмовые листья и ароматно пахнущую снедь, галикарнасец пошел на запах горелого зерна. Через несколько шагов он увидел усеченный глиняный конус высотой в пару локтей, из вершины которого, словно из жерла вулкана, вырывались языки пламени. В черном дыму хороводом кружились искры. К закопченным бокам очага белыми и коричневыми наростами прилипли булки.

Пекарь месил тесто в терракотовом чане, в то время как рядом с очагом рабыня растирала зерно. Совсем молодая эфиопка, почти девчонка, в одной набедренной повязке стояла на коленях перед каменной ступой, толкая взад-вперед прямоугольный кусок известняка.

Скрученная в жгут на поясе и между ног ткань полностью открывала упругие ягодицы. Черное тело лоснилось, с шеи между торчащих холмиков грудей стекала струйка пота.

Кожа на гладко обритой голове рабыни бугрилась шрамами, однако ритуальное уродство не показалось галикарнасцу безобразным. Белые зубы закусили фиолетовую губу от напряжения.

Эфиопка двигалась с грацией пантеры. Геродот поймал себя на мысли о том, что ему нравится смотреть на девчонку. Он вдруг представил себя стоящим за ее бедрами на коленях и почувствовал, как тело привычно отозвалось…

Усилием воли прогнав наваждение, галикарнасец повернулся к пекарю, чтобы купить хлеба. Но когда узнал цену, то досадливо скривился, а потом показал рукой на остывшее кострище, зная по опыту, что испеченные в золе лепешки стоят дешевле.

Каждому досталось по одной лепешке. Перед тем как передать хлеб с мясом Харисию и Леократу, Геродот обтер еду пучком травы от золы. Жевали, сидя на корточках. По очереди отхлебывали теплое пиво из кувшина.

На радостях, что удалось выжить в бурю и пристать к суше, путники решили перепробовать все сорта пива. Геродоту понравилось каппадокийское пиво Кеде. Харисий выбрал темное египетское пиво из молотого ячменя, который местные торговцы называли «зернами Верхнего Египта». Леократ нахваливал светлое Пелусийское пиво. Матросы глушили пахнущее, как вино, пиво из палестинского Зифа на основе размоченного в воде и забродившего печеного хлеба.

Некоторое время спустя нетвердо стоявший на ногах Геродот оставил друзей и матросов дремать в тени огромного чана для засолки рыбы, а сам отправился самостоятельно бродить по рынку. Пропотевшая головная повязка неприятно коробилась на лбу, тогда он ее сорвал.

После выпитого ему казалось, что он может свернуть горы.

«Отдых отдыхом, – самонадеянно решил галикарнасец, – но я, вообще-то, на работе. Сейчас я этим торгашам покажу, как посланники народа Афин решают вопросы».

Облегчиться после выпитого не меньше двух хеников^[55] пива удалось у страшно вонявшей отхожей ямы. Над клоакой колыхалась завеса из тысяч зеленых мух. Густое назойливое жужжание вызывало у Геродота отвращение.

Он хотел зажать нос, но ему пришлось одной рукой задрать хитон, а другой оттянуть в паху зому^[56]. Тугая желтая струя зашлепала по поверхности смрадного болота. Через мгновение невыносимая вонь отступила перед охватившим его наслаждением.

Вскоре галикарнасец вышел к торговым складам – эмпориям. Накатили привычные звуки швартовки, погрузки и разгрузки вперемешку с гомоном поденщиков, ревом ослов, скрипом такелажа…

Наконец, он увидел то, что искал – уставленную конными волокушами площадь, а за ней тянувшиеся вдоль причалов до самого мола штабеля строевого леса.

Когда штабелевщики баграми цепляли отобранное бревно, раздавался предупреждающий крик: «Берегись!» Бревно, кренясь и подпрыгивая, катилось по откосу, а в самом низу с громким глухим стуком ударялось о вбитый в землю базальтовый бык.

Поджидавшие внизу поденщики отскакивали в стороны, но тут же возвращались к штабелю, чтобы ловко оттащить бревно к поджидавшей груз волокуше. Утрамбованная вокруг быков глина была усыпана кусками ободранной коры.

Длиннорогие египетские волы обреченно ждали, когда поденщики уложат бревно на волокушу. Взмах бича – и вот они уже тащат волокушу к речному причалу, где ее поджидает грузовой барис.

«Все правильно, – довольно подумал галикарнасец, – из Библа в Пелусий везут кедр, кипарисы и ель, а обратно папирус. После разгрузки корабль сразу берет на борт новый товар, чтобы не возвращаться порожняком… Значит, папирус должен быть где-то рядом».

Опасливо косясь на штабеля кругляка и пиловочника, Геродот шел дальше, пока не увидел уложенные друг на друга пачки папирусных листов. В отличие от груд бревен, кипы папируса были правильной формы. Каждая кипа отделялась от соседней узким коридором.

Здесь тоже царила рабочая обстановка. По длинным лестницам сновали грузчики, втаскивая наверх товар. У каждого со лба на спину свисали две кожаные петли, охватывая крест-накрест пачку папируса. Принимающий киповщик цеплял пачку крюком из-за спины грузчика, чтобы ловким движением выдернуть ее наверх.

Бригадир ходил по плоскому верху кипы и придирчиво следил за тем, чтобы строгие линии ряда не нарушались. Время от времени от прикладывал к стенке длинную плоскую палку и, если только что уложенная пачка выпирала из кипы, приказывал ее переложить.

Задрав голову, Геродот спросил, где можно найти эпимелета. Египтянин на плохом ионийском койнэ переспросил, кто ему нужен, а когда галикарнасец подробно объяснил, что ищет портового распорядителя, махнул рукой в конец коридора.

За то время, что он искал грузовой причал, пивное похмелье от бьющего в лицо морского ветра стало проходить. Но пьяный кураж все еще давал о себе знать.

Раздвинув парусиновую завесу, Геродот вошел в сколоченную из жердей бытовку. За складным столиком он увидел египтянина в каласирисе с короткими рукавами и парике. И с таким морщинистым лицом, будто бог Хнум еще только учился гончарному ремеслу, когда лепил этого человека.

– Хайре! – бодро сказал галикарнасец.

Портовый распорядитель, привыкший к тому, что мореходы и купцы из Эллады не говорят по-египетски, спокойно ответил таким же приветствием.

Потом без обиняков спросил:

– Что хочешь?

Геродот пока не решил, какую роль будет разыгрывать. Но охвативший его хмельной азарт придавал его действиям беспечную удаль. В Пелусий он попал не по замыслу Перикла, а по необъяснимой затее Мойр. Если брать еще выше, так и по воле всемогущего Рока. А если принять во внимание, что Посейдон сберег корабль во время шторма… Получается, он – любимец богов. Ну, так вперед!

Поэтому его лицо озарилось улыбкой, в которой даже неопытный собеседник заподозрил бы прямой умысел, в то время как искушенный магистрат легко распознает наглую безнаказанность.

Мешочек с афинским серебром в руке галикарнасца призывно позвякивал.

Голос прозвучал требовательно:

– Список купцов, которые поставляют в порт библос^[57]. Имена, названия кораблей, где остановились в Пелусии… Все, что знаешь.

Он намеренно назвал папирус принятым среди купцов ойкумены профессиональным названием, чтобы заявить о себе как об оптовом покупателе. Портовый распорядитель должен почувствовать: афинянин пришел с серьезными намерениями и не собирается уходить с пустыми руками.

Однако египтянин оказался тертым калачом и от прямого ответа уклонился:

– Я ничего не знаю… Мое дело – следить за порядком в порту, обеспечить продавца торговым местом, принять плату за хранение товара… По пелусийскому руслу много поставщиков приплывает. Все они первым делом отмечаются у Табнита, у нас так заведено… Мне купец приносит остракон^[58] от Табнита, а я в обмен даю ему тессеру с номером места… За именами иди к Табниту.

Он показал рукой на стеллаж из стеблей тростника, где в ячейках лежали стопки керамических черепков, исписанных крючковатыми финикийскими буквами.

– Кто такой Табнит? – не отставал Геродот, потряхивая кошелем из черной юфти.

Египтянин заинтересованно покосился на золотой сфрагис на пальце гостя с изображением бегущего гонца и надписью «Афины». А тот его и не прятал, наоборот, демонстративно выбивал дробь по мошне.

Чтобы отделаться от навязчивого эллина, пришлось сказать правду:

– Глава финикийской общины Пелусия… «Руббайон» на их языке… Короче, «начальник»… Он всех местных поставщиков папируса знает, потому что без его ведома не заключается ни одна сделка в порту с участием финикиян.

– Где его найти? – примирительным тоном спросил Геродот.

Когда египтянин объяснил, гость снова растянул рот в улыбке не то бесстыжего уличного сутенера, не то циничного и прижимистого восточного ростовщика – трапезита.

Перед тем как уйти, галикарнасец ловко выстрелил серебряной монетой, а египтянин так же ловко ее поймал. Того, как он подозрительно сдавил ее гнилыми зубами, Геродот уже не увидел.

Дом Табнита находился рядом с болотом Барафр. Время паводка ахет еще не наступило, поэтому топь сильно воняла подсохшим илом, а белые египетские цапли, не теряя времени даром, долбили в вязкой зеленой слякоти все, что шевелится.

Домашний раб провел Геродота по тенистой садовой аллее из персиковых деревьев к террасе. Между распахнутыми ставнями маленьких окон выстроились цветочные горшки с полураскрытыми желтыми цветками бальзамина.

С плоской крыши свешивались нити вьюнков. Резная дверь пряталась между финиковой пальмой и сикоморой. Галикарнасец разулся в прихожей, после чего прошел в андрон хозяина.

Обложенный подушками финикиянин полусидел на ковре. Возле его ног расположилась девушка, одетая только в разноцветный воротник усех и бронзовые браслеты на запястьях и лодыжках. Из-под блестящих нитей бисера свисали полные груди с большими черными сосками.

Похожий на высокий головной убор парик говорил о ливийском происхождении певицы-бакет. Накрашенные красной охрой ногти и густо подведенные глаза подчеркивали ее роль в доме финикиянина, а именно: развлекать руббайона, если ласки жены ему наскучат, а придирки испортят настроение.

Бакет перебирала струны маленькой треугольной арфы, тихо напевая красивым низким голосом. Увидев вошедшего Геродота, Табнит щелчком пальцев отослал певицу.

Оценив афинский фасганон в кожаных ножнах на поясе незнакомца, солидный золотой перстень на пальце и узор в виде меандра на хитоне, хозяин спросил:

– Ты кто?

– Геродот… Вообще-то я с Самоса, но ты можешь считать меня афинянином… Тебе какая разница… – намеренно развязным тоном сказал галикарнасец.

Ему казалось, что выбранный тон разговора с портовым распорядителем обязательно сработает и здесь. Завладевший им дух Диониса призывал смело идти напролом для достижения своих целей.

Табнит помолчал, озадаченный неблаговидным поведением гостя. Оба разглядывали друг друга, пытаясь прочитать во внешности собеседника признаки, из которых, как ткань из пряжи, складываются образ и характер.

Финикиянин сразу отметил несоответствие умного лица гостя бесцеремонному тону обращения. Хорошая осанка, чистая и гладкая кожа стоявшего перед ним молодого мужчины говорили о хорошем здоровье, а значит, и о достойном положении в обществе. В то время как упрямо сжатые губы предупреждали – этот парень себе на уме.

Вот только движения чересчур размашистые и глаза блестят… Поддатый, что ли… Чтобы потянуть время, Табнит отпил из прозрачного кубка гранатового вина шедех.

«Афинянин этот наглец или кто еще… Неважно, – решил он. – Ну, пусть думает, что посланец Афин может открывать ногой любые двери в Пелусии… Сначала разберусь, что ему надо, а выгнать его из дома, я всегда успею».

Геродот видел перед собой побитого годами и излишествами старика с беспощадным лицом. От его глаз не укрылись красные прожилки на горбатом, как у аравийского бедуина, носу из-за чрезмерного увлечения вином, блестящие от употребления меконина глаза, а также хищный изгиб рта человека, который привык повелевать другими, и ухоженные руки сладострастника.

Еще он обратил внимание на два выпрямленных пальца на правой руке руббайона – указательный и средний.

«Признак скрываемого волнения или недовольства», – решил галикарнасец.

Однако здесь Геродот ошибался. Откуда ему было знать, что в детстве Табниту, когда он чистил рыбу на корме рыбачьей лодки, чайка ударом клюва едва не оторвала кисть.

Раны зажили, хотя плохо сросшиеся сухожилия все время держали два пальца в напряжении. Табниту пришлось смириться с тем, что он никогда не сможет услаждать женский слух игрой на танбуре.

Тем не менее с возмужанием он научился услаждать женщин игрой совсем на других инструментах, мягких, податливых, отзывчивых на прикосновения. И вскоре убедился: негнущиеся пальцы в этом деле скорее достоинство, чем недостаток. Да и кисть сохранила хватку, поэтому ранение не мешало ему крепко сжимать рукоять кормила или эфес меча.

Физический недостаток финикиянин компенсировал толстыми золотыми перстнями. Блеск благородного металла заглушал досаду, которую он испытывал каждый раз, когда пальцы его не слушались. Да и самоцветы – светлый берилл и коричневый опал как нельзя лучше подходили к его гетерохромным глазам – серому и карему.

Табнит был жестоким, своевольным, черствым к чужим страданиям человеком. Он с твердой уверенностью полагал, что совесть – не телесный орган, а значит, болеть не может.

Именно таким Геродот и прочитал собеседника.

– Мне без разницы, – ровным тоном произнес финикиянин. – Но раз пришел, говори первым.

– Кто поставляет в Пелусий библос? – напрямик спросил Геродот.

– Тебе зачем? – вопрос Табнита прозвучал спокойно.

В ответе гостя, наоборот, ключом била показная уверенность:

– Я фортегесий афинского Буле… Мне поручено найти поставщиков библоса в Афины.

Финикиянин продолжал выдерживать тон:

– Тогда тебе надо в Библ.

– Там дороже. – Геродот произнес эти слова тоном учителя, который говорит с глуповатым учеником.

Табнит сохранил хладнокровие и на этот раз:

– Ни один египетский купец не согласится на прямые поставки в Афины.

– Это почему? – с деланным удивлением спросил галикарнасец.

Ему было прекрасно известно, что финикияне подмяли под себя вывоз папируса из Египта. Пройдя через руки посредников, ходовой товар из Пелусия оседает в эмпориях финикийского Библа, а уже оттуда доставляется во все порты ойкумены купеческими кораблями.

Финикияне зубами вцепились в торговлю папирусом. На полученную от его перепродажи прибыль разбогатела не одна купеческая семья как в Пелусии, так и в Библе. Сопоставимую прибыль приносила только торговля строевым лесом, стеклом, да еще окрашенными в пурпур тканями.

Однако в крупных городах Финикии – Библе, Тире и Сидоне – свободных мест в цепочке купеческих связей давно нет. Об этом галикарнасца предостерегал Перикл.

Табнит снова потянулся к кубку из горного хрусталя.

Сделав глоток, демонстративно прополоскал рот вином, потом сдержанно бросил:

– Потому что я за это привяжу его к стулу в эмпории… Сначала вырву ногти. А потом отрежу яйца тупым лезвием и вывешу из окна, чтобы их склевали чайки.

В груди Геродота нарастало глухое раздражение. Высказанное равнодушным тоном зверство в обычной обстановке его бы смутило. Но после такого количества пива…

Одурманенное хмельным напитком сознание отказывалось признавать очевидный факт – слишком большие деньги крутятся в торговле библосом, и слишком ревностно финикияне оберегают источник своего баснословного дохода от чужестранцев.

Ему стало понятно, что разговора не получается. И это его только взбесило. Но нарываться на конфликт ему сейчас нельзя. Если даже у персидских властей Пелусия к нему возникнут вопросы, очень важно сослаться на этот разговор с главой финикийских торговых посредников.

Пора было уходить.

– Жаль, – сказал он со злостью в голосе.

Затем развернулся и покинул андрон.

2

По дороге к своему причалу Геродот привычно пересчитал пятидесятивесельные пентеконтеры с фаравахаром^[59] на вымпелах. Грозные боевые корабли финикийской флотилии под персидским флагом замерли в порту, словно гончие псы возле ног хозяина перед началом охоты. Спокойные, но готовые в любой момент понестись вперед по его приказу.

Заметил он и несколько пришвартованных грузовых гиппосов, которые были нагружены амфорами, мешками с зерном, связками вяленой рыбы, а также перетянутыми бечевой кипами сена. Флотилия явно готовилась к дальнему походу, причем в составе войска точно есть кавалерия.

Лемб Харисия, как отдыхающий в стойле конь, прижался скулой к заросшим зеленью каменным квадрам. Геродот окинул его цепким взглядом. На полубаке царит тишина, сходни не спущены, вымпел не поднят.

Галикарнасец понял, что Харисий с командой еще не вернулись с рынка. Тогда он уселся на швартовочную тумбу и просто наблюдал, как чайки пикируют на неосторожно поднявшуюся к поверхности воды барабульку…

«Яван точно не за библосом приходил, – пришел к выводу Табнит, прокручивая в голове беседу со странным гостем. – И вел себя вызывающе. Будто играл заранее подготовленную роль. Вполне возможно, что пьяным заявился специально… Но что у него на уме, пока непонятно… Нужно выяснить…»