Глава 2

И это было ужасно. Ужасно! Поскольку на детях, именно на детях Александр Людвигович тренировался. Оттачивал и развивал свое искусство крысолова, шармера и завораживателя душ. Буквально вырос и сформировался на мелюзге. Но на чужой. Да. На той, что не могла старые письма находить, мандаты и удостоверения в шкафах деда и бабушки или же слушать ночную пикировку самого Александра, тогда еще Санька, с женой. Слова «ты дура, нет?», «совсем больная?» сквозь плеск и шум специально пущенной в кухне воды.

О! Эти пять лет в школе, уже свободной, уже частной. Что назвалась «авторской», что называлась «вольной», рожденной переломами и перекосами невероятных, все дозволявших и разрешавших девяностых. Где сам для себя открыл Александр Людвигович неотразимое обаяние шейного платка с жирафами «Эрме», привораживающего старшеклассниц, а равно гипнотическое действие белковых перетоков массы бицепса в массу трицепса, показанное невзначай, продемонстрированное из-под обреза коротких рукавов майской футболки, подкупающее уже старшеклассников прямо с потрохами и на месте. О, эти так тешившие самомнение вечные двойки по чистописанию. За слишком растянутое «о» губ, за слишком округленное «о» глаза. Как их приятно было переправлять на чистые и совершенные «отлично». Пять!

Что было, несомненно, отклонением от общей семейной традиции Непокоевых. Учиться в университете или вот, как Александр, в пединституте, даже на филфаке, это да, пожалуйста, а вот учителем работать после – нет. Идеологический фронт. Партийная и комсомольская работа были и оставались неизменным уделом двух предшествующих поколений этой династии. Что родословную свою не слишком длинную, но славную, не знающую компромиссов, вела от тысяча девятьсот девятнадцатого. От дня рождения псевдонима фельетониста боевого листка Пятой армии, а заодно, и даже в первую очередь, сотрудника ее Политуправления Савелия Непокоева. А впрочем, отчего же двух? Трех. Трех поколений. Старший брат Александра, Алексей Людвигович, благодаря заделу в двенадцать лет, успел побыть и завотделом в райкоме ВЛКСМ, и даже инструктором в горкоме КПСС. А вот Саша выбрал школу. И не советскую уже, а ту, в которой зарплату выдавали без аванса, раз в месяц, но в конверте и зелеными. Он выбрал деньги. Сугубый и циничный индивидуализм. Свободу от принципов, догматов и, главное, обязательств. Каких-либо и перед кем-либо.

В семье, конечно же, не без урода, но такого нарциссизма от младшенького, от последыша, никто не ожидал.

– И что же, у вас там даже классного руководства нет? – сам себе не веря, краснея и от волненья пальцем трогая большой упругий жировик за ухом, спрашивал Людвиг Савельевич у сына Александра Людвиговича, Сашки. – Никакой общественной работы не ведется?

– Никакой, – родным, очень знакомым образом, глаза слегка выкатывая из орбит, как бы даря жетоны, раздавая на газводу или метро, отвечала эта плоть от плоти и кровь от крови. Нежданная и неприятная при развороте на 180, чужая, как этот самый жировик за правым ухом. – Сорок пять минут мои, об остальном не знаю и не ведаю. И не хочу, вот что приятно.

И все это одномоментно. Без предисловий и послесловий. Выходил человек из дома, где коленкоры ПСС за стеклами шкафов, в простеночках портреты в рамках и скатерть вязаная на столе. И шел к ближайшей станции метро. А может быть, и к дальней. И на него глазели бананы и сникерсы прямо из ящиков на улице за русский нал или же частные кафе в подвалах, подворотнях, где прейскурант в у. е. на пельмени и борщи. Лукаво щурились порножурналы свободно и открыто в переходе на Пушкинской. Бесцеремонно, беспардонно, нагло подмигивала витрина магазина Levi’s на Петровке… Что-то сквозило от киосков с верблюдом на желтых одинаковых картонках, дышало прямо в спину нерусским русским языком кинорекламы – Тупой и еще тупее… Мутило, фонило, напрягало… И перещелкнулось в какой-то миг, закоротило нечто в организме, и жизненные соки стали циркулировать путем еще невиданным, негаданным, нежданным в роду Непокоевых…

– Игра, вся жизнь игра, – лишь с братом поделился счастливым откровением Александр как-то на даче короткой летней ночью. – И все лишь цацки на этом свете – матрешки, неваляшки, ваньки-встаньки. И тот дурак, кто вздумал жизнь и душу отдать за детскую лошадку и качели, как принцип, как идею. Качаться надо, покуда есть, и больше ничего…

– А после что? – подумав и помолчав немного, в теплую тьму пуская экономно сигаретный дым, как сливки в кофе, спросил брат Алексей. В ту пору уже безработный.

– А после трещотка будет… что-то новое… свисток, фонарик и тельняшка, например… Тогда свистеть, юлой крутиться и друзьям пускать в глаза солнечных зайцев в темном углу…

Стоит ли удивляться, что с такою феноменологией и такою герменевтикой учитель русского языка и литературы Александр Людвигович Непокоев имел у старшеклассников и старшеклассниц успех просто оглушительный. Но столь мелкими и незначительными масштабы оставались не слишком долго. Время, сама эпоха требовали обоснования беспечности, стрекозьей легкости бытия. Долой Крылова, а заодно и Достоевского, Толстого, и Сталина, и Кагановича, и Берию, всю эту невыносимую серьезность и принципиальность, которой задолбал совок. Пусть будут только брови Брежнева, но исключительно и только как парочка сползающихся и расползающихся брюхатых гусениц, будущих куколок-жирняг, из которых рано или поздно выпорхнут бабочки-пересмешницы, прекрасные, как сон-трава, сестры анютиных глазок и братья львиного зева.

И вот уже Саша, Александр Людвигович оказывается на радио. Кто-то из родителей его учеников привел, рекомендовал учителя-новатора. Формат какой-то тусклый, но модный в ту эпоху, круглый стол со звонками в редакцию и сообщениями на пейджер, беседа о принципах и методах преподавания в школе вообще и русского языка и литературы в частности. И его, беспонтовый, тупой, колхозный, превратил Непокоев в свой бенефис. Телефон надрывался, а пейджер плавился. После чего отбоя от приглашений уже не было. И не на общие какие-то столы, а собственные авторские программы и делать, и вести.

Все получалось с той поры, все шло путем, по нарастающей. И лишь одно картину портило, чернило, тень наводило на уголок, на самый краешек широкого холста с прекрасной, дух захватывающей перспективой. Цепочка эпизодов старой жизни, которую, подобно прочим разным имевшим место, случившимся до судьбоносного ка-зэ, переключения потоков и перестройки организма, никак не удавалось удалить из памяти и кармы. Избавить счастливый новый метаболизм от неприятного осадка таких, казалось бы, недолгих, сиюминутных и незначительных по сути накоплений прошлого. А все из-за того, что преследовали Александра Людвиговича вовсе не слова или поступки той бросовой эпохи, что без следа, сами собою обычно растворяются в лазоревой заре грядущего, но вещество, самопроизвольного растворения и разложения которого природа никак Непокоеву А. Л. не обещала. Не сулила избавить навсегда и насовсем от биологического материала. Продукта с явными генетическими следами самого Александра Людвиговича. Попросту говоря, от его дочери. Александры Александровны. Саши.

Такое мрачное наследие совка. Эпохи без тренажерных залов и фитнес-центров, когда самый развитый орган в организме Александра, детородный, в рабочем состоянии был сходен по плотности, объему и длине с самым неразвитым и даже парой – запястьем и предплечьем. А может быть и перевешивал. Такую диспропорцию психиатрия и физиология рекомендует компенсировать как можно более ранним браком. Александр, к чести его и низменной сообразительности, самостоятельно созрел до этого простейшего, здорового модуса вивенди и в самом конце первого курса, к горячей поре июньской сессии, уже был женат. И девушка была хорошая, не первая готовая на все рязанская хабалка. Квартира бабушки, с одной стороны, квартира тети, с другой, член-корр и член президиума ВАКа по той отцовской линии, кандидат в члены ЦК и зам главного редактора журнала «Коммунист» по этой. Дача в Томилине здесь, дача в Пахре там. Все очень сбалансированно и гармонично.

Беда пришла с верблюдами, с флажками «Мальборо», в кильватере кинокартины «Тупой и еще тупее». Александр Непокоев понял время, а его жена Марина – нет. Ну и обмен веществ, конечно, роль свою играл. Вялый уже, стабилизирующийся в организме восемнадцатилетней девушки, и бурный, квасной, еще лишь начавший бродить, в теле ровесника мужского пола. В результате к концу учебного процесса, к пятому курсу, Марина так и осталась куском березового мыла, нежно светящегося в зеркальце, полупрозрачного, но не влезающего уже больше в его рамку, а вот у Александра, словно из корня, из выдающегося его мужского орудия и достоинства сформировалось дополнительно еще и тело. Компактное, но гармоничное, с приятной соразмерностью и рук, и плеч, и бедер. А также счастливым, радующим глаз соотношением объема тканей мышечных и жировых. Редкая, из пяти тараканьих щупалец и ножек поросль под носом стала усами, а песьи, от мокрого миттельшнауцера клочья на подбородке срослись, разгладились и оказались приятной эспаньолкой. И соответственно, круг тех, кто мог бы дать А. Л. Непокоеву за просто так, без долгих предисловий и маневров, расширился необычайно. Из списка единиц, редко разбросанных по необъятной, слезам не верящей Москве, он стал в любой миг равным примерно половине наличного состава метропоезда, в вагон которого входил юный, субтильный, но теперь ладный и складный Александр Людвигович в широком длиннополом кашемировом пальто и круглоносых кожаных ботинках на толстой черной полиуретановой подошве. Но это тем не менее не сделало его ходоком. Стрелком по быстро движущимся мишеням. В сфере интимного Александр и с телом двадцатидвухлетним, как был, так и остался приверженцем романов. Все тех же предисловий и маневров, что грубую, сугубо водопроводного характера механику эрекции – гидроудары, давление столбов жидкостей, их перетоки в разнокалиберных коленцах – одухотворяют стихами, музыкой и деликатным шуршаньем ветерка за толстой шторой в дачной комнате. Просто из вынужденного, ограниченного и даже одноразового любовное томленье обещало стать в жизни Александра свободным, безграничным и, главное, сулящим бесконечное свое воспроизводство и повторение.

И вот решенье принято. Весной девяносто четвертого, после шести лет брака, он снимает себе двушку на Лесной. Возросший уровень доходов и благосостояния располагал. Хрущевку с проходной гостиной и маленьким уютным кабинетиком. Для одинокой ночи – диванчик прямо у рабочего стола, для ночи с декламацией и танцами – софа, раскидывающаяся, в проходной. Однако и расставшись с Мариной, А. Л. Непокоев, еще учитель (последний год), но сразу и одновременно ведущий передач на радио, звезда двух популярных станций, а также начинающий МС культурно-просветительских мероприятий, не считал себя плохим отцом для Саши. Александры Александровны.

Да и не был, наверное, плохим, с какой житейскою шкалой к его поступкам и делам ни подходи. Деньги особенно не зажимал. Когда был нужен массажист, учитель танцев или мастер по ремонту велосипедов, листал объемистую записную книжку, искал контакты, находил и даже сам иной раз набирал необходимый номер. Но главное, конечно, обязаловка. Один день в неделю, субботу или воскресенье, Александр Непокоев непременно проводил в «Макдоналдсе». Ну или на катке, или в кино, или же в зоопарке. А то и просто с дочкой кормил утят и уток свежей булкой на Чистых прудах. И сам откусывал, и Саше разрешал, и, конечно, в воду мякиши летели…

– А ну, кто дальше? Йуу-уух… Молодца! Твой серенький быстрее всех… Ну и мой, конечно, будет селезень-орел! Сегодня он просто не в форме. Не выспался. Но ничего, посмотрим, кто кого сборет в следующее воскресенье…

Все, в общем, было хорошо и просто лет до тринадцати-четырнадцати. До появления первых ядовитых пятен – угрей на щеках и лака на ногтях. Однажды вечером, когда по графику случилась сладкая суббота с походом в «Шоколадницу» и Сашиной ночевкой на Лесной, за ужином, в теплом кругу кухонной лампы, ничем не мотивированный, странный, как синяя луна или зеленый снег, вдруг прозвучал вопрос:

– А дедушка Савелий, он что делал во время коллективизации? Он был с агитотрядами в Сибири или на Украине?