Запись седьмая

Не будучи историком, но лишь интересующимся, любознательным, дилетанствующим обывателем, заглядывая в промелькнувшие, исчезнувшие, обратившиеся в прах и тлен памяти эпохи, древнеегипетские, жреческие или догомеровские – античные, и мимоходом же – библейские, евангельские, заступая и в средневековье, – все равно же скатывался в нынешнюю, собственную, в которой я не сторонний созерцатель, но активный участник.

Участник всеобщего, всеобъемлющего, обвального падения и саморастления человеческих нравов.

И я со всей странно радостной горечью осознаю, что мое время, моя великая и ничтожная эпоха, – есть истинная божественная формула – предтеча всеобщей предсмертной агонии неблагодарного человечества, когда в скором времени (через час, день, месяц, год ли) каждый в отдельности, каждый человечишко, безумствующий и насквозь прагматичный, будет предоставлен на потеху, безо всякого смущения передан на поруки самому властелину Ночи…

Существует божественное предчувствие (а впрочем, и мое личное), что вот-вот скучающий, пресытившийся добровольцами-грешниками, блистательно циничный принц Ночи оставит в забвении свои осточертевшие ночные черные чертоги-склепы, – и выйдет из лунной мертвой тени на свет божий, – покажется во всем своем могильно-пряном, отвратительно чарующем очаровании.

И свет белый не осмелится, не посмеет дьявольского циничного наглеца порицать-поразить.

И конфузливость, и смятенность солнечная не продлится вечно, превратившись в очередную мифологическую эпоху…

Еще при жизни человеческой скоротечной солнечный огонь возьмется чадить, краснеть, утухая, признавая первородство сатанинской вселенской Мглы – черной, сочной, смолянистой, непроглядной и благоухающей смачным зловонием чудесно и счастливо разлагающихся, беспечно скалящихся грешников-мертвецов истинных и проверенных заупокойных поводырей живых существ, – этих все еще шевелящихся, копающихся в собственном дерьме человечков, все еще не осознавших, что пришел-таки дьявольский испепеляющий очищающий час, – час Ночи господина Сатаны…

Хладнокровно толковать о предстоящих праздничных феерических (варфоломеевских, содомогоморрских и прочих увеселительных и дьявольски искренних) забавах господина Сатаны, – есть простительная интеллигентская забава пресытившегося рутинной жизнью ума, доподлинного осведомленного, точнее, знающего, что есть свобода человеческого индивидуального нерабского духа, – духа всечеловеческого, всеземного, истинно гуманистического, никогда ни при каких режимах не раболепствующего, не лакействующего, – истинно созерцательного.

Пускаясь в свободное образно-пленительное плавание на бесстрашной, несколько по-дамски беспечной, безоглядной, легкомысленной утлой шлюпке своей созерцательной фантазии, запросто, между прочим, пророчествуя предполагаемую сатанинскую, несколько утрированную, книжную, угрюмоватую ночь. Ночь, которая непременно же затмит чью-нибудь солнечную уютную местность. Но уж никак не мою личную дачную опушку, на которую я привычно, мельком любуюсь, накликая мглистых библейских коней Апокалипсиса, вожжами которых заправляет задержавшийся в прошлых добиблейских тысячелетиях дядюшка Вельзевул Люциферович Воландов.

Ха! Ха! Ха! – попытался я пробиться к себе. Пробиться через нормальный человеческий смех.

Но вместо натурального, облегчающего, юмористического горлового клокотанья изобразился совсем другой, посторонний, чересчур трезвый, даже не актерский, а какой-то стариковски безысходный смешок, лишь усугубивший впечатление о моей натуре как нечувствительной, пессимистической, которая если и провозглашает подхалимский тост о женщинах, чокаясь уже в который раз (на посошок) с будущей своей жертвой или хозяином (как она полагает), все равно думает о чем-то совершенно постороннем, вернее даже, потустороннем: о антихристовом праздничном дне.

Причем в эти чередующиеся заздравные минуты-чоканья я с какой-то стати вдруг воспылал к своему потеющему, залакированному, в монгольских прореженных усах, визави какой-то чуждой мне родительской приязнью, точно этот вальяжный господин – мой сбежавший сын, который черт знает сколько лет-зим блудил по свету и вот наконец-то явился перед очи родного батюшки, у которого в носу, в районе переносицы застряла жгучая обидчивая и любящая слезина, и которая вот-вот выскользнет-выкатится на всеобщее ресторанное обозрение…

А между тем блудный сын, вместо классического художественного сыновьего покаяния, талдычит о какой-то непыльной прибыльной работешке!

Существует распространенное обывательское мнение, что ремесло человекоубийства нынче непременно прибыльное, а впрочем, и достаточно легкое, не требующее особенных физических и психических особенностей от ремесленника. Вот именно, легкое, привычное для профессиональных ремесленников-убийц.

Я же вновь хочу акцентировать внимание на том, что я ни в коей мере не причисляю себя к горячему цеху профессиональных киллеров, наемных отбирателей чужих жизней. Это вредное, тяжелое, но почетное производство, в котором до недавнего времени превалировали: вполне законный возрастный ценз, своеобразный профессиональный опыт, специальная секретная подготовка, специфический тренаж и обкатанность в чрезвычайных, нерутинных ситуациях.

До недавнего времени представителей этого древнего привилегированного цеха-союза никто не знал. Они чурались рекламы, паблисити и прочих зазывных моделей аналогичных восточных и западных горячих цехов, нынешние представители которых, сделавши свое благородное черное дело, спешат оповестить представителей массовой печати о своей чисто (или дурно) проделанной работе.

Ориентируясь на чужеземные пошлые примеры, наши отечественные профессиональные исполнители, по моему мнению, понемногу скатываются в любительство, в народный самодеятельный театр, разбавляя свои сплоченные подготовленные ряды всяческой мелковозрастной шпаной, светящейся почти тотчас же после проделанной работы.

Какая-то извращенная, дамская, легкомысленная стуация, когда фоторобот малолетки-киллера согревает внутренний карман кителя любого затрапезного сержанта милиции. А секретные компетентные органы штудируют биографию мальца, вникая в такие пикантные мальчишеские области, как ежедневная мастурбация в школьном сортире, в девчоночных кабинках, в которые будущий любитель хоронился перед переменками.

Нет, слава богу, мое призвание совершенно в иной плоскости. А порою мне мнится, что зарождается оно в ином, невидимом обычным глазом и разумом, измерении, в котором мое творчество, если угодно, моя служба представляется (является!) одним из высших видов постсозидательного творчества, которое даруется творцу. Именно творцу – не погубителю.