Май 1969 был «урожайным» на новые знакомства. Свободный художник, как называл себя Тоом, был в жесточайшей депрессии. В декабре 1968 года он получил премию журнала «Дружба народов» за блистательный перевод книги очерков эстонского писателя Юхана Смуула «Японское море, декабрь». Однако в личной жизни всё было непросто. Тоом развёлся с дочерью поэта Павла Антольского Натальей, которую он почему-то называл Кипса, а потом с эстонкой, кажется, Ирмой. Ничего не выходило и из романа с горячо любимой мной поэтессой Юнной Мориц.
Я пошевелил извилинами и воспроизвёл её стихотворение «Памяти Тициана Табидзе». Я держал тогда в памяти целую библиотеку, запоминал стихи после первого их прочтения.
– Вот-вот, из-за этого самого стихотворения её и перестали печатать, – сказал Тоом. – А ещё из-за «Кулачного боя». В верхах усмотрели эзопов язык и критику в адрес власть предержащих.
Сам Тоом переводил, как и его мать, в основном эстонскую литературу. С его переводами я был знаком, и они мне нравились. Я сказал об этом моему новому знакомому.
Он обладал многими талантами. В молодости был актёром в студии Арбузова. Выступал во время Великой Отечественной войны перед бойцами вместе с Александром Галичем. Окончил литинститут. Занимался спортом. Писал и свои стихи. Я потом нашёл некоторые из тех, что он читал. Но опубликованного мало.
Как-то в поезде я ехал,
было в нем пятнадцать окон:
справа – семь и слева – восемь,
прямо выставка картин.
А дорога проходила
через лес и почему-то
справа были – лишь березы,
слева – ели и сосна.
Солнце било прямо в крышу,
и темно в вагоне было,
но зато деревья ярко
были все освещены.
И мои пятнадцать окон
все светились, как картины,
что висели аккуратно
в черных рамах на стене…
Но больше всего мне нравится его «В доме-музее Иоганна Баха»:
Прославлены и доблесть и геройство,
а я хочу воспеть благоустройство
средневековых маленьких земель,
все эти Эрфурты и Эйзенахи,
где так привольно расплодились Бахи
и где на пасху пела карусель.
В покоях, расположенных над хлевом,
от клавесинов пахло теплым хлебом,
который никогда не подгорал.
Помилуй, Господи! Ведь клавесины —
не просто сумма струн и древесины,
а если так, тогда и хлеб – хорал.
Наука хлеба и наука звука
переходили к правнукам от внука,
и если земли затевали спор
о первородстве, то не футболисты
решали этот спор, а органисты
и две земли, сошедшие в собор.
Почетом и особыми правами
платили органисту, и дровами,
чтоб к службе не остыл среди зимы.
А он платил приходу сыновьями,
учеными своими соловьями,
весьма изрядно певшими псалмы…
Он говорил о своих друзьях: о Борисе Слуцком, Давиде Самойлове, Веронике Тушновой, Эдуарде Колмановском, и мне, двадцатилетнему, казалось: ещё чуть-чуть – и я попаду в этот круг небожителей. Нет, не попал.
Мы расстались, как и встретились, совершенно непредсказуемо. Я отлучился на непродолжительное время, а когда вернулся, Леонида Тома в кафе уж е не было. Мне сказали, что он встретил какого-то своего знакомого и ушёл с ним, совершенно забыв обо мне.
А вот стихи его не забылись:
Шел снег. Он падал и белел.
А комья черные чернели.
А человек на снег смотрел
и грустно думал:
– Неужели
опять зима, и зябкий вздрог,
и на лице снежинка, тая?
И чей-то чудился упрек,
и снисходительность чужая.
Позже я узнал, что Леон Тоом прожил после этого всего неделю. 4 июня 1969 года он выпал из окна. Это было очень похоже на самоубийство. Или на убийство.
Незадолго до своей смерти он написал:
От любви неразделённой
он не умер, нет.
В комнатушке захлaмлённой
он лежит, одет.
Рыжий и жестковолосый,
сумрачный с лица…
Но откуда эти слёзы,
слёзы без конца?
Столько влаги, столько соли —
льёт как из ведра…
И при этом нету боли,
нету ни черта.
Нету мрака, но и свету
нету – вышел весь…
Нету, нету, нету, нету —
вот и всё, чтo есть.
Когда вышел на экраны фильм «Неуловимые мстители», я служил в армии. Его мне удалось посмотреть только после дембеля. И когда в Ставрополе я увидел афишу о гастролях Васи Васильева, исполнявшего в этом фильме роль Яшки-цыгана, очень удивился, обнаружив с ним некоторое сходство. Вася Васильев был на пике популярности. Фильм и его продолжения имели огромный успех. Народ на его концерты валил валом.
У меня в то время были другие заботы. В третьесортной гостинице некоторое время жила команда легкоатлеток из Эстонии, которые приехали в Ставрополь на какие-то соревнования, а с одной из них по имени Аавих я случайно познакомился. Она плохо говорила по-русски, но мы условились, что я загляну к ней вечером.
В её номере я и обнаружил Васю Васильева. Он, как и спортсменки из Прибалтики, тоже остановился в этой гостинице, и девушки пригласили его исполнить песни, звучавшие в фильме.
Вася увидел меня и застыл, как громом пораженный. Мы действительно были похожи внешне.
– Пойдём в мой номер, – сказал он мне. – Хочу посмотреть на тебя в буденовке.
Я напялил её на себя и встал рядом с афишей, на которой он был изображен в этом головном уборе. Наше сходство только усилилось.
В этот момент в номер к артисту вошла горничная. Она поглядела на него, потом на меня, и обратилась ко мне:
– Василий Федорович, чай вам принести?
Мы засмеялись. Потом, когда приканчивали вторую бутылку вина, он сказал:
– Если ты начнешь убеждать меня, что у тебя в роду цыган не было, я всё равно не поверю.
А я до сих пор не знаю, какой национальности был мой дед по матери: бесследно сгинувший в начале 20-х годов где-то в застенках ЧК. Может, Вася Васильев и прав.
И еще одна случайная встреча примерно в то же время.
Молдавский театр оперы и балета давал гастроли в Ставрополе. А было очень жарко – город буквально изнывал от зноя. И мы с моим армейским другом Володей Муляром безуспешно искали пиво. Его, похоже, всё выпили.
Последней нашей надеждой был буфет Ставропольского драмтеатра. Я знал, как пройти туда с чёрного хода, и мы беспрепятственно туда проникли.
Зал, несмотря на страшную духоту, был полон. Мария Биешу исполняла арию Нормы из одноимённой оперы В. Беллини. Но мы пришли не затем, чтобы насладиться неповторимым голосом оперной дивы. Мы устремились в буфет.
Там было прохладно и было ПИВО. И мы, наконец, утолили жажду.
Рядом за столиком сидел какой-то неприметный человек. Он тоже потягивал пиво и внимательно слушал нашу трепотню. А мы говорили о том, как солистам трудно сейчас приходится – ведь они лишены возможности промочить горло.
– Я передам ваши сожаления Марии Лукьяновне, – сказал он.
Володя, как и я, не понял, кто такая Мария Лукьяновна.
– Биешу, – пояснил незнакомец. – Хотите получить её автограф?
– Ладно, ладно, – видя наше замешательство, успокоил он нас. – Не будем об этом.
Мы с Володей допили пиво и пошли тем же путём, что и пришли. Оглянулись – наш собуфетник следует за нами. И тут какими-то неисповедимыми путями мы повстречались с самой Марией Биешу. Мы впервые видели её так близко. В то время ей было лишь тридцать с небольшим.
– Кто это с тобой, Игнациу? – спросила она.
– Это – мои друзья.
– Вечно ты находишь себе друзей, – сказала певица раздраженно.
Видимо, потому, что не промочила горло после исполнения трудной арии.
На лекциях, когда я перевёлся из полиграфического на истфак Ставропольского педагогического института, занимался тем, что писал стихотворные пасквили. Они посвящались, как правило, преподавателям. Особой популярностью пользовался Трофим Иванович Беликов, который вёл историю России эпохи феодализма. Ему было лет 60, и он буквально терроризировал молодых женщин, заставляя их по нескольку раз сдавать экзамен. И вынуждал некоторых вступать с ним в связь. Я откликнулся на это:
Любитель выпить на ночь
и вроде либерал,
жил-был Трофим Иваныч,
советский феодал.
Лет 60, не меньше,
в причёске – серебро…
Он сквозь очки на женщин
поглядывал хитро…
Кончилось это тем, что кто-то показал мои вирши Беликову. Тот стал ко мне придираться.
– Ну, всё, доигрался, – сказал мой друг Володя Астапенко. – Теперь он тебя завалит на экзамене.
Его пророчество не сбылось. Я получил пятёрку, хотя отвечал, пожалуй, на самый трудный вопрос о реформах в области крестьянской политики. Уже расписываясь в зачётке, Трофим Иванович не удержался и спросил:
– А стихи про меня ты написал?
Я признался, что грешен.
– А ты не мог бы дождаться, когда я закончу? – продолжил он. – Есть разговор.
Я был заинтригован и дождался, когда Беликов освободился. Было уже поздно, все разошлись. На кафедре оставались только мы с ним да еще один преподаватель.
– Ты мне нравишься, – признался в любви Трофим Иванович. – Выпьешь с нами?
И тут я понял, что он нетрезв. Видимо, в процессе приёма экзамена прикладывался к бутылке, причём неоднократно. И что было мне делать, как себя вести в этой ситуации я не знал.
Впрочем, размышлял я недолго. Трофим Иванович натренированным движением лишил бутылку девственности и набулькал мне полный стакан коньяка.
– Пей, – сказал Беликов, видя мою нерешительность. – Мы уже приняли.
Я выпил и пожелал им доброго здоровья. И предложил сбегать за добавкой.
– Не надо, царственным жестом остановил меня Трофим Иванович. – Сегодня столько спиртного заочники надарили, что месяц можно не просыхать.
И я пожалел, что влил в себя этот несчастный стакан.
Лысый кочегар
На следующий год в нашей группе сменился староста. Кто избрал этого кретина, никто не знал. Скорее всего, сам себя выдвинул.
Он работал кочегаром в какой-то сельской котельной – маленький лысоватый мужичок лет сорока. И безумно меня раздражал. Был, как говорится, к каждой бочке затычка. Рвался отвечать на любой вопрос, не имея о нём никакого представления. Но, что хуже всего, был преисполнен административного рвения. Так ведут себя ефрейторы в армии, уборщицы, дворники и сторожа, воображая себя большими начальниками. Это, наверное, национальная наша особенность – покомандовать другими хотя бы пять минут.
Он прицепился ко мне с вопросом, почему я не присутствовал на предыдущей лекции. Я послал его. Он тогда стал отмечать мои прогулы, и когда их набралось изрядное количество, нажаловался куда-то, кажется, декану заочного отделения. Меня вызвали на ковёр, но всё ограничилось беседой, поскольку я внятно объяснил разницу между работой в редакции газеты и в системе образования.
Но кочегар не унимался. Он продолжал стучать на меня по поводу и без. Тогда я распространил среди студентов-заочников вирши, в которых были такие строки:
Он усерден до предела,
ко всему всегда готов,
жаль причёска поредела
от усиленных трудов.
Велика его досада.
Не помочь ему, увы:
не найти нигде рассады
для облезлой головы.
Кочегар рассвирепел. Он встретил меня на улице и потребовал, чтобы я прекратил его позорить. Я снова его послал.
– Ты пожалеешь, – предупредил меня кочегар.
Я сдал сессию и забыл о его угрозе. И вдруг приходит повестка в суд. Кочегар обратился с иском, требуя привлечь меня к ответственности за оскорбление. Но судья приглашал меня на предварительную беседу.
Я приехал в Ставрополь (жил я тогда в Невинномысске). Судья показал мне «вещественное доказательство» – мои стихи. Я сказал, что текст написан не моим почерком, а главное – никакого оскорбления в них не содержится. То, что причёска у кочегара действительно поредела, видно невооруженным взглядом.
– Но ведь вы употребляете выражение «облезлая голова», – сказал судья.
– Может, это переписчик виноват? – усомнился я. – Да и вообще есть ли свидетели, которые подтвердят, что написал стихи именно я?
– Нет, – сказал судья. – Свидетелей нет. И я откажу (он назвал фамилию кочегара) в возбуждении уголовного дела.
…Диплом кочегару защитить не удалось. Он умер от белой горячки – оказался заурядным пьяницей.
Кальян Хетагурова
То ли на третьем, то ли на четвертом курсе я приехал на летнюю сессию. Шёл по улице, на которой жили мои родители. И встретились с Валей Алиевой. Она окончила институт, вышла замуж, работала в музее Косты Хетагурова – филиале Ставропольского государственного музея, который находился на той же самой улице Дзержинского.
Валя познакомила меня с мужем. Так совпало, что он родом из Невинномысска и учится в том же педе, правда, не на историка, а на филолога, и, как и я, приехал на летнюю сессию. И Валя, и он поселились (разумеется, нелегально) в здании усадьбы, где когда-то обитал Хетагуров.
Усадьба была старой, заброшенной, требовался её капитальный ремонт, но денег на это найти не могли. Музей основоположника осетинского литературного языка и первого поэта Осетии фактически был закрыт. Он стал нашей штаб-квартирой. Лекции я не посещал, сдавал только экзамены и зачёты. Точно так же поступал и Володя.
В музее было немало любопытных экспонатов: старинные фолианты, вещи, принадлежавшие Хетагурову. Мы даже пробовали курить из его кальяна.
К дому примыкал фруктовый сад, к тому времени сильно одичавший. Через полуразвалившийся забор нетрудно было перелезть, и здесь повадились кучковаться юные наркоманы. В милицию Валя и Володя не сообщали, так как жили в музее нелегально. Володя сам гонял юнцов. Я ему помогал.
Однажды мы увидели компанию подростков в окно и вышли из флигеля. Володя прихватил с собой охотничье ружьё Хетагурова, к которому патронов в природе уже не существовало. Но оно тем не менее помогало в деле наведения порядка на прилегающей территории. Помогло и на этот раз. Юнцы после словесной перепалки удалились. Но один из них, убегая, ткнул меня чем-то острым.
Удар пришёлся в руку. Боли я не почувствовал. Кровь увидел, когда мы вернулись. Рана была неглубокой, но из неё лилось, как из водопровода.
О проекте
О подписке