Перикл протянул Геродоту массивную золотую печатку-сфрагис. На камее из красной яшмы бегущий гемеродром держал перед собой факел. Над головой гонца буквы складывались в выпуклую надпись: «Афины».

Потом назидательным тоном заявил:

– Ты там это… Особенно не усердствуй в факториях. Твоя главная задача – слушать и смотреть. Искать скрытые подходы к крепостям, отмечать на карте военные дороги, изучать снаряжение воинов, знакомиться с тактикой ведения боя. А торговля – это дело второстепенное, лишь для отвода глаз… И помни: жители этих стран у себя дома, а ты – нет, так что лишний раз не нарывайся.

Снова, как и год назад, Геродот спросил:

– Когда плыть?

В ответ услышал именно то, что ожидал:

– Чем раньше, тем лучше.

5

Взошли Плеяды.

Смоковницы покрылись молодой листвой. Виноделы торопились подрезать вызревающие лозы. Завизжало железо серпов под точилом – по всей Аттике наступила пора жатвы озимых. Те, кто уже успел убрать озимую солому с делянок, сразу приступали к вспашке земли и посеву яровых.

Пока бедняк налегал на рукоятку сохи, жена хворостиной подгоняла вола. Сзади подросший сын мотыгой заваливал семена черноземом. Зажиточный эллин для такой работы заранее покупал рабыню с ребенком. На фоне утренней зари в полях чернели фигуры голых людей, размашисто разбивавших комья вспаханной земли колотушкой.

Ласточки еще в антестерионе^[41] обжили старые гнезда под карнизами черепичных крыш. И теперь оттуда доносился требовательный писк птенцов. Над глинистыми обрывами Кефиса метался сокол-чеглок, гоняясь за стрижами.

Рассвет расправлял розовые крылья над закрытыми от штормов рейдами гаваней Пирея: Канфара, Зеи и Мунихии. Чайки срывались со скал, чтобы покачаться на волнах залива, а потом летели кормиться к островку Пситталия, где на прогретом солнцем мелководье всегда зависают стайки бычков.

Трудовой люд Пирея начал вкалывать еще до рассвета. В окутанной дымом кузне дробью колотили молоты. К складам для такелажа тянулись подводы с пенькой и парусиной.

В столярных мастерских на полу уже скопились изрядные кучи стружек. Казначеи возле приемных площадок бренчали серебряными статерами, расплачиваясь с поставщиками.

Из дока Зеи корабельщики спускали по стапельным помостам отремонтированную и заново провощенную триеру. Надраенный до блеска таран вспорол кабаньими клыками мутную воду Саронического залива. Свежий пеньковый такелаж пах горячей смолой и жженой травой.

От храма Артемиды к источнику Зеи потянулась вереница гиеродулов с гидрией^[42] на плече. На шее первого раба висел кожаный шнурок с ключом от замка, который запирал тяжелую цепь нимфея от праздного люда.

Из-за Саламина прилетели первые порывы приносящего тепло западного Зефира, который разметал по причалам запах серы, дегтя и битума. Вымпелы на замерших в гаванях кораблях рвались с флагштоков, словно хотели унестись в безгранично пустое небо.

Но нашлись в Пирее и дармоеды. Из пещер Мунихия вылезало заспанное отребье: нищие, дешевые уличные порнаи, беглые рабы, бездомные ветераны, скрывающиеся от кредиторов должники…

Голодранцы расходились по гаваням Пирея в надежде найти хоть какую-то работу, а если повезет, поживиться гнилыми фруктами на Дейгме. Причем все отлично знали, в какой из триттий нищим подают милостыню, а в какой могут и морду набить.

Заслышав сигнал трубы глашатая Совета Пятисот, они бежали прочь, подальше в глухие бухты. Прятались среди развалин старых домов, в заброшенных погребах и сырых гротах, лишь бы не попадаться на глаза стражам порядка, рабам-токсотам, уже растягивающим вокруг места собрания красные канаты.

К лечебной купальне при храме героя Серанга спускались хворые и калеки, чтобы промыть раны или просто прополоскать горло святой водой источника.

Ранние паломники уже возложили к алтарю Аполлона Апотропея дары: вязанки дров, мешочки с благовониями, гирлянды из весенних цветов, лавровые венки, медовые лепешки, домашнее печенье… Невесты посвящали богу локоны своих кудрей перед свадьбой. Новоиспеченные эфебы дарили ему обрезанные при первой стрижке волосы.

Родственники душевнобольных после принесения очистительной жертвы Аполлону опускали в бассейн с чистой морской водой еще горячую алтарную головню. Окропив святой водой своих безумных домочадцев, они тут же окуривали их серой и ладаном. Потом бережно уводили домой.

В Зейской гавани дворники подметали землю вокруг дождевых цистерн перед полуденным судилищем, когда судьи рассядутся на каменных скамьях, чтобы вынести приговор убийце.

Обвиняемый, которому из-за тяжести преступления запрещено ступать на землю Аттики, будет ожидать решения своей судьбы в лодке под охраной вооруженных дубинками скифских рабов.

Лемб Харисия тихо терся об измочаленный кранец^[43], как молочный теленок о бок коровы. Всевидящее око на скуле, изрядно изъеденное соленой морской водой за осеннюю навигацию, вперилось в обросшие ракушками квадры, будто видавший виды корабль из зависти не хотел смотреть на спущенных со стапелей свежеструганных собратьев.

Сам мореход допивал красное библинское на причале Афродезиона. Толпа сопровождавших Перикла портовых распорядителей-эпимелетов, таможенных элименов и пританов^[44] Совета Пятисот стояла в стороне, не вмешиваясь в разговор Первого стратега с друзьями.

– Ничего не забыл? – спросил Перикл Геродота.

Тот безмятежно махнул рукой:

– Поздно проверять, все пожитки на борту… Самое важное – подорожная – здесь. – Он похлопал рукой по груди, где под хитоном угадывались очертания небольшого сосуда. – Сундук с тремя талантами серебра в трюме.

Первый стратег посмотрел на Харисия:

– Солониной запасся?

Перикл сейчас был похож на заботливого отца, который собирает сыновей в ополчение. Даже если морской купеческий поход сильно отличается от сухопутного военного анабасиса, плаванье по враждебным для Афин водам всегда опасно для жизни.

Однако поставить во главе торговой флотилии триеру с воинами-эпибатами, как он сделал, снаряжая Геродота в Египет, в этот раз Первый стратег не мог. Поэтому тревожился.

– До Родоса точно хватит, – заверил Перикла мореход Харисий. – Свежую воду возьмем на Наксосе… От Родоса пойдем вереницей вдоль берегов Ликии, Памфилии и Киликии. Путь испытанный, намоленный, проверенный… Даже если остальные корабли разбредутся по торговым гаваням, я не пропаду. Знаю, где можно бросить якорь, а куда лучше не соваться. Есть знакомства и в портах, и среди пиратов… Если что, Геродот деньгами поможет, откупимся.

Галикарнасец кивнул.

Харисий закончил краткое описание маршрута:

– В Киликийском проливе торговых кораблей не меньше, чем в Сароническом заливе, потому что все купцы рано или поздно плывут на Кипр за медью. Так что до самого Тарса мы будем на виду и в хорошей компании… Ну а от Тарса до Библа рукой подать, за день проскочим.

После этих слов мореход, которому хмель ударил в голову, положил руку на плечо Первому стратегу. Пританы при этом жесте напряглись, однако Перикл движением бровей приказал им не двигаться с места.

– На Наксос не надо… – заметил Первый стратег. – Ненадежное место, не советую… Ты говорил, что один из купцов плывет с вами за паросским мрамором. Вот на Паросе и наберете воды… Ключей там много.

Харисий прислушался к совету:

– Хорошо… Обсужу это с навклерами на первой же стоянке.

Подумав, добавил:

– Когда соберемся в храме Посейдона на Теносе… Как раз к дню Посейдона хотим туда добраться. На покупку в жертву белого коня мы уже скинулись.

Перикл махнул рукой стоявшим группой мореходам остальных торговых кораблей флотилии. Те тихо переговаривались, ожидая команды к отплытию. Увидев знак, они быстро направились к своим лембам.

Первый стратег широко раскрыл объятия:

– Ну, пора прощаться.

Друзья обнялись.

Перикл слегка, вроде как по-товарищески, двинул Геродота кулаком в грудь:

– Ты давай держись там… В пекло не лезь, без надобности не рискуй. И повнимательней будь, смотри по сторонам, не повторяй лидийскую ошибку. Кому попало не доверяйся, как в Египте… Да ты и сам знаешь… Все, до встречи… Попутных вам Этесий!

Вскоре гавань осталась позади.

Лысая верхушка холма Ликабетт еще долго виднелась на фоне покрытых лесом Пантеликонских гор. Но стоило флотилии обогнуть мыс Зостер, как холм скрылся за Гиметтским хребтом, богатым не только мрамором, но также тимьяном и медоносами.

Геродот знал, что в травостое на северном склоне хребта притаились статуи Зевса Гиметтского и Зевса Омбрия, а неподалеку весна сейчас засыпает липовым цветом статую Аполлона Проопсия. Однако побывать там ему пока что не пришлось.

Завидев среди скал белоснежный портик храма Аполлона Зостера, Харисий пролил за борт немного вина из меха, в то время как матросы произнесли охранную молитву.

Теперь по левому борту простирались земли Эрехтейской филы^[45]. Справа остался остров Фабра, а впереди уже виднелся маленький скалистый Ослиный остров.

Геродот уважительно посмотрел на прибрежный город Анафлист, расположенный вблизи мыса Колиада. К этому неприветливому безлесному куску суши почти тридцать лет назад течение прибило обломки триер, потопленных в Саламинской битве. В том числе и афинских. Не имея возможности похоронить тела соотечественников, жители города воздали почести останкам их кораблей.

Когда Харисий совершил возлияние в память о погибших моряках, галикарнасец поклонился морю. Ему вдруг вспомнилось очень давнее пророчество прорицателя Лисистрата, гласившее: «Колиадские жены ячмень будут жарить на веслах». Красиво сказал тогда афинянин, но непонятно. А понятным оно стало лишь после морского сражения при Саламине.

От бывалых моряков Геродот слышал, что гавань Анафлиста всегда полна кораблями. Паломники плывут сюда, чтобы совершить жертвоприношение в храме Афродиты Колиады, а также в святилище богинь Генетиллид и на алтаре Пана.

В обратный путь к Пирею отправляются лембы, нагруженные мешками с отличной гончарной глиной, необработанными смарагдами, да еще знаменитой золотистой краской силь.

За Лаврийскими горами показался мыс Суний. В который уже раз Геродот восхитился прекрасным видом с борта корабля на храм Посейдона в окружении священной сосновой рощи.

При виде утесистого и пустынного острова Елены в памяти галикарнасца всплыли строки из «Илиады», в которых Александр признается Елене в любви:

 
…Пламя такое в груди у меня никогда не горело;
Даже в тот счастливый день, как с тобою из Спарты веселой
Я с похищенной бежал на моих кораблях быстролетных,
И на Кранае с тобой сочетался любовью и ложем.
Ныне пылаю тобою, желания сладкого полный…^[46]
 

Подгоняемый Этесиями, лемб Харисия плыл на юго-восток, покрывая за день до семисот стадиев. Ночью ветер немного стихал, однако корабль успевал к рассвету пройти еще не меньше шестисот стадиев.

От острова Крит Харисий повернул строго на восток. Ветер теперь бил в левый борт, отчего лембу приходилось рыскать по Критскому морю галсами, существенно сбавив при этом скорость хода.

Геродот ожидал высадки на финикийский берег с щемящим сердце волнением. Он думал о том, что ему предстоит очень опасное и в то же время самое интересное путешествие всей его жизни.

Тир, Ирушалем, Дамаск, Вавилон… Названия древних городов постоянно звучали в разноязыкой толпе на рынках Афин и Пирея. Когда он произносил их сейчас, вглядываясь в перламутровую даль моря, ему вспоминались хитрый с прищуром взгляд финикиян, обманчиво-грустные глаза палестинцев, покрытые синей татуировкой лица арабов, вьющиеся кольцами намасленные бороды арамеев. И вот скоро ему предстоит встретиться с этими людьми на их родной земле…

На восьмой день плаванья, когда корабль находился уже в Карпафийском море^[47], погода внезапно испортилась. Прохладные северные Этесии сменились по-настоящему пронизывающим северо-восточным Бореем.

Небо затянуло тучами, волны заходили ходуном. Чайки пропали из виду, укрывшись от бури на безопасных рифах Южных Спорад. Зато белоснежные альбатросы и чернокрылые буревестники вылетели на охоту за кальмарами, медузами и песчаными угрями.

Харисий стоял на полубаке, вцепившись в натянутый, словно струна, мачтовый трос. Мореход хмурился, ему не нравилось, как лемб рыскает между гребнями, вздрагивая от боковых ударов. Создавалось впечатление, будто ветер постоянно меняет направление.

Этот сумасшедший хоровод не сулил флотилии ничего хорошего. Увидев, что на головном корабле убирают парус, Харисий приказал боцману-келейсту Леократу и двум матросам сделать то же самое.

Геродот, который вылез из трюма, где проверял, не побились ли амфоры с гиметтским медом, тоже взялся за фал. Вскоре парус был притянут к верхнему рею и схвачен сезнями^[48].

Лемб перестал крениться на подветренную сторону, однако Харисий продолжал ворочать обоими рулевыми веслами, удерживая его носом к волне.

Теперь корабль дрейфовал в непредсказуемом направлении. Леократ плотнее стянул натянутый между бортами кожаный навес, чтобы вода не заливала трюм.

Стало совсем темно. Валы шли один за другим. То расступались, открывая мрачную черную бездну, то сжимались, словно челюсти левиафана. Ветер срывал с гребней белую пену.

Когда он стал стихать, хлынул косой холодный дождь. Геродот, Харисий и Леократ укрылись под крышей носовой рубки. Размокшая сыромять натянулась на жердях, словно барабанная мембрана, однако плохо зашнурованный полог пропускал и ветер, и брызги. Матросы залезли с головой под сложенный на полуюте запасной парус.

Свинцовые облака повисли над самой водой. Казалось, будто Зевс мечет перуны и грохочет громом со всех сторон. Запахнув гиматии, путники со страхом ожидали окончания шторма.

Леократ бормотал молитву, целуя фигурку Ахилла. Келейст происходил из Ольвии Понтийской, неоднократно участвовал в Панэллинских играх на Ахилловом Дроме, поэтому почитал героя как покровителя моряков.

Харисий сидел молча с остановившимся взглядом. Видимо, тоже читал молитву Зевсу или Посейдону, только про себя. Геродот, с бледным лицом, мокрый и продрогший, обращался ко всем двенадцати олимпийцам сразу. Он махнул рукой и на товар, и на казенное серебро, лишь бы остаться в живых.

Эллины просидели в рубке до рассвета. Плотно прижавшись друг к другу, то проваливаясь в дрему, то просыпаясь от тряски и холода. Со страхом ожидая, что вот-вот мачта сломается и рухнет им на голову.

В ночном мраке подсвеченные луной гребни волн сверкали, словно омытые дождем самородки в отвалах Лаврийских копей. Тускло, таинственно, зловеще.

Буря улеглась так же внезапно, как и началась. Снова послышались похожие на пронзительный смех крики чаек. Харисий был доволен собой, потому что корабль выдержал удары стихии только благодаря тому, что доски обшивки были предусмотрительно скреплены металлическими нагелями.

Мачта и парус остались на месте. Однако несколько амфор, несмотря на то, что еще в Пирее Геродот обложил их войлоком, от сильной качки треснули. Когда галикарнасец расшнуровал навес, на него пахнуло густым травяным духом. Мед растекся по днищу, смешавшись с набравшейся за ночь морской водой. Под ногами болталась густая липкая патока.

Но на этом злоключения путешественников не закончились. Харисий, теперь уже в растерянности, стоял рядом с рубкой, вглядываясь в закрытое облаками небо. Он безуспешно пытался сквозь косматую серую пелену различить хотя бы одно утреннее созвездие.

Потом мореход посмотрел по сторонам. Не увидев на горизонте ни единого паруса, он понял, что непогода разметала флотилию по Карпафийскому морю. Теперь корабль плыл по чужим водам в полном одиночестве.

Утром третьего дня после бури на горизонте выросла какая-то гора. Харисий долго и подозрительно вглядывался в нее, а потом недовольно мотнул головой:

– Это точно не Крит, не Кипр и не Финикия.

– А что? – с потерянным выражением на лице спросил Геродот.

– Если нас отнесло на запад, то все, что угодно. Я В Критском море ни одного порта не знаю. Там и суши-то нет, одни безымянные рифы, – удрученно пробормотал мореход. – До самого Мелите^[49] голое, пустое море… А если на юг, тогда это Египет… Но вот с какой стороны – непонятно. До Каноба^[50] еще далеко, до Карт-Хадашта^[51] тем более. Так в этих портах и гор никаких нет…

– Я знаю, – неожиданно заявил Леократ, – это гора Касий! Когда будем ближе, то увидим храм Зевса Касия. Западнее мыса расположен город Пелусий^[52]. До него от горы стадий триста будет… Как раз отсюда и начинается Египет. Я здесь бывал раньше… Правда, мы плыли от Кипра на юг вдоль финикийского побережья. Но гора со всех сторон выглядит одинаково.

– Так вот куда нас занесло… – задумчиво пробормотал Харисий. – В Пелусийское море.

Шумно выдохнув, он улыбнулся:

– Пусть так! Зато живы!

И с размаху хлопнул стоявшего рядом Геродота по плечу.

Вскоре среди скал действительно показался белый портик святилища. Со всех сторон к самому восточному египетскому порту приближались большие морские корабли.

Одни под парусом, другие на весельном ходу. Между мысом и молом сновали знакомые галикарнасцу лодки – остроносые барисы, нуггары с косым треугольным парусом, плоты из связок папируса…

Так же, как и год назад в Канобе, люди с кожей цвета оливкового масла надрывали горло, пытаясь продать истощенным за долгий переход морякам свежую питьевую воду и еду.

У Геродота защемило сердце. Ему казалось невероятным, что судьба снова забросила его в страну гигантских пирамид, островерхих обелисков, покрытых иероглифами и барельефами пилонов, таинственных храмов, мрачных погребальных мастаб… Страну испепеляющего летнего зноя.

«Тасуэи… – с тоской подумал он. – Где ты, моя зеленоглазая жрица?»

А потом сам себе ответил: «Неважно… Все равно нам не суждено встретиться».