452-й год до н. э.
Самос, Афины, Пелусий
Геродот хотел навестить могилы жены Поликриты и сына еще днем, однако работа над «Историей» настолько его захватила, что он спохватился только под вечер.
Отодвинув в сторону папирус и палетку, подаренную ему египетским жрецом Мнемхотепом, с которой галикарнасец не расставался после возвращения из Египта, он начал торопливо собираться.
Первым делом переоделся в чистый короткий хитон из льна. Шерсть Геродот перестал носить летом после возвращения из Египта – к хорошему привыкаешь быстро.
Затем опустился на табурет, чтобы зашнуровать сандалии. Талию перетянул кожаным поясом с пустыми ножнами. Оружие метекам на Самосе носить запрещено, однако ножны все-таки делают его мужчиной. Широкополый крестьянский петас сдвинул пока на затылок – еще успеет закрыть лицо от солнца.
Потом огладил ладонью короткую черную бороду, перебирая в уме все то, что утром сложил в заплечную котомку. Ничего не забыл… Вроде ничего. Все-таки решил накинуть гиматий[7], в горах будет свежо.
Наконец, пружинистой походкой уверенного в себе тридцатилетнего мужчины Геродот вышел из мазанки во двор. Жена Херила, занятая чисткой птичника, увидев постояльца, приветливо махнула ему рукой.
Сам хозяин дома вместе со старшим сыном с рассвета пропадали на пашне. Младший остался возле матери. Геродот его просто обожал – забавный такой, веселый. Смышленый… Словно прочитав его мысли, игравший со щенком карапуз вскочил, подбежал к нему и доверчиво обнял за ногу.
Херил, старый друг Геродота и брат Поликриты, женился несколько лет назад, обзавелся детьми. Младшую сестру выдал замуж в этот гамелион[8]. Галикарнасец останавливался у него в доме каждый раз, когда приезжал на Самос. Жизнь у друга наладилась, а вот он…
Когда Геродот добрался до самосского некрополя, солнце жалось к Ампелу, грозя расплавить похожую на виноградную лозу вершину горы остывающим багровым боком. Но гора словно не боялась закатного жара, лишь вызывающе выставила навстречу светилу стремительно темнеющий белый склон.
Некрополь располагался в пойме Имбраса на западной стороне Керкетеусского хребта. Поднявшись по тропе к зарослям дикого фисташника, галикарнасец вышел на горный луг. Подъем дался нелегко – ноги гудели, а шейный платок намок от пота. Да и котомка со скульптурой оттягивала плечо.
Геродот заказал Фидию изображение Поликриты на деньги, полученные от Перикла после возвращения из Египта. Осталось установить ее на могиле жены.
Он скинул с плеча котомку и медленно подошел к могилам. Еле слышно поздоровался с мертвыми, погладив по очереди большое надгробье из куска мрамора и маленькое из известняка. Провел ладонью по зрелым колосьям.
«Эк вымахали, – с нежностью подумал галикарнасец. – Не иначе Херил здесь был до меня, иначе откуда озимые…»
Разнотравье за зиму пощипали козы и овцы, поэтому казалось, будто по лугу прошлась ватага старательных косарей, не оставивших на кладбище ни единого сочного стебля. Однако заколосившиеся островки ритуального ячменя стояли нетронутыми.
Геродот скупо улыбнулся: «Молодец пастух, не спускал глаз со стада».
Кипарис рядом с надгробьем Поликриты за три года вытянулся в рост человека. Чудом переживший нашествие отары куст горного шиповника топорщил из расселины усыпанные розовыми соцветиями ветки.
Геродот очистил ладонью плоские камни от улиток и мха. Стелы отозвались накопленным за день теплом, словно согретые дыханием подземной царицы Персефоны.
До Генесий, осеннего праздника поминовения умерших, было далеко, поэтому галикарнасец еще в Афинах дал себе слово сразу после возвращения на Самос навестить родные могилы, которые он не навещал почти год.
Мореход-навклер Харисий, соотечественник Геродота и соратник по выполнению заданий Совета Пятисот, по дороге в Милет согласился зайти на остров, чтобы высадить друга. Но сам задерживаться не стал, так как в трюме лемба[9] хранились почти тысяча талантов[10] свежих артишоков и капусты.
Зато обещал на обратном пути в Афины забрать его с собой. Геродот сразу сказал, что никаких особых дел у него на Самосе нет: повидается с семьей Херила, сходит на некрополь – и сразу в обратный путь.
Сидя перед надгробиями, он вспоминал знакомство с Поликритой, тайные свидания, свадьбу, первые счастливые годы семейной жизни на острове…
Именно в тот день, когда саммеотка пришла в Герайон, сердце галикарнасца распахнулось навстречу первой любви. Хотя ее рассказы о дионисийских буйствах сперва показались ему непристойными.
Лишь после первой близости она искренне открылась Геродоту о том, что именно привлекает женщин в вакханалиях. Он выслушал, подумал, понял – и принял образ жизни любимой.
Последующие месяцы были наполнены нежностью, трогательной взаимной заботой и упоением любовью. Даже когда она весной снова ушла в горы, это его больше не пугало.
Затем последовала двухгодичная разлука, а когда Геродот вернулся из Фракии, влюбленные поженились. После того как он влился в дружную семью Херила, несколько лет на острове пролетели незаметно.
Поликрита оказалась хорошей и умелой хозяйкой. Однако долго не могла забеременеть. Со временем он стал замечать на лице жены неприсущее ей задумчивое выражение.
Иногда, стоя у очага или сидя на табурете-дифросе с шитьем в руках, она замирала, а когда муж нежно трогал ее за руку, смущенно улыбалась ему и опять принималась за работу.
На Великие Дионисии Поликрита снова отправилась в лагерь вакханок. Прочитав в глазах жены отчаяние, Геродот приготовился ждать долго. Ему оставалось только молиться покровителю домашнего очага Зевсу Ктесию.
Галикарнасец спасался работой. Отдав козу соседям, он принес из сарая мешок вяленой рыбы, набрал полную ольпу ключевой воды, а потом надолго закрылся в доме. Писал днем и ночью, лишь бы не думать о жене.
Но не думать не получалось. Геродот начал понимать: Дионис так просто не отпускает своих преданных адептов. За блаженный восторг от присутствия рядом с собой бога, священное исступление, высвобождение внутреннего пламени вакханка расплачивается душевным равновесием, припадками буйства и страданиями близких людей.
Поликрита вернулась в начале лета, худая, грязная, завшивевшая. Геродот не сказал ни слова упрека. Сначала повел жену к морю. Одежду собрал в кучу и сжег здесь же, на берегу.
Потом обрил ее налысо. Поликрита сидела молча, безучастная к происходящему. Лишь когда муж попросил ее раздвинуть ноги, она взяла у него нож и все сделала сама.
Смешав пихтовую живицу с отваром из корней и соцветий дельфиниума, Геродот густо намазал мазью побритые места на теле жены. Только после этого помог ей надеть чистый хитон.
Несколько дней Поликрита мрачно молчала. А он окружил ее заботой и вниманием. Однажды вечером саммеотка расплакалась. Вслед за слезами рекой полились и слова.
Поликрита сквозь рыдания рассказала мужу, как отдалась вакхическому буйству. Как, пьяная и безутешная, металась по лесу в поисках медведя или льва. Но хищники не посмели тронуть человека, в которого вселился Дионис.
Как кричала от тоски в чаще ельника. Зеленые лапы хлестали ее по лицу, корни цеплялись за ноги, а вакханка в ярости на богов ломала о деревья замшелый хворост и царапала ногтями кору на стволах.
Наконец, когда Дионис тихим белесым облачком растворился в буреломе, она побрела в сторону дома. По дороге ела ягоды и пила воду из торфяных ям.
Геродот обнимал жену за плечи, гладил по руке и тихо повторял: «Ничего, хорошая моя… Ничего… Проживем без детей…» Она скулила от жалости к себе, просила Геродота простить ее… Постепенно затихла и к полуночи заснула…
Поликрита теперь каждое утро ходила на песнопения в Герайон, занималась уборкой в храме под руководством ризничего-неокора, а на Гамелии прислуживала жрицам вместе с гиеродулами – храмовыми рабами.
Из денег, которые Геродот зарабатывал в порту поденной работой, саммеотка покупала дорогую пшеничную муку, чтобы напечь богине медового печенья-пемматы в форме маленьких кукол. Однако Волоокая не спешила подарить ей радость материнства.
Когда супруги уже отчаялись стать родителями, Поликрита наконец понесла. Геродот воспрял духом. Он перестал покидать жену ради долгих поездок по островам Эгеиды и начал больше времени проводить дома.
Теперь вечерами галикарнасец сидел на медвежьей шкуре перед очагом с пачкой папирусных листов возле бедра или уже склеенным папирусным свитком на коленях, записывая по памяти то, что услышал от кикладских и спорадских эллинов о войне с персами. В такие минуты морщинки на его переносице разглаживались.
Поликрита тоже повеселела. Она молилась домашним богам-апотропеям, чаще всего обращаясь к покровительницам материнства: Гере Сотейре, Великой матери Деметре и титаниде Латоне. На алтарь Геры подсыпала свежего зерна, а в лампаду перед образом Деметры подливала масла.
Наконец, пришло время рожать, но Поликрита стала все чаще морщиться, держась за живот. Когда у нее по бедрам потекла кровь, испуганный галикарнасец бросился в часовню Асклепия.
Пока повитуха с помощницей раскладывали на сундуке приспособления для родоразрешения: сосновые палочки конической формы, наполненный жиром бронзовый дилататор, восковые свечи, мешочки с египетскими квасцами и чистую ветошь, он налил из котла горячей воды в медный таз-лутерий.
Увидев, что взволнованный муж топчется у изголовья кровати, повитуха всплеснула руками: «Уходи!.. Чего встал…» Помощница вытолкала его из мазанки.
Галикарнасец нетерпеливо ждал крика ребенка, однако в доме было тихо. Тогда он рывком распахнул дверь. Обе женщины с безнадежным видом застыли перед роженицей. Рядом с кроватью лежал окровавленный сверток. С тюфяка свесилась рука Поликриты – бледная, безжизненная… Геродот все понял…
Солнце скрылось за Ампелом. В затухающем пламени заката вершина горы светилась багрянцем. Ночной бриз печально шевелил ветви пиний. Чайки все реже вскрикивали в небе.
Геродот достал из котомки амфориск и мраморную статуэтку на высоком цоколе из известняка. Сначала вкопал цоколь в землю рядом со стелой. Обложил его камнями для устойчивости.
Долго любовался фигуркой бегущей Хариты. Фидий постарался – богиня женской прелести и светлой радости выглядела как живая. Носком полусогнутой левой ноги она опиралась на цоколь, правую ногу вытянула назад, а правую руку – вперед. В левой руке Харита сжимала сосновый сук.
Обтянутый ритуальной оленьей шкурой торс был наклонен вперед. Казалось, еще мгновение – и она бросится к деревьям, чтобы в чаще леса предаться дионисийскому безумству.
Отбив ударом обуха дно амфориска, галикарнасец пролил над могилами смесь из молока и меда – меликратон. После возлияния повесил на каждое надгробие венок из сельдерея. Бросил в ячменный островок горсть свежих зерен – чего уж, надо посеять, раз принес.
Теперь оставалось сделать умершим подарки. Геродот разрыхлил топором землю перед стелами. В ямку на могиле Поликриты положил бронзовое зеркальце. Сынку досталась глиняная лошадка.
Потом хмуро постоял, переводя взгляд с одного надгробия на другое. Мыслей не было, лишь в душе темным комом перекатывалась тяжелая, тягучая грусть.
«Прощайте… Когда увидимся в следующий раз…»
Галикарнасец со вздохом сунул топор за пояс, котомку закинул на плечо и развернулся в сторону моря. Отяжелевшей вдруг походкой двинулся к тропе.
Ему казалось, что от могил к его спине тянется невидимая жилка, однако стоит ему зайти за скалу, как эта тонкая связь с загробным миром оборвется. Ну, что ж… Значит, ему еще рано к жене и сыну.
В груди росла уверенность: пока «История» не дописана, Мойры не станут обрывать нить его жизни.
Геродот вернулся в Афины в день Артемиды Мунихии[11].
На внешнем рейде Пирея корабль Харисия встретила лодка таможенного мытаря-элимена, который заорал, что все три гавани закрыты из-за праздничной регаты. Потом махнул рукой в сторону Фалерона: туда плывите.
И действительно – из-за мыса Акте к Мунихию рвались триеры с убранным к рею парусом. Даже на расстоянии было видно, как весла взбивают пену вдоль корпуса кораблей. На вантах весело плясали разноцветные вымпелы.
С обеих сторожевых башен срывались клочья седого дыма. Когда ветер задувал в сторону Саронического залива, до Геродота доносились обрывки протяжного воя сигнальных раковин и залихватских трелей авлосов.
Фалерская гавань разбухла от разномастных эгейских парусников. Сотни афинян в волнении наблюдали за морской гонкой со ступеней храмов. Голоса зрителей сливались в гудение потревоженного пчелиного роя.
Лишь поденщики продолжали потеть на причалах под тяжестью тюков и амфор. Праздник годится только для граждан, а остальные пусть делают свою работу, потому что швартовку с последующей разгрузкой или погрузкой никто не отменял.
Финикийским, ионийским и италийским мореходам на праздник было вообще плевать. За каждый день задержки в порту нужно платить звонкой монетой, вот они и дерут глотку, да в сердцах топчут сапогами квадры, подгоняя руганью рабов и вольноотпущенников.
Геродот не стал продираться сквозь толпу перед храмом Зевса Сотера и Афины Сотеры. Обошел его стороной и лишь приложился губами к высокому цоколю.
Зато на священном участке рядом с храмом – теменосе – останавливался у каждого алтаря: Деметры, аттических героев, Неведомых богов, сыновей Тесея и Фалера, сына Миноса, Андрогея… Каждый раз проливая понемногу вина из амфориска на столешницу и вполголоса произнося приветствие.
На рыночной площади галикарнасец замедлил шаг возле вертикально вкопанных досок, к которым за руки и за ноги были привязаны беглые рабы. Поморщился от едкого запаха смерти. Потом тяжело вздохнул, сочувствуя погибшим от жажды бедолагам. Такой жестокости он не видел даже в варварском Египте.
«Эх… Не успели добраться до храма Артемиды Мунихии», – с сожалением подумал Геродот.
По вымостке вдоль Фалерской стены ему навстречу целыми семьями шли афиняне. Этот праздничный день многие горожане хотели провести на взморье, где так хорошо пьется вино под жаренных на вертеле голубей.
Над соленым болотом Алипедон кружились чайки, вылавливая в принесенном Кефисом мусоре дохлых силявок. Древний некрополь в Эхелидах ощетинился высоченными кипарисами. С ипподрома доносилось конское ржание.
За Итонскими воротами галикарнасец остановился, чтобы осмотреться. С этой стороны он заходил в Афины впервые. Помахал Афине Промахос, словно старой знакомой. Уважительно взглянул в сторону Ареопага, на вершине которого вершились судьбы Эллады.
Затем уверенно свернул к кварталу Мелите, где жил Перикл…
Вечером седьмого таргелиона[12], в день рождения Аполлона, Первый страег собрал друзей на симпосий – дружескую попойку. Компания подобралась разношерстная, тем не менее веселая и озорная. Всех присутствующих объединяло одно существенное свойство – среди них не было ни одного дурака.
Некоторых гостей Геродот знал раньше. С другими встретился впервые у Перикла. Фидия, например, он помнил еще по кругу друзей Кимона. С Софоклом дружил давно и поддерживал переписку.
Пожилого Дамона галикарнасец до этого видел несколько раз играющим на кифаре возле алтаря Двенадцати богов, где известный музыкант пытался обучить афинян добродетели с помощью музыки. Хотя сам к нему не подходил, но не потому, что считал себя непогрешимым, просто не хотелось толкаться среди слушателей.
Зато в доме Перикла Дамон старался держать язык за зубами и открывал рот в основном только тогда, когда пел. Особенно хорошо ему удавалось исполнение поэмы «Гибель Илиона». Голос у него был слегка надтреснутый, однако он прекрасно держал мелодию и хорошо брал высокие ноты.
Перикл часто просил Дамона спеть что-нибудь из «Одиссеи». Когда кифаред интонацией иронично подчеркивал двусмысленное положение Ареса в любовной сцене с Афродитой, Первый стратег поощрял исполнителя циничной ухмылкой.
А в сценах из «Илиады», где Гера бьет по щекам Артемиду луком или Зевс отчитывает раненного Диомедом Ареса за преувеличенную воинственность, он заразительно смеялся. Перикл занимал в Афинах высокий пост, поэтому мог позволить себе в присутствии друзей некоторое вольнодумство.
Геродот не одобрял непочтения к олимпийцам, улыбался только из вежливости, а про себя даже ругал святотатцев. Тем не менее он никогда не отказывался от приглашений своего попечителя на дружеский кутеж.
Моложавый напористый абдерит Протагор вместе с пожилым и сдержанным в речах клазоменянином Анаксагором чрезмерно увлекались заумными диспутами на философские темы.
Однако Геродот не стеснялся расспрашивать собеседников, если сомневался, что правильно понял высказанные ими сложные умозаключения. Философы снисходительно объясняли – все-таки галикарнасец был среди друзей Перикла самым молодым. Хотя Протагор был старше Геродота всего на год, ему исполнилось тридцать три.
На общее течение разговора такие паузы никак не влияли, в основном благодаря тому, что гости много пили. Рано или поздно наступал момент, когда нить повествования ускользала от оратора, и тогда научная беседа превращалась в шутливую перебранку. Всякое мнение при этом становилось истинным, а суть предмета растворялась в «кудрявых» рассуждениях, будто кухонный жир в растворе натрона.
О проекте
О подписке