«Тот Мандельштам, что я подсунул ей недели три назад, он с комментариями был?» – мелькнула мысль у Александра Людвиговича, но педагогика теоретическая и практическая сейчас же подсказали, что тут не разбираться надо, а быстро менять тему, заиграть ее…

– Да разве это важно? Вот знаешь, твой любимый Блок, твой тезка… Он прославлял…

– Блок был мерзавец, – твердо, с неожиданною убежденностью, сказала Саша. – Блок был мерзавец. Но он стыдился, мучился всю жизнь… Он искупления искал. А мы, мы мучаемся? Тебе за дедушку не стыдно?

И стыд, и уже тем более искупление так далеко держались и отстояли от общей концепции существования и бытия Александра Людвиговича, что он буквально поперхнулся. Если б ребенок внезапно заговорил матом, удар был бы полегче… Своей по крайней мере уж понятностью и предсказуемостью…

– А за то, что мама уже неделю в больнице со сломанной ногой, а мы с тобой в кафе идем, и на каток, и вот сейчас вкусно едим… Разве за это не должно быть стыдно?

Стыдно? Александр Непокоев с изумлением смотрел на дочь, на маленькие, облупившиеся по периметру ногти, на упрямо пробивавшиеся сквозь комковатую, сырую пудру крупные угри… и вдруг представил корни и того и другого… Уходящие вглубь этого детского организма, переплетающиеся там, разветвляющиеся… Этого тела, которое ему всегда представлялось таким простым, как хлебушек, как булочка. Один податливый, легкий и сладкий мякиш… И вдруг змеи, жгуты, канаты… И Александр Людвигович онемел. Он, специалист по околпачиванию детей, по одурачиванию взрослых, человек-язык, эквилибрист, жонглер словами, смыслами, понятиями, лишился дара речи. Впал в ступор.

В больших и холодных зрачках дочери мерцали, вспыхивали и гасли живые колючие огоньки. Но главное, не видно было дна. Какая-то немыслимая бесконечность черноты открылась. И от этой внезапной, нечаемой глубины мурашки шли по коже. Разбегались.

«Что-то надо сказать, что-то надо сделать», – лихорадочно думал Непокоев, мучительно понимая, что трещина, открывшаяся вдруг, с каждой секундой промедления, молчания, паузы растет, расходится и расширяется и непременно, обязательно, буквально станет пропастью, если только немедленно, если только сейчас… Но ничего не получалось, Александр Людвигович с ужасом осознавал, что не умеет, не может… бессилен перед чем-то настоящим, не хлебом и не пластилином, а с болью, с кровью… глубиной, историей, корнями…

– А давай… – вымолвил он наконец, надеясь на импровизацию, на силу вдохновения, на друга красного пупырчатого, напитанного витаминами, слюною смазанного, ловкого, что часто и счастливо быстрее головы самостоятельно решенья находил… перелопачивал и перемалывал… – А давай…

– Нет! – сухо отрезала дочь Саша.

И тут Непокоев понял, что проиграл. И человек, что был своим, теперь чужой. Свободный и самостоятельный. И не сказать отчего. От коленкоров ПСС и портретов в простенках между шкафами, что в одной квартире, на Ленинградском, или от мягких брошюр издательства «Наука», подшивок годовых журналов и фотографий, но не в рамках, а на полках, просто за стеклом, что в другой, на Миклухо-Маклая, но только у него, у Александра Людвиговича, появился вдруг судья. Им же лично выпестованный и взращенный как-то не так, неправильно, и именно тогда, когда, казалось бы, отлезли все. Все, кто формально, номинально имели право, моральное или же родственное, его трепать. Лезть, мучить, прокурорствовать. Отпали.

Мать вся ушла в заботы об отце, которого Альцгеймер всего за пару лет сделал асоциальным овощем. Брат Алексей, засев в «Газпроме», стал абсолютно безразличным к окружающим собирателем стотысячных часов и трехкопеечных магнитиков с изображением башен, шпилей и мостов всех стран и континентов. Даже жена Марина, благополучно подобравшаяся к центнеру, в своей неудержимой любви к проверке тетрадок и контрольных под халву и чай дала ему развод в прошлом году. Короче, он, А. Л., в отряде космонавтов, преодолел земное притяженье, на Марс летает и Луну… И вдруг ребенок. Дочь. Живым укором.

За что? Не он ли ей купил компьютер и к нему «Цивилизацию», «Варкрафт» и «Дум» до кучи, а также все двести восемьдесят серий «Элен и ребята» на двенадцати дивиди? Откуда эти комиссары в пыльных шлемах? Проклятые. Этот интим, о котором не треплются? Кто в голову ей сунул, вбил предположение о том, что нынешнее поколение доживет до Страшного суда? И надо бы как следует к этому ответственному мероприятию подготовиться?

Уютный, сладкий вечер был загублен. На столе зря красовался пирог с капустой и грибами. И прели две кокотницы с жюльеном. Не в коня. Дочь поклевала, поклевала, но ночевать не осталась. Александр же, все косясь, все вглядываясь и просто пялясь в этот новым ставший знакомый профиль, иного очерка глаза и утвердившуюся внезапно линию губ, все ища, ища и не находя какой-то спасительный пуант, какую-то простую и добрую шутку, снимающую молниеносно порчу, проводил дочь до метро, где Саша, бросив лаконичное «Пока!», стремительно сбежала по ступенькам в людьми пропахший переход и умотала в Беляево к маминой бабушке, у которой уже неделю, как выяснилось, жила.

Так начался разлад. Через четыре года на собственном выпускном дочь Саша жестоко отвесила отцу:

– Ты просто болтун, папа. Болтун и больше ничего.

Красивому такому папе, по случаю торжественному и необыкновенному явившемуся в блеске всех одуряющей и привораживающей фармакопеи, в головокружительных аптечных колерах – фурацилиновых, как электрическая молния, дудочках, при пиджаке-реглан с открытой грудью, горящем изумрудами драконовой, огненной зелени, и совершенно ошеломляющей, разящей сразу наповал сорочке цвета антисептической, антигрибковой жидкости Кастелляни. Такому душке, очаровавшему и педсостав, и всех выпускников без исключения разливами десятиминутной яркой речи, в которой, перемежая сны Веры Павловны с коллизиями «Папиных дочек», он сто самых невероятных и блистательных синонимов придумал к любимому словечку Чернышевского «эгоизм» – «здоровье», «ясность», «очевидность», «простота», «дельность», «решительность» и «то, что мозг спинной, и головной, и копчик, вместе взятые», и вот ему, отцу-красавцу, который в своем перманганатно-калиевом прикиде уж полечил так полечил, сказать такое:

– Ты болтун. Болтун и больше ничего.

И хорошо, что не при всех. Не при всех. В коридоре, на ходу, тут же срываясь и убегая в какую-то гримерку, будку киномеханика, лабораторию при химкабинете, с какой-то такой же Марией Спиридоновой, чтобы только не участвовать в выходе парами, в вальсе белых фартуков и черных бабочек, на площади торжеств, линеек и забегов на пятьдесят метров перед родною школой.

Да, это было больно. Очень больно. Но все же теплилась надежда, довольно долго оставалась, на какое-то израстанье, выкипанье, умягчение, на новомодный «Клерасил» и старозаветный сок алоэ, рассасывание змей, жгутов, канатов, ну или перерождение во что-то куда менее напряженное и концентрированное, просто в излишне ярко прорисованные вены, в чуть вздувшиеся, в чуть пульсирующие иной раз жилы, в румянец слишком, быть может, новогодний на щеках. Особенно когда она выбрала ту же специальность и тот же вуз. Те же пути движения, те же флюиды, но, увы, не помогло… Все тот же ветер гнал и гнал все те же облака на восход, на Колыму и в Абакан… гражданка Парамонова в Душечку не израстала, не выкипала, не смягчалась… Хуже того, вместо абстракций навроде совести, стыда и искупления, повседневный modus operandi Александра Людвиговича не опосредовавших ни в какой степени и лишь в отношениях с дочерью являвшихся и раздражавших, как тараканы в чистой кухне, со временем объявилась еще и очень неприятная конкретика, а с нею практика – «общественное действие» и даже «активное сопротивление», и эти уже угрожали опосредовать, и самым неприятным образом… Простая ночевка дочери, приход на ужин к папе могли обернуться допросом или обыском… Заботами, расходами, но главное – отходом от той равноудаленности и равноприближенности ко всему и вся, что позволяла Александру Людвиговичу так ловко тереться и кормиться, подобно хорошему теленку, у всех семидесяти семи наличных маток разом, включая главную держательницу и молока, и киселя в округе – собственно государство, с его субсидиями и фондами, образовательными проектами и просветительскими начинаниями.

В последний год, впрочем, опасность подобного весьма ослабла, но далось это очень дорогой и неприятною ценой. Переходом моральных, этических и прочих идеологических разногласий между отцом и дочерью в область личной, чисто животной неприязни. И виновата в этом была любовь. Внезапно обручившаяся с позывом остепениться, устаканить жизнь и быт. От нерегулярности обедов, ужинов, эякуляций и фелляций перейти к размеренному и правильному их чередованию. От романов и союзов длиною в месяц, три, четыре, максимум пять перейти к чему-то более устойчивому и даже смысло- и жизне- образующему. Иными словами, в квартире на Лесной завелась дама, не приходящая, а постоянная. Не пассажир, а член экипажа. А впрочем, какая уж там дама. Стала жить необыкновенно изящная, быстрая как веретено и ломкая как ногти, длинноволосая и большеглазая красавица. Самая настоящая мамзель. Двадцати трех лет от роду. То есть родившаяся тогда, когда Сашеньке Непокоевой уже был годик. Год! Двенадцать месяцев. Имелись шесть зубов во рту и набор из десяти базовых слогов, помимо банальных и стандартных «па» и «ма», включавший также примечательный и необыкновенный «за» и означавший «зая!». Вислоухого, мохнатого, рыжего с глазами-пуговицами. Все как-то Саша могла пережить и допустить, но только не предательство этого бесхвостого заштопанного гермафродита. Как-то соединявшего ее с отцом, что-то таинственное, общее формировавшего секретное и недоступное ровесницам, ну или даже женщинам гораздо младше, тридцати пяти и даже тридцати, до этого вертевшимся возле отца. Бесследно приходившим и уходившим. Ну а теперь вот этой, не просто заявившейся и севшей так, словно навсегда, но и какого-нибудь своего Тобика, Бобика или Леву наверняка притащившей в дом. Плюшевую гадость, тварь линялую и зацелованную, наверняка усевшуюся сторожить изголовье, покой и счастье общего ложа. Ненависть захлестывала от одной мысли об этом, но умереть, увидев собственными глазами, было, по счастью, невозможно. Съехавшись с Асей Акуловой, отец очень быстро перебрался из двушки на Лесной в трешку на углу Миусских. И ключа от этой квартиры у Саши уже не было. Для связи оставался лишь номер телефона. И вот однажды утром, очень некстати, Саша им и воспользовалась.

– Папа, ты не на бабе? Говорить можешь?

Остро ощущая, как малиновый сироп обиды заливает ему лицо и царапающая, душащая, как непропеченный хлеб, сдоба оскорбления запирает горло, Александр Людвигович тем не менее выдавил из себя:

– Ты где? Что-то случилось? Очень плохо слышно.

Прозвучало название какого-то подмосковного медвежьего угла, что тут же вылетело, ни на секунду не задерживаясь, из головы, и далее какая-то сбивчивая история об акции защиты, а может быть, в поддержку, пикете, митинге – то ли рощу нельзя ни в коем случае вырубать, то ли помойку ни за что на свете отсыпать – и это тоже в сознании не удержалось…

– И нас всю ночь держали в автозаке в Раменском… всю ночь… и там, а может быть, и в отделении уже, не знаю, у меня пропали кошелек и телефон… только карточка осталась, она в рюкзаке была… в потайном кармане на спине…

– Тебе деньги нужны? – сквозь жар обиды и духоту оскорбления неимоверным усилием воли прорываясь в сухие поля чистого, безо всяких примесей смысла, спросил дочь Александр Людвигович.

– Да, пятьсот рублей. Ну или тысячу, если можешь… На карточку. Нам с Никой не на что уехать отсюда, а надо быстро, очень быстро, или нас снова повяжут…

– Кто такая Ника?

– Ну девочка… Подруга. Это ее телефон, только зарядка сейчас закончится…

И уже только в такси одно удивительное соображение, простая, собственно, мысль окончательно ошеломила и смяла Александра Людвиговича. В белой машине «Киа Рио», госномер 728, водитель Джанибек, уносившей А. Л. Непокоева на Маросейку, в Армянский переулок, туда, где притаился за кружевами кованой ограды, за кленами, пионами и белыми флагштоками неброский российский офис крупнейшего мирового производителя оборудования для добычи нефти и газа, Александр Людвигович сообразил, что дочь помнит. Помнит, вот что поразительно, помнит наизусть номер его телефона.

Его, человека, который очень хотел бы, мечтал забыть ее саму, Александру Александровну, как страшный сон.